Итак, ему надлежит доказать, что страх и свобода совместимы. Если страх отрицает свободу, то тем самым последней нет места в государстве, ведь «только страх, если не иметь в виду благородные натуры, заставляет людей соблюдать законы в тех случаях, когда их нарушение обещает человеку выгоду или удовольствие» (II, 232). Но при истинном понимании свободы, согласно Гоббсу, последняя весьма совместима со страхом. Мы сплошь и рядом встречаемся с этим соединением в нашей обыденной жизни. Например, «если человек платит свои долги, как это иногда бывает только из боязни тюрьмы, то и это действие свободного человека, ибо ничто не препятствует этому человеку отказаться платить» (II, 164). Аналогично, по общему правилу, «все действия, совершаемые людьми в государствах из страха перед законами, являются действиями, от которых совершающие их имеют свободу воздержаться» (II, 164), если они согласятся нести связанные со своим отказом последствия. Государственный закон не принуждает в том смысле, что не оставляет для человека никакого выбора – напротив, даже если он приказывает нам нечто немыслимое, например, поступить против того, что мы считаем непременным условием спасения нашей души, то и в этом у нас есть выбор – «принять славный мученический венец».
Поскольку подданные, согласно принципам, изложенным в учении о суверене, должны повиноваться правилам, установленным государством, то «во всякого рода действиях, о которых правила умалчивают, люди имеют свободу делать то, что их собственный разум подсказывает как наиболее выгодное для них» (II, 165). Таким образом:
«Свобода подданных заключается поэтому лишь в тех вещах, которые суверен при регулировании их действия обошел молчанием, как, например, свобода покупать и продавать и иным образом заключать договоры друг с другом, выбирать свое местопребывание, пищу, образ жизни, наставлять детей по своему усмотрению и т.д.» (II, 165).
Однако эта свобода существует только в тех пределах, что оставлены без поставления правил государем, который в принципе может и вправе издать правила относительно любого предмета, ответственный только перед Богом.
Тем не менее, выставив столь безусловный тезис, Гоббс в дальнейшем оговаривает существование прав подданных, которые не могут быть отменены сувереном или, точнее, против которых всякое повеление суверена будет бессильно. Такая свобода может быть определена исходя из первоначального договора, «ибо в акте нашего подчинения заключается одинаково как наше обязательство, так и наша свобода» (II, 168). В силу этого, в первую очередь, «подданные обладают свободой защищать свою жизнь даже от тех, кто посягает на нее на законном основании» (II, 168 – 169), поскольку это основное положение естественного права, из которого вытекают все прочие и ради которого и заключается первоначальный договор. Во-вторых, что является по существу только раскрытием первого положения, никто не может быть обязан наносить себе повреждения – «человек свободен не повиноваться», если ему приказано «убить, ранить или изувечить себя, или не оказывать сопротивления тому, кто на него покушается, или воздержаться от пищи, пользования воздухом, употребления лекарств или какой-либо другой вещи, без которой он не может жить» (II, 169). Соответственно, никто не обязан сознаваться в своем преступлении и «никакой договор не может обязать человека обвинить самого себя» (II, 169):
«…Разрешая суверену убить меня [в силу предоставления ему полноты власти по первоначальному договору – А.Т.], я этим не обязываюсь убить самого себя по его приказанию» (II, 169).
Никто не имеет права оказывать сопротивление «мечу государства в целях защиты другого человека, виновного или невиновного, ибо такая свобода лишает суверена возможности защищать нас и разрушает поэтому саму сущность правления» (II, 170). Государство обладает монополией на насилие – и вне зависимости, верно или неверно принятое государством решение, никто не имеет права сопротивляться ему силой.
Вопрос, непосредственно вытекающий из приведенного тезиса, касается права на восстание – проблемы, занимавшей большое место в средневековых политических дискуссиях и с новой силой зазвучавшей в ходе религиозных конфликтов XVI в., породив во Франции целую соответствующую литературу. Разумеется, в соответствии с принципами учения о суверене, никто из подданных – ни по одиночке, ни массой [12] - не имеет права ни на восстание против своего суверена, ни, как то только что было сказано, на сопротивление силой государственной власти. Однако «если большая масса людей оказала уже совместно неправильное сопротивление верховной власти или совершила уголовное преступление, за которое каждый из них ожидает смертной казни, то разве они не имеют в этом случае свободы соединиться для взаимной помощи и защиты?» (II, 170). Ответ Гоббса звучит на первый взгляд неожиданно, но твердо укладываясь в общую логику его теории:
«Конечно, имеют, ибо они лишь защищают свою жизнь, на что виновный имеет такое же право, как и невиновный. Их предыдущее нарушение своего долга было действительно беззаконным, но последовавшее за этим применение оружия хотя и имеет своей целью поддерживать то, что ими сделано, однако не является новым незаконным актом [выд. нами – А.Т.]. А когда оружие пус-кается в ход только в целях самозащиты, то это вполне законно. Но если некоторым из них предлагается прощение, то это отнимает у тех, кому это предлагается, предлог самозащиты и делает незаконным их упорство в оказании содействия и защиты остальных» (II, 170).
