"Критическая теория позднего модерна" Энтони Гидденса
В.Н. Фурс
Если задача интеллектуалов состоит в том, чтобы понимать, что происходит и объяснять это другим, следует признать, что выполнение данной задачи стало проблематичным. Это обстоятельство обусловлено в первую очередь высоким темпом изменений, вызывающим "шок столкновения с настоящим": новые реалии, инородные привычкам мысли и действия, пробивают бреши в смысловой непрерывности жизненного мира, который тем самым становится в своей непосредственности все более необычным. Главное состоит не в том, что социологическая теория уже не успевает ассимилировать новые явления, а в том, что трансформации социальной жизни делают неактуальными проверенные временем теоретические модели: последние реконструируют социальную реальность, которой больше нет.
За последние три десятилетия в западной теоретической социологии создан ряд оригинальных, хорошо развитых концепций. Эта активизация теоретического поиска в социологии была составной частью нового всплеска "большой теории", приведшего к глубоким трансформациям социально-гуманитарного знания [1]. Стимулом теоретической работы явились как раз кардинальные изменения жизненного мира, в которых западные общества были первопроходцами.
Глубокая перестройка концептуальных оснований в западной социологии может быть понята как реакция на "декомпозицию идеи общества" [2]. Доминирующая ориентация в социологической традиции основывалась на убеждении в том, что конечным предметом социальной теории является "общество", которое мыслилось как квазисубъект, обладающий специфической самодостаточностью: подразумевалось, что социальная жизнь может и должна рассматриваться по существу во внутренней перспективе "общественного организма". Утрата "сильным" понятием общества самоочевидного характера, вызванная деконвенционализацией социальной жизни после распада "организованного модерна" на рубеже 60–70-х годов ХХ века, привела к глубокому кризису репрезентации в социальной теории. Предельно остро встали вопросы о том, что, собственно, представляет собой реальность, изучаемая социологией, и возможно ли вообще ее теоретическое описание.
Если в 70-е годы поиски новых путей в социальной теории осознавались прежде всего как попытки преодоления дилеммы объективизма и субъективизма, то в 80-х годах полемика об основаниях социологии стала центрироваться вопросом о постмодерне и включилась в общекультурный контекст дискуссий на данную тему. Это было вызвано, прежде всего, более глубоким осмыслением проблемной ситуации внутри самой социальной теории. Благодаря осознанию предпосылочного характера идеи модерна для социальной теории, представляющей собой по существу теорию обществ модерного типа, стало ясно, что "сильное" понятие общества возникает именно в историцистской перспективе перехода от "механической" к "органической" солидарности, от Gemeinschaft к Gesellschaft, от отношений личной зависимости к отношениям вещной зависимости и т. п., то есть генерируется концепцией модерна. Отсюда следовала необходимость критического переосмысления феномена модерна для такой перестройки концептуальных оснований социологии, которая позволила бы теоретикам воссоздать исчезнувшую реальность. Именно эта задача стала почвой для принципиальной дивергенции современной социологии, в которой оформились две полемически противостоящие друг другу стратегии теоретического поиска. Постмодернистская стратегия (представленная Ж. Бодрийяром, З. Бауманом, М. Маффесоли и др.) основана на отождествлении декомпозиции идеи общества с "исчезновением социального" вообще и вытекающем отсюда тезисе о "завершении модерна", в исторической перспективе которого только и возникает само понятие социального [5]. Социальная теория, в которой объяснительные модели более неуместны, принимает в рамках данной стратегии форму "спекулятивного эмпиризма" [6] или интерпретации, уже не берущей на себя "законодательных" функций, а опосредующей взаимодействие автономных локальных традиций, своеобразие которых не сводимо ни к какому общему знаменателю [7]. Вторая линия — назовем ее "неомодернистской" (Ю. Хабермас, Э. Гидденс, А. Турэн и др.) — представляет собой попытку такого кардинального переосмысления феномена модерна, которое позволяет определить наличное состояние дел не как постмодерн, а как продолжение и радикализацию модерна и, тем самым, задает новый горизонт для построения общей теории социальной жизни уже вне рамок "сильного" понятия общества [8, 9, 10].
