Надо отметить, что взаимопереплетение различных сфер социальной жизни в индустриальном обществе происходит на основе уже произошедшего на ранней стадии перехода от традиционности отделения политики от социальной и экономической сфер. Для постсоветского общества задачи общественного переструктурирования оказываются во многом схожими с добуржуазными социумами — необходимость разгосударствления и деполитизации общественной жизни и становления гражданского общества. Но имеются и существенные отличия, связанные с тем, что социалистическое общество уже не было традиционным, и в этом отношении взаимосвязанность сфер общественной жизни является структурно-функциональным свойством индустриального общества. Таким образом, требования диверсификации общественных секторов и властных структур сосуществуют одновременно с необходимостью их взаимопереплетения.
Рационализация властных отношений связана с их деперсонификацией. Для традиционного общества весьма характерны патрон-клиентские отношения. Элита институционализируется, когда властные группы деперсонифицируются.
Другой аспект революционной власти как нового типа публичной власти, о котором пишет Р. Нисбет, — ее массовая база. Для элиты чрезвычайно важно, что она может представить себя выразителем интересов всего народа, причем не в силу принципа субсидиарности — функциональной взаимодополнительности различных социальных групп в обществе, — а в силу связи с интересами народа, который через структуры гражданского и политического общества артикулирует свои интересы и доносит их до властных структур. Это связано с изменением принципа легитимности в индустриальном обществе. Механизмами связи между политической элитой и населением являются такие политические институты массовой политики, как массовые партии, всеобщие выборы и т.п. Но потребность элиты представлять себя выразителем интересов населения является отражением потребности общества доносить свои нужды до властных структур. Именно поэтому элита легитимна.
Массовость политики и диверсификация власти в качестве одного из своих следствий имеет весьма примечательную тенденцию: “Первое воздействие либерального порядка на образование элиты находит свое выражение в возрастании элитарных групп” [20, с. 315]. Элита численно больше аристократии. Происходящие изменения в экономической сфере также являются определяющими для генезиса элиты. Г.Л. Филд и Дж. Хигли прямо указывают, что элиты возникают вместе с появлением промышленного общества и рабочего класса [38, ch. 2]. Таким образом, экономическая сфера также способствует увеличению состава элиты.
Можно говорить о трех тесно взаимосвязанных характеристиках современности: открытость общества, открытость власти и открытость политики. В этом смысле появление элит(ы), связанное с макросоциетальными изменениями — ответ на вызов времени, так как именно такой тип контроля и взаимодействий при осуществлении властных полномочий и распределения ресурсов соответствует новому индустриальному обществу. Институционализация элит(ы) в социетальном масштабе связана, с одной стороны, с необходимостью интегрировать общество в условиях его социального переструктурирования и резкого увеличения уровня радикальной социетальной неопределенности (непредсказуемости и неконтролируемости действий индивидов и групп). С другой стороны, институционализация связана с потребностью старых властных групп сохранить на новых началах свои иерархические позиции, а новых групп, — оказавшихся способными (или вытолкнутыми историческим развитием) занять позиции, связанные с контролем за распределением общественных ресурсов, — конвертировать их во властные полномочия.
Одновременно становятся, институционализируются не только элиты — происходит всеобщая (пере)институционализация. На первых порах данный процесс может сопровождаться рассогласованием норм и разрушением старого институционального порядка настолько, что может создаваться впечатление полного разрушения государства. Причем новая власть, не чувствуя достаточной легитимности и стремясь завоевать максимально большое число сторонников, идет на явное свое ослабление. П.И. Новгородцев, характеризуя Временное правительство после февраля 1917 г., писал, что оно “не хотело применять “старых насильственных приемов управления”, не хотело “насилия и принуждения”, говоря короче, не хотело неизбежных средств государства и права. <...> В этой системе свободы, которая признавалась здесь за норму государственного управления, идея государства, власти и права, в сущности, упразднялась. Революция отдавалась на произвол стихийных сил, для которого впоследствии было найдено украшающее наименование “правотворчества снизу”. В своем стремлении как можно менее походить на старую власть Временное правительство и вовсе перестало быть властью. Это была не столько демократия, сколько узаконенная анархия” [55, с. 562]. Для таких периодов весьма характерен правовой нигилизм, см. [56, гл. VI; 57, гл. V; 58] и институциональная неустойчивость.
