«Жену свою он продолжал любить, но это не препятствовало ему сплошь и рядом изменять ей. Человек он был по натуре страстный, несдержанный, очень любил молодых, красивых женщин... Леонтьев исповедовал тогда прямо-таки культ сладострастия и его необузданной фантазии в этом отношении не было ни удержу, ни пределов... Он любил жизнь, все сильные и красивые стороны ее, и, как язычник, этой жизни не боялся и хотел ею пользоваться без границ... Здесь был разврат, возведенный в поэзию, это были по своему идеалу те вершины красоты, вечной, сияющей, которые не только не доступны многим другим людям, но они их и не замечают» [94. С. 63–64]. Впоследствии Розанов скромно отнесет эту сторону пребывания Леонтьева на Востоке к «нерассказываемым в печати подробностям биографии» [163. С. 161].
В 1869 г. появляются первые признаки духовного кризиса, усугубленные его болезненным состоянием и кончиной матери в феврале 1871 г. В июле этого же года в Салониках Леонтьев тяжело заболевает, как ему кажется, холерой, и ждет скорую смерть. Обещание принять монашество в случае выздоровления, данное в горячей искренней молитве перед иконой с образом Божьей матери, накладывает отпечаток на весь дальнейший жизненный путь мыслителя и писателя.
И чудо свершилось. Вскоре Леонтьев уже был на ногах. Бросив все дела, он уезжает на Афон, где проводит 13 месяцев. Вернувшись в Салоники, Леонтьев извещает русского посла в Константинополе Н.П. Игнатьева о невозможности продолжать службу и вновь уезжает на Афон.
«Вокруг была поэзия; вся внешняя обстановка жизни и весь внутренний строй ее: природа, обычаи, язык, уставы, взгляды, идеалы, одежда и постройки, самое отсутствие приличных дорог — все было не европейское, все переносило меня в мир восточный, византийский; почти никогда и ничто не напоминало мне там этой буржуазной, прозаической, хамской подлой Европы (я говорю не про Европу Байрона и Гете, не Людовика XIV-го и хотя бы Наполеона I-го, а про Европу последнюю, нынешнюю, Европу железных дорог, банков, представительных камер, одним словом, карикатурную Европу прогрессивного самообольщения и прозаических мечтаний о всеобщем благе)», — вспоминал Леонтьев о времени пребывания на Афоне [3. С. 465–466]. Однако просьбы его о пострижении в монахи отклонили, вероятно, как из-за нежелания афонского духовенства портить отношения с русским посольством, так и предвидения, каких душевных сил потребует от пылкого, мятущегося Леонтьева столь тяжелое испытание [94. С. 84–85].
Добившись отставки зимой 1873 г., Леонтьев поселяется на о. Халки вблизи Константинополя, а затем, в 1874 г., возвращается в Россию.
Получив рекомендации от афонских монахов, он посещает Оптину Пустынь, знакомится со знаменитым старцем Амвросием, который впоследствии станет его духовным наставником. Решив испытать себя в роли монаха, Леонтьев упрашивает настоятеля Николо-Угрешского монастыря под Москвой взять его послушником. Однако первая попытка монашеской жизни окончилась для него неудачно. Через полгода, весной 1875 г., не вынеся грубости пищи и обращения, мелочности интересов обитателей монастыря, он покидает его.
Из Турции Леонтьев привозит с собой рукопись «Византизм и Славянство», ставшую своеобразным манифестом его философских и социально‑политических идей. Работа, написанная в 1873 гг., знаменовала начало самого значительного в творческом отношении периода его жизни.
«Одним словом, все главное мною сделано после 1872–73, то есть после поездки на Афон и после страстного обращения к личному православию... Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое, и художественное воспитание мое...» [94. С. 77]. Именно в этот заключительный отрезок жизненного пути Леонтьев приходит к твердому убеждению в необходимости осуществить «реакцию» в России для ее спасения от «гниющего Запада».
В основу социально-политических рецептов спасения России была положена историософская концепция о трехступенчатой эволюции общества по аналогии с развитием организма, постепенно проходящего этапы юности, зрелости и старости, заканчивающейся смертью. Для максимально возможного продления жизни старого российского государственного организма и даже его омоложения, по мнению Леонтьева, необходим творческий возврат к традиционным русским истокам, выражаемым формулой «византизм». (В ходе дальнейшей своей мыслительной деятельности Леонтьев развивает, углубляет, конкретизирует эти основные положения).
Наиболее творческий период в жизни Леонтьева-публициста приходится на время его работы в редакции консервативной газеты «Варшавский дневник» с января 1880 г., на которую он пошел не только из-за своего тяжелого материального положения, но и прежде всего из желания и необходимости высказаться, предупредить не подозревающее о нависшей опасности общество. Однако деятельность Леонтьева в качестве фактического редактора газеты продолжалась недолго, и с осени 1880 г. он уже служит цензором в Москве.
Несмотря на все старания, голос Леонтьева упорно не хотели слышать не только «прогрессисты», но даже идейные соратники по консервативному лагерю. Отсюда — широко распространенное мнение о «духовном одиночестве» мыслителя.