Если "постмодерн" был ключевым понятием, содержащим радикальную диагностику времени и поэтому центрировавшим дискуссии по основным вопросам социогуманитарного знания в 80-е годы, то в 90-е годы на подобный статус по праву претендует "глобализация". Этот расхожий термин используется для обозначения различных и не всегда непосредственно связанных между собой явлений: сверхбыстрого развития электронной коммерции, скоординированности финансовых рынков, развития наднациональных организаций, глобального трансфера вкусов, а то и просто утверждения глобального доминирования США, ставших после краха Советского Союза единственной сверхдержавой. Речь идет о комплексе процессов, представляющем первостепенный теоретический интерес. Этот феномен, требуя глубокого пересмотра целого ряда представлений о социальной жизни, казавшихся самоочевидными, бросает серьезный вызов современной социальной теории [11]. Осмысление феномена глобализации также привело к дивергенции в социологии: одна версия, представленная, прежде всего, Гидденсом, изображает глобализацию, переживаемую в настоящее время, лишь как более интенсивную реализацию тех тенденций, которые были уже изначально заложены в самой природе модерна. Глобализация, таким образом, предстает как сегодняшняя фаза развертывания единого и универсального "проекта модерна" [9, p. 63–78.]. В рамках альтернативной версии, предложенной Р. Робертсоном [12], выдвигается тезис о формировании глобалистского измерения человеческого сознания, позволяющего рассматривать социальные процессы в глобальной системе координат и радикально меняющего образ модерна. По Р. Робертсону, не глобализация представляет собой одно из "следствий модерна", а само возникновение модерных обществ может быть правильно понято лишь на основе идеи глобального характера социальной жизни, уходящего своими корнями во времена, далеко предшествующие модерну. Иными словами, возникновение модерна на Западе должно рассматриваться, в первую очередь, не как продукт внутренней истории самого Запада (так или иначе трактуемого перехода от "общности" к "обществу"), а как результат взаимодействия (военно-политического, колонизаторского, торгово-технологического, культурно-религиозного и т. п.) Запада с остальным миром. Развертывание этого подхода к проблеме глобализации приводит к идее "глобальных модерностей" (global modernities), то есть принципиальной множественности проектов модернизации социальной жизни, возможно, существенно отличающихся от западного образца. Тогда образ единого и универсального модерна, развертывание которого определяется лишь его внутренней логикой, предстает как этноцентрическая по своему характеру идеологическая видимость, навязываемая фактическим доминированием Запада и легализуемая социальными науками. Глобализация же возвещает завершение символической монополии западного модерна. Перекличка с постмодернистской теорией не случайна: последняя может реинтерпретироваться в глобальной системе координат как радикальная постановка под вопрос фундаментальных ценностей западной культурной традиции, осуществленная в замкнутых горизонтах самой этой традиции [13, p. 12.].
Распад "организованного модерна", постмодерн и глобализация — так можно предельно схематично обозначить основные вызовы быстро меняющегося мира, на которые западная социальная теория отвечала перестройкой категориальных структур, пересмотром собственных предпосылок, переопределением статуса и задач теоретического знания. В данной статье мы рассмотрим одну из версий теоретического описания современного социального мира, предложенную Э. Гидденсом. В работах 70–80-х годов [14, 15, 16, 17] он развил оригинальную концепцию, названную им "теорией структурирования". Ее пафос состоял в "снятии" дилеммы структурного функционализма и "понимающей социологии" и построении систематической социальной теории на новых основаниях. В работах конца 80–90-х годов, в значительной мере представляющих собой полемическую реакцию на постмодернистскую диагностику времени, Э. Гидденс использует понятийный аппарат теории структурирования для переосмысления модерна [18, 19, 20, 21, 22]. Он исходит из убеждения, что "переосмысление природы модерна должно быть тесно взаимосвязано с пересмотром фундаментальных предпосылок социологического анализа" [19, p. 1]; современное состояние западных обществ определяется им не как "постмодерн", а как "поздний (также: высокий или радикализированный) модерн", одной из основных характеристик которого является глобализация социальной жизни. Таким образом, в концепции Гидденса интегрируются ключевые темы современных социально-теоретических дискуссий. В основу своего образа модерна Гидденс положил идею высокого динамизма социальной жизни, в связи с чем его концепция может служить образцовым примером социально-научной теории быстро меняющегося мира.
Осуществленное Гидденсом переосмысление модерна направляла теория структурирования, которая хронологически предшествовала концепции "позднего модерна" в качестве общетеоретического горизонта. Преодолевая рамки "сильного" понятия общества, Гидденс утверждает аналитическую первичность "социальных практик" относительно общественных систем: социальная жизнь должна концептуализироваться по своему существу как сплетение повседневных практик. На элементарном уровне она представляет собой непрерывность существования индивидуумов в конкретных контекстах. Большая часть жизнедеятельности людей состоит из привычных действий, рутинный характер которых позволяет объяснить практическую природу социальных структур. Упорядоченность практик является имманентной: она порождается не включенностью человеческого действия в макросоциальный порядок, а его рутинизацией в среде повседневности благодаря схемам практического сознания и наличному распределению ресурсов. Таким образом, Гидденс принципиально отказывается от идеи предположенного макросоциального институционального порядка и пытается теоретически реконструировать производство и воспроизводство множественных порядков социальными практиками в среде повседневности. Упорядоченные практики конституируют социальные системы и, в частности, общества, которые утрачивают у Гидденса свой фундаментальный характер и уподобляются барельефам, выступающим над бесконечно сложным сплетением практик. По Гидденсу, социальные системы представляют собой общества или социетальные тотальности, если они удовлетворяют следующим критериям: а) ассоциация социальной системы с определенной "территорией обитания"; б) наличие легитимированных прерогатив относительно занимаемого пространства (особенно на использование материальной окружающей среды для получения еды, питья и крова); в) институциональная кластеризация практик среди участников в социальной системе; г) общее сознание (как дискурсивное, так и непосредственно практическое) принадлежности к инклюзивному сообществу с определенной идентичностью [16, p. 45, 46].