Законы и объяснения с точки зрения современной методологической ортодоксии
Сопоставляя взгляды "отцов-основателей" социологии со спорами о законах и объяснениях, происходившими в середине XX в., нельзя не за-метить куда большую ясность и детальную проработку собственно фило-софских концепций во втором случае. Можно доказать, однако, что это развитие не просто шло по ложному следу с точки зрения философии, по и оказало особенно пагубное влияние на социальные пауки. В этом пара-графе я попытаюсь высвободить то, что я считаю собственно основным диспутом, из пут позитивистских предположений, в которых он до сих пор формулировался. Как я намереваюсь доказать далее, произошедшая замена позитивизма на реалистскую философию науки привела к пере-формулировке диспута, но не к его разрешению.
Пока вернемся, однако, в 1950-е и 1960-е гг , когда мало что могло составить альтернативу позитивистской философии пауки, но крайней мере, в англоязычных странах. Корни позитивистской философии науки восходили к логическому эмпиризму Венского кружка 1920-х гг. Как ясно уже из самого термина, последний стал плодом интеллектуального союза между эмпиризмом Юма и Маха9 и современной математической логики Фреге, Уайтхеда и Рассела. Научная теория рассматривалась в математических терминах, как интерпретация, или содержательная "начинка", совокупно-сти формальных отношений между переменными. Как и контовский позитивизм, логический эмпиризм полагал, что науки формируют или стремят-ся образовать в будущем единую, гармоничную систему. Решающее различие состояло в том, что логические позитивисты были, как известно, редукционистами. Они были убеждены в том, что и язык, и, в конечном счете, законы всех других наук в пределе могут быть сведены к языку физики. И как бы они не представляли себе конкретное воплощение этой программы, ясно, что физика была наукой, больше всего подходившей к венской моде-ли математизированной теории.
В результате возникла довольно любопытная ситуация, когда учеб-ники по философии социальных наук изобиловали примерами, взятыми из физики для того, чтобы проиллюстрировать, что же такое теории, за-коны, объяснения и т.н. В заключительных главах таких книжек можно было найти совокупность апологетических замечаний, касающихся недо-статочного уровня развития общественных наук, а также некоторые реко-мендации для увеличения степени строгости и точности последних. Про-блема состояла в том, что социальные науки оказались внутри какого-то замкнутого круга. Их теории, законы и объяснения были неудовлетвори-тельны, так как используемые понятия были недостаточно точно опреде-лены. Но приблизительный характер понятий, в свою очередь, был свя-зан с отсутствием устоявшихся теорий. Ортодоксальная позиция по проблеме законов и объяснений, таким образом, была одной из тех орто-доксий, чья действенность обратно пропорциональна получаемой ими доле критического анализа. Общественные науки, как и все прочие на-уки. должны ориентироваться на поиск объяснений, а объяснения должны включать в себя охватывающие законы. Такова была идеология, оправдывавшая практику, которая па деле состояла преимущественно в кол-лекционировании эмпирических результатов. Все соглашались с тем, что результаты должны допускать обобщение, но это требование часто вос-принималось как сугубо техническое и сводилось к специальным про-блемам получения репрезентативной выборки и измерения статистической значимости полученных результатов. Заглянув в один из классичес-ких текстов этой традиции - "Поведение человека: опись основных результатов"10 , поражаешься, во-первых, крайней банальности большинства из 1045 "результатов" и, во-вторых, упорному нежеланию авторов серьезно обсудить статус этих "результатов". "На языке наук о поведении то, что мы здесь называем результатами, может также именоваться пропозициями, обоб-щениями, законами или принципами"11. Конечно, авторы стремились преж-де всего нс к систематизации социальных наук, а к энциклопедическому представлению достигнутых этими науками результатов, но их данные впол-не очевидно являют собой продукт того, что Ч. Райт Милле назвал "абст-рактным эмпиризмом". Все это вело к тому, что статус теорий в соци-альных науках оставался радикально неясным. Теории, как мы видели, должны были состоять из общих законов; они также должны были обла-дать свойством проверяемости - либо в терминах исходной позитивистской теории верификации-подтверждения, либо в согласии с влиятельной попперовской переформулировкой, требующей, чтобы научная теория могла быть в принципе фальсифицирована, опровергнута с помощью эмпирических до-казательств. Эти два требования было трудно примирить. Довольно легко свести утверждения теории к упрощенной форме, допускающей проверку, но это не позволяло получить сколь-нибудь интересные общие законы. И наоборот: очень общие теории, подобные тем, которые были разработаны Т.Парсонсом, или, наконец, классические теории Маркса, Вебера или Дюр-кгейма не поддавались прямой проверке. В действительности здесь требо-валось более изощренное понимание статуса теории, которое возникло, по моему убеждению, лишь в 1970-е годы. До этого времени то обстоятель-ство, что теории вообще существуют, было лишь своеобразным талисманом, наглядно гарантировавшим возможность генерализации и, с учетом господ-ства ортодоксальной доктрины закона-объяснения, значимость получаемых эмпирических результатов.
