По мнению Мида, характерной для философии истории является динамика прогресса науки; он постоянно возвращается к этой проблеме, делая важные научно-теоретические наблюдения и выводы [28]. Мид считает центральным пунктом в философии истории прогресс науки, исходя из того, что он дает возможность логически доказать непрогнозируемость будущего. Мид пытается показать, что новая научная парадигма принципиально не может быть выведена на основании старой; следовательно, ее появление хотя и является необходимым с точки зрения решения проблемы, однако вовсе не обязательно в цепи причин. Для того чтобы она появилась, нужен индивидуальный мыслитель и его творческие результаты. Его исходным пунктом является конфликт его опыта с принятым в обществе объяснением мироздания в характерной для него структуре предрассудков. Коль скоро он не желает отказываться от своего опыта, он должен разработать для его объяснения не просто индивидуальную, но имеющую универсальное значение гипотезу, которая, правда, сама, в свою очередь, должна стать интерсубъективной.
Трудности научного освоения социальных проблем представляются скорее знаком поддающегося устранению путем просвещения «интеллектуального лага», чем неспособных к рационализации партикулярных интересов. Мид идеализирует здесь науку и не задается вопросом о законах развития производства на базе научных достижений; Мид идеализирует свободную и открытую коммуникацию и не интересуется условиями реализации действительно всеохватной коммуникативной политической организации. Остается открытым вопрос о том, не является ли действительно необходимой для изменения антиципированная общая картина изменившегося состояния, а также о том, противоречит ли утопия как «предельное значение» принципиальной бесконечности истории.
Острие этой критики должно быть направлено против того пафоса, который возводит реальное бессилие реформизма в историко-философскую позицию, тем самым дополнительно усиливая ее, главным образом в периоды, когда шансы на улучшение снижаются. «Философия без утопии — как небо без звезд. Она вдохновляет, пока остается темной» [37, р. 404]. При этом, однако, не следует отбрасывать содержание рассуждений Мида, касающихся функции научного опыта и его отношения к философии и житейскому опыту.
Указанная проблематика всегда занимала Мида, ибо среди самых ранних его публикаций мы обнаруживаем рассуждения о возможности измерения в психологии или — в статьях о Лассвице [16, р. 173] — первые мысли о том, что абсурдность психологии, ориентированной на пример физики, заключается в том, что опытная база физики создается именно в результате абстракции от всего того, что интересует психологию, так что обратное применение к тому, что утратилось вследствие абстракции, является невозможным. То, что здесь поначалу лишь намечается и больше похоже на критику редукционистской психологии, после 1920 г. становится объектом преимущественного интереса Мида. Он старается выявить становление научного опыта в процессе повседневного именно для того, чтобы не подменять науку иррационалистским подходом и вместе с тем не прикрывать наукообразными рассуждениями масштабы эстетической и оценочной взаимосвязи с реальностью, равно как и не затушевывать привнесение адекватных предмету научных методов в социальные науки [17].
Названная проблема приобретает для Мида дополнительную актуальность: во-первых, по политическим причинам, а во-вторых, в связи с теми тенденциями, которые выявились в ходе философской переработки теории относительности как важнейшего развития естествования. Мид наблюдает, каким образом теория относительности, с одной стороны, получает релятивистскую интерпретацию и тем самым провоцирует его принципиальную установку на разумное единение, и как она, с другой стороны, в рассуждениях о четырехмерном пространстве-времени вновь выдвигает идею Минковского, идею мира самого по себе, который был бы статически доступен бесконечному сознанию, подрывая тем самым, в духе натурфилософии, его антидетерминистскую ориентацию на изменение мира и коллективное утверждение картины мира. Это представляется ему тем более несостоятельным, что в его глазах именно теория относительности предоставляла шанс стать подтверждением прагматического понятия науки, способствуя выработке диалектической концепции неэлиминируемости субъекта из процесса научного исследования: интерпретация Уайтхеда становится для Мида важнейшим пунктом полемики. Он признает у него наличие продуктивных посылок, но стремится избежать его идеалистических выводов.
Не представляется возможным изложить здесь не завершенную вследствие смерти Мида полемику, тем более проанализировать ее. Отметим лишь, что Мид рассматривает понятие перспективы в работах Уайтхеда как важную предпосылку для формулирования нового понятия объективности путем объективирования рассматривающего субъекта; что сохранявшийся у Мида на протяжении всей жизни интерес к учению Аристотеля и к другим немеханистическим теориям природы логически выливается в реабилитацию качественного, не поддающегося количественному выражению опыта природы; что его полемика по проблеме понятия времени берет свое начало в теоретической естественно-научной дискуссии, но при этом имеет своим результатом разработку реконструктивного понятия истории и биографии. Поздние работы Мида имеют много общего с мотивами, встречающимися у Гуссерля, однако они свободны от трансцендентально-философской ориентации последнего; имея немало точек соприкосновения с трудами Уайтхеда, Мид, однако, не принял его космологии и учения об идеях. Позиция Мида по этим вопросам и, следовательно, в отношении понимания претензий науки на познание требует еще основательного изучения.
История влияния Мида
Влияние Мида на развитие социологии определяется прежде всего и исключительно его преподавательской деятельностью в Чикаго. В течение целого ряда лет, начиная с 1900-х годов, он читал здесь курс по социальной психологии, который впоследствии стал обязательной составной частью курса обучения продвинутых студентов-социологов. Резонанс был двояким: с одной стороны, беспомощность перед лицом теоретической сложности предмета и кажущейся абстрактной оторванности от жизни, а с другой — восхищение по поводу появления первого приемлемого обоснования социальной психологии. Нет никакого сомнения в том, что влияние Мида на современную социологию определяется только тематикой этого курса, а отнюдь не всем его творчеством. Это имело своим следствием чрезвычайно узкий подход к оценке Мида, давая повод к несправедливой критике и незаслуженным восторгам.
Социологические выводы из своей посылки Мид делает не самостоятельно. Правда, его полемика с Кули свидетельствует о том, что он всегда был открыт для эмпирического анализа общественных явлений, применения статистических методов, а также для проблем объективации опыта в научно-исследовательском процессе. Тем не менее его основная посылка рассчитана на применение и дальнейшее развитие самостоятельными «учениками». Выяснение соотношения между ними и Мидом могло бы стать предметом отдельного исследования. Здесь мы не можем обращаться к этой задаче. Ее решение к тому же затрудняется тем, что существовала так называемая Чикагская школа, в которой неразрывными узами были связаны между собой такие влиятельные направления, как, например, школа Дьюи, функциональная психология, эмпирическая и социал-реформистская социология, «институционализированные» экономисты [4]. Поэтому можно дать лишь общую характеристику теоретической ситуации, в которой пользовалось влиянием и учение Мида.
Мид воспринимался как противник индивидуалистской традиции американской социологии, который не только, подобно Дюркгейму, разрабатывал теорию общества исходя из принципа разделения труда и, подобно Россу, признавал утверждение социального контроля в качестве важной предпосылки для функционирования процесса общественной жизни, но который был в состоянии показать, каковы основные линии, по которым шло это утверждение к тому, что утратилось вследствие абстракции, является невозможным. То, что здесь поначалу лишь намечается и больше похоже на критику редукционистской психологии, после 1920 г. становится объектом преимущественного интереса Мида. Он старается выявить становление научного опыта в процессе повседневного именно для того, чтобы не подменять науку иррационалистским подходом и вместе с тем не прикрывать наукообразными рассуждениями масштабы эстетической и оценочной взаимосвязи с реальностью, равно как и не затушевывать привнесение адекватных предмету научных методов в социальные науки [17].