Важно иметь в виду, что сами элиты в процессе своего становления и развития одновременно являются активными агентами процесса новой институционализации, выступая в качестве институализирующих институтов. Как отмечают Р. Фридланд и А. Робертсон, “автономный рынок не “возникает”; он конструируется в процессе утверждения политической и государственной власти... Исторически мы не сможем понять функционирования и развития рынков без признания того, в какой степени они были сформированы фискальными интересами государства и формами легитимации государственной власти, которые, в свою очередь, находились под воздействием международной гонки вооружений” [цит. по: 59, с. 29, прим.]. И, безусловно, вновь сформировавшиеся институты в свою очередь воздействуют на элиты.
В этом отношении российская постперестроечная история показательна. Советская номенклатура, начиная институциональные изменения, превращается в элиту. Но это не сиюминутный процесс — вполне возможны рецессии. И об этом пишут многие исследователи, говоря о реноменклатуризации [60, с. 291; 61, с. 112; 62]. Еще в самом начале процесса трансформации в Восточной Европе о возможности такого процеса писал Яцек Василевский [63]. Процесс переинституционализации властных групп и структур сталкивается с вполне естественной “институциональной вязкостью”: старые институты тормозят трансформацию. И здесь вполне возможна определенная “институциональная маргинальность” и “институциональные химеры”. Изменения, безусловно, происходят и произойдут, но на это необходимо время. Раз возникнув, те или иные институциональные изменения “тянут” за собой другие, они приводят к смене всего институционального порядка. Для таких глубоких изменений весьма показательно становление саморегулирующегося рынка. Карл Поланьи, описывая эту проблему, отмечал, что первоначально три весьма важных элемента рынка — земля, деньги и труд — существовали вне рыночных отношений, поскольку они не производились для продажи и их характеристика как товара была чистой фикцией 7. Постепенное распространение рыночных механизмов на эти элементы, их “маркетизация” способствовали становлению саморегулирующегося рынка. Кроме того, “элементы производства были обречены [курсив мой. — А.Д.] стать предметами купли — продажи” [64, с. 16]. Такая же обреченность характерна и для российской властной элиты.
Одним из индикаторов незавершенности институционализации постсоветских властных элит является незавершенность общественных и политических скандалов. Они в большинстве случаев ничем не заканчиваются. Разоблачения высокопоставленных лиц в нарушении норм (в том числе уголовных) не приводят к разбирательствам, наказанию, той или иной ответственности. С одной стороны, сами скандалы приоткрывают власть. Она становится видимой для публики. В борьбе друг с другом соперничающие фракции властных групп вынуждены апеллировать к общественности, а дискредитация противника возможна лишь тогда, когда существует некое общее представление о нормах поведения, которое разделяют разные социальные группы, и с мнением этих групп они вынуждены считаться. Осуществляется общественный контроль власти. Но, с другой стороны, незавершенность скандалов говорит о естественности происходящего для самих властных групп и для общественности. По большому счету, спроса с нарушителей нет. Происходит замалчивание, и сама его возможность свидетельствует о происходящей в определенной форме институционализации власти и властных групп. Как отмечал Реми Ленуар, “молчание подразумевает, что нет никаких вопросов, что никому даже в голову не приходит усомниться в установленном порядке вещей. В этом смысле фундамент власти — это то, что само собой разумеется” [66, с. 169]. А само собой разумеется внепубличное разрешение конфликтов.
Элиты и общественные изменения
Деятельность элиты в области общественных изменений может носить довольно радикальный характер. Но, как отмечает Дуглас Норт, “революционные изменения, однако, никогда не бывают такими революционными, как убеждает нас их риторика, и дело не только в том, что мощь идеологической риторики ослабевает при происходящем в мысленных моделях избирателей столкновении утопических идеалов с грубой послереволюционной реальностью. Формальные правила можно заменить за день, неформальные ограничения — нет. Несовместимость формальных правил и неформальных ограничений (что может быть результатом глубины культурного наследия, в рамках которого были выработаны традиционные способы разрешения основных проблем обмена) порождает трения, которые могут быть ослаблены путем перестройки всех ограничений в обоих направлениях, и тогда будет достигнуто новое равновесие, значительно менее революционное, чем риторика перемен” [67, с. 10]. Л. Гордон и Э. Клопов указывают на общую закономерность — приливно-отливный характер институционализации в эпоху всеобщих перемен [68, с. 25].