С государственниками его разделяли противоположные позиции по греко-болгарскому церковному вопросу и отношению к славянству, со славянофилами — помимо названного — разное отношение к гуманизму и свободе. Мешали контактам и некоторые черты леонтьевского характера, его претензии на роль идейного лидера консервативного лагеря. На это накладывались сложные личные взаимоотношения Леонтьева с рядом консерваторов.
Взять хотя бы его отношения с М.Н. Катковым, фактически бывшим в те годы неофициальным выразителем взглядов правительственных кругов. Известно негативное восприятие его Леонтьевым, обусловленное не только тяжелыми впечатлениями, вынесенными от сотрудничества в опубликовании своих произведений в катковских изданиях, но и низкой оценкой человеческих качеств Каткова и его способностей как публициста и редактора. «Он умел свой колокол, в котором серебра было уж не так много, высоко и выгодно для акустики повесить. У него можно учиться ловкости и чутью, а не идеям. Ни в печати, ни даже в частных беседах я ни слова от него нового не слыхал. Все это я прежде его и тоньше говорил» [6. № 3. С. 452].
Казалось бы, что К.П. Победоносцев должен был заинтересоваться и поддержать ненавистника либералов и нигилистов. Однако и его отпугнули излишняя экзальтированность, слишком обнаженная в своей «реакционности» мысль Леонтьева. Как подметил Д.С. Мережковский, «человек последних слов, он сказал несказанное о русском государстве и русской церкви. Выдал тайну их с такой неосторожностью, что может иногда и союзникам казаться предателем» [124].
Большее понимание Леонтьев встретил со стороны своего сановного покровителя, государственного контролера Т.И. Филиппова (Леонтьев даже посвятил ему первый том своего сборника «Восток, Россия и Славянство»), издателей консервативных газет — князя В.П. Мещерского («Гражданин») и Н.Н. Дурново («Восток»). В последние годы его жизни вокруг него даже сложился небольшой кружок учеников и почитателей его идей и таланта. Среди них можно назвать сотрудников «Московских ведомостей» Л.А. Тихомирова, Ю.Н. Говоруху-Отрока и В.А. Грингмута, молодого священника И. Фуделя, будущего редактора «Русского обозрения», поэта и публициста А.А. Александрова и ряд других юных воспитанников Катковского лицея.
Характер личности философа поражал своей мощью и «разнопородностью состава» (В. Розанов). Выражаясь словами самого Леонтьева, в нем боролись «силы божественные (религиозные) с силами страстно-эстетическими (демоническими)», аполлоническая возвышенность чувства с дионисическими влечениями тела.
А как изменялось его отношение к людям и событиям! «Кроткий в личной биографии, у себя дома в квартире... в политических аппетитах... становился беспощаден, суров — до черточки, до конца». Стоило извозчику, везшему Леонтьева по Москве, выразить неудовольствие по поводу требования полицейского, как он тут же получил удар от разгневанного барина. «Как же?.. Ты видишь мундир: ты смеешь не повиноваться ему или роптать на него, когда он поставлен... губернатором, а губернатор царем. Ты мужик и дурак — и восстаешь, как петербургский адвокат, против своего отечества» [161. С. 183]. Стоило Вл.С. Соловьеву выступить с оправданием либерального прогресса, восторженное отношение Леонтьева к нему сменилось проклятиями и хулой.
Удивительным кажется поразительное несоответствие леонтьевской политической непримиримости и его мягкости в быту. «...На доброе дело Леонтьев поднимался бескорыстно и без всяких усилий, смотрел на это дело как на свое собственное, за «ближнего» своего волновался, мучился, гневался и радовался» [94. С. 127].
Отношения его с простыми людьми «были как-то особенно, на свой манер, патриархальны, строго-любовны, отечески-добродушны, барственно-человечны (если можно так выразиться)», чем он «окончательно пленял и покорял их...» [19. С. 149]. Быть может, кроме «доброты сердца» такое поведение диктовалось и его идеями об «отеческом» отношении к народу.
Как бы там ни было, умение сходиться с простым людом, который он почитал за истинного носителя русского национального духа, не помогло ему установить взаимопонимание с широкими кругами российской интеллигенции, к которой Леонтьев относился резко критически из-за ее подражательности Западу и «пошлого либеральничанья».
Неприятие леонтьевских политических взглядов в обществе, невнимание читателей к его литературному и публицистическому творчеству, хронические болезненные расстройства организма подорвали окончательно его здоровье. В 1887 г. он смог наконец-то осуществить свою мечту, поселившись у ограды Оптиной Пустыни, где продолжал активно заниматься публицистикой. 23 августа 1891 г. Леонтьев совершил тайный постриг под именем отца Климента, незадолго перед смертью переехал в Троице-Сергиев Посад, где и скончался 12 ноября 1891 г., спустя месяц после смерти своего учителя старца Амвросия. Похоронен он был в Гефсиманском скиту недалеко от Троице-Сергиевой лавры.