Обратившись к работам самых рефлективных представителей описы-ваемой традиции, мы обнаружим ее различные модификации, в которых предпринимались попытки уменьшить дистанцию между методологичес-кой ортодоксией и тем, что действительно происходило в общественных науках. Роберт Браун12 , например, сохраняя привязанность к концепции охватывающего закона, отмечал, что социологи посвящают большую часть времени поиску открытий, а не поиску объяснений, а также, что изрядная часть предлагаемых ими объяснений не соответствует, по вполне основа-тельным причинам, той строгой форме, которая предполагается доктриной "охватывающего закона". Генетические объяснения, не опираясь на сколь-нибудь явные отсылки к законам, скорее стремятся показать, как нечто произошло, используя форму исторического повествования (нарратива), который рассказывает, каким образом все случилось. Объяснения, в кото-рых содержаться ссылки на намерения, диспозиции и мотивы деятелей, также не всегда опираются на законоподобные обобщения. Если после-дние и используются для объяснения, то объяснения здесь сводятся к тривиальным утверждениям типа: если некто имеет основания поступить определенным образом и при этом обладает намерением или предраспо-ложением сделать это, существует достаточная вероятность того, что он или она попытается сделать это. Сие утверждение невозможно анализи-ровать в качестве причинной взаимосвязи, принимая во внимание, что для ортодоксальной доктрины причинные взаимосвязи могут существовать лишь между логически независимыми событиями, но все же оно годится на роль объяснения.
Одна из модификаций ортодоксальной позиции заслуживает особого внимания. В своей классической форме она была выдвинута социологом Дж.Хомансом, а ее самым выдающимся защитником в настоящее время является У.Рансимен. Идея заключается в перекладывании ответственнос-ти с социологии на психологию, основанием для чего является утвержде-ние, что последняя дисциплина служит источником законоподобных обоб-щений, которые, в терминологии Рансимена, "потребляются" социологией. Основанное на здравом смысле понимание человеческого поведения, фор-мализуемое в утверждениях поведенческой психологии, снабжает все про-чие социальные науки необходимыми объяснительными пропозициями. Мне эта позиция представляется совершенно неудовлетворительной, так как она основана на преувеличении научного статуса и диапазона применения психологических обобщений. Макс Вебер был, конечно, прав, настаивая на том, что объяснения рационального действия не несут в себе ничего специфически психологического. Впрочем, методологический индивидуа-лизм Вебера и его устойчивое убеждение в том, что социологические объяс-нения должны в конечном счете формулироваться в терминах типичных паттернов индивидуального действия, по меньшей мере, настолько же спор-ны и, на мой взгляд, ошибочны.
Против ортодоксии
Критические атаки на ортодоксальную позицию могут быть разбиты, очень огрубленно, на четыре типа. Первые три типа критики, которые я буду именовать идиографическим, герменевтическим и рационалистским, отрицают обоснованность этой позиции применительно к социологии, тог-да как четвертый тип - реалистский - утверждает, что ортодоксальная пози-ция неверна по отношению к науке как целому. Таким образом, реализм позволяет переформулировать исходный диспут между ортодоксальной док-триной и ее критиками.
Суть идиографической критики уже обсуждалась применительно к Риккерту. Она сводится к тому, что "науки о культуре", в риккертовской терминологии, занимаются не поиском общих законов, а объяснением ин-дивидуальных явлений. Риккерт подчеркивал также, что понятия "науки о культуре" и ее противоположности - "генерализующего подхода" есте-ствознания, следует рассматривать как идеально-типические, тогда как реальное исследование всегда включает в себя оба подхода, смешанные в некоторой пропорции. Легко показать, например, что объяснение индиви-дуального события, скажем, русской революции, неизбежно будет вклю-чать в себя и ее соотнесение с другими революциями, и обсуждение общих тенденций социальных процессов, проявляющихся в периоды революци-онных изменений и за пределами таких периодов. Соотнесение с другими революциями задано уже самим применением общего термина "револю-ция" к описанию определенных событий.