Подданный свободен вступать в спор с сувереном «по поводу долга, права владения недвижимым или движимым имуществом, или по поводу какой-либо службы, которая от него требуется или по поводу какой-нибудь кары, физической или денежной», если его притязания основываются на ранее изданном законе, поскольку «подданный так же свободен добиваться своего права, как если бы это была тяжба с другим подданным» (II, 171). Дело в том, что в данном случае «суверен предъявляет свои требования на основании ранее изданного закона, а не на основании своей власти [выд. нами – А.Т.]» и тем самым он «объявляет, что… требует не больше того, что окажется обязательным по закону» (II, 171). По терминологии Шмитта в данном случае мы имеем дело с нормальным порядком, который упорядочивается существующими нормами и суверен здесь действует в пределах им же очерченного правового поля:
«Домогательство подданного не идет поэтому вразрез с волей суверена, и, следовательно, подданный свободен требовать, чтобы его дело слушалось и решалось согласно этому закону» (II, 171).
Но в экстраординарном порядке юридические соображения оказываются недействительными – суверен здесь выступает в своем качестве абсолютного властителя, созидателя закона, совпадающего с его волей:
«…Если суверен требует или берет что-нибудь на основании своей власти, то такие случаи не подлежат обжалованию [выд. нами – А.Т.]. Ибо все, что суверен делает в силу своей власти, он делает в силу полномочий, данных ему каждым подданным, а, следовательно, тот, кто подает жалобу на своего суверена, подает жалобу на самого себя» (II, 171).
Особенную важность имеют обсуждаемые Гоббсом случаи освобождения подданных от обязанности повиновения своему суверену. Власть последнего абсолютна, но абсолютна она только до тех пор, пока соблюдается основное условие общественного договора – обеспечение жизни и мира подданных:
«Обязанности подданных по отношению к суверену предполагаются существующими лишь в течение того времени, и не дольше, пока суверен в состоянии защищать их» (II, 172).
Всего таких случаев Гоббс рассматривает четыре. Во-первых, подданный освобождается от обязанности повиновения в случае пленения «или если его личность или средства существования находятся под охраной врага и ему даруется жизнь и физическая свобода при том условии, что он станет подданным победителя». В таком случае «подданный волен принять это условие, а приняв его, он становится подданным того, кто взял его в плен, ибо у него нет другого средства сохранить свою жизнь» (II, 172).
Во-вторых, в том случае, когда «монарх отрекается от верховной власти за себя и за своих наследников» – «его подданные возвращаются к состоянию абсолютной естественной свободы» (II, 172).
В-третьих, когда монарх подвергает своего подданного изгнанию. Гоббс поясняет:
«Хотя тот, кто послан за границу с каким-нибудь поручением или получил разрешение путешествовать, остается подданным, но не в силу своего соглашения о подданстве, а в силу договора между суверенами. Ибо всякий вступающий на территорию другого владения обязан подчиняться всем его законам, за исключением того случая, когда он пользуется особой привилегией благодаря дружбе между его сувереном и сувереном той страны, где он временно пребывает, или когда он имеет специальное разрешение сохранить старое подданство» (II, 173).
В приведенном авторском пояснении к третьему случаю выхода подданного из-под власти своего суверена ярко проявляется ключевая доктрина абсолютного и в то же время территориально ограниченного характера государственной власти. Последняя не имеет никакого соперника в пределах своей территории – всякое иное образование получает свою власть только от него, либо посредством ясно выраженного согласия (которое может быть в любой момент отменено), либо посредством умолчания (которое может быть отменено всяким выражением государственной воли). Но аналогично и всякое иное государство представляет собой такое же «абсолютное в своих пределах» образование.
Четвертым и последним случаем выхода подданных из-под власти суверена, рассмотренным Гоббсом, выступает ситуация, «когда суверен сам становится подданным другого» (II, 173). В данном случае преимущественно исторический интерес имеет рассмотрение Гоббсом следующего казуса, а именно ситуации, когда суверен «содержится в тюрьме или не пользуется физической свободой». Здесь явным образом преимущественно обсуждается ситуация, создавшаяся в Англии после пленения Карла I в 1646 г. Гоббс указывает, что данная ситуация не означает отречения суверена от прав верховной власти и, следовательно, не освобождает подданных от обязанности повиновения. Посему «подданные обязаны повиноваться всем ранее установленным властям, правящим не от своего имени, а от имени попавшего в плен монарха» (II, 173). Если же монарх в этих условиях не может назначить должностных лиц и чиновников, «то предполагается, что он одобряет тех, кого назначил ранее» (II, 173).