Еще более абсурдным является остаточный принцип выделения средств на социальную сферу. При этом о человеке, призванном оживить ассигнования, не только не заботятся, но и впрямую проявляют пренебрежение к его естественным потребностям и интересам, стремлению к личному успеху, индивидуальному самовыражению.
На протяжении десятилетий мы не хотели признаться себе том, что многое в человеке не вмещается в учение о классовой борьбе и классовой природе морали в том виде, как оно исторически сложилось, что наряду с антагонизмом между эксплуататорами и эксплуатируемыми существует еще проблема извечного конфликта между прилежным и ленивым работником, между талантом и посредственностью, между человеком добрым и злым, между теми, кто нашел свое место в жизни, и теми, кто ошибся в самоопределении или даже не искал применения своим способностям. Существуют еще проблемы зависти, жадности, стремления к власти нал другими людьми, проблемы немотивированной жестокости, агрессивности.
Наверное, можно согласиться с теми, кто видит в репрессиях 30-40-х годов не только российский апокалипсис, но и трагедию Сталина как личности. Сам по себе он никогда не смог бы получить ту неслыханную, ничем не ограниченную власть над миллионами людей, какой он обладал. Она была рождена идеей вождизма, так характерной для революционного движения в России. Но самой главной причиной появления этой беспрецедентной власти было самомнение революции полагавшей, что она может обойтись и без прежнего разделения ее на законодательную и исполнительную, и без прежнего права, и без прежней, христианской морали, и без прежней, несоциалистической интеллигенции. Сталин — это страшная расплата за исторический нигилизм и романтический максимализм эпохи бури и натиска, расплата за легкомысленное отношение к природе человека, к законам жизни[3].
Таким образом, общество, которое провозгласило своей целью достижение высших идеалов социальной справедливости, по сути дела выродилось в общества высшей социальной несправедливости, террора и беззакония - сталинскую модель социализма. В ее основе, как считает академик Кудрявцев, лежали следующие положения:
- подмена социализации основных средств производства их огосударствлением, подавление демократических форм общественной жизни - деспотизм и произвол «вождя», хотя и опирающегося на партийный и государственный аппарат, но фактически стоящего над партией и аппаратом;
- неспособность к самокоррекции, тем более к внутренним реформам из-за отсутствия как экономических, так и политических (демократических) регуляторов общественной жизни;
- закрытость страны, тенденции к автаркии во всех сферах жизни;
- идеологический конформизм и послушание масс, догматизм в науке и культуре.
Но в реальной политике в ущерб обществу, в ущерб людям нарочито игнорировалась эта чисто социальная проблематика, искажалась псевдоклассовым подходом. За последние 70 лет использовалось множество уловок (все они были идеологического свойства) для того, чтобы сокрыть всю правду о человеке, чтобы избежать серьезного разговора об упомянутых социальных проблемах. Этому делу всеобщего ослепления во всем, что касается человека, во многом способствовала и сталинская насильственная коллективизация[4].
Коллективизация в той форме, как она проводилась в нашей стране, объективно была, по сути дела, оправданием лени, посредственности, безалаберности, маниловщины. Она, прежде всего, позволила отвлечься от такого неприятного факта русской истории, как существование «крестьянина-лежебоки», она дала духовный комфорт неумехам, тем, кто не любил землю, плохо на ней работал. Причем ценой истребления всех тех, кто мозолил им глаза, раздражал своим старанием и мастерством. Впервые в истории человечества наказывался не тот, кто не умеет работать, а мастер, тот, кто старался, кто своим трудом вытягивал страну из трясины глубочайшего экономического кризиса. Тайну понятой так коллективизации раскрыл М. А. Шолохов в «Поднятой целине»[5].
Сама идея преодолеть природное неравенство людей путем истребления наиболее способных не нова. О том, что во имя равенства можно пожертвовать талантом, говорили радикалы Великой французской революции, в частности Гракх Бабеф. Но на практике она была впервые реализована Сталиным в период «раскулачивания».
К сожалению, даже сегодня, когда без страха и оглядки вслух говорится об ужасах насильственной коллективизации, о ее разрушительных последствиях, мы редко доходим мыслью до философской сути пережитого. Жизненный опыт каждого подтверждает предположение Н. М. Амосова о том, что в любой популяции люди сильные, с ярко выраженным желанием работать составляют от 5 до 10%. Такие люди, по сути, всегда, у всех народов были основным источником всякого, в том числе и, прежде всего, конечно, хозяйственного, прогресса. Но одновременно этот же тип личности, как правило, привносил в общество жестокость, хищнические нравы, унижал своим успехом, процветанием не только откровенных неудачников, но и «середняков». Отсюда и инстинктивное неприятие тех, кому все «легко» удается.
И чем выше уровень культуры общества, чем быстрее стираются различия в образовании, тем больше растет чувство собственного достоинства, тем нетерпимее боль от присутствия в обществе сильных, преуспевающих людей, которым во всем везет, легко работается. И это сопротивление нажиму сильных оправдано, если руководствоваться интересами тех, кого они постоянно вытесняют.
Когда В. И. Ленин во время гражданской войны бичевал кулака как «самого зверского, самого грубого, самого дикого эксплуататора»[6], то он отражал настроения беднейших крестьянских масс, ненавидящих этот преуспевающий тип работника, не брезгующего ничем, лишь бы укрепить свое хозяйство.
Очевидно, однако, что российский способ разрешения этого фундаментального противоречия между эффективностью и равенством не может претендовать на универсальность, тем более на современном этапе развития цивилизации, когда так отчетливо видно многое из того, что не видели и не понимали коммунисты 20—30-х годов. Стало, например, ясно, что этот приносящий так много хлопот сильный, активный генотип личности, способный работать как зверь, составляет одно из главных богатств народа и что попытки свести его со света, как правило, оборачиваются резким ослаблением жизнеспособности общества, нации.
Если трагедии «военного коммунизма» и 30-х годов, как это показал В.Кожинов[7], трудно объяснить российской национальной историей, то тем более безнадежны попытки вывести расправу над старательным крестьянином из истории других народов. Никогда, ни у одного народа не получал такого развития процесс национального самоистребления, никто никогда не проявлял такое упорство в насаждении утопических представлений о человеке, о производстве.
Само наше сознание, которое забыло о человеке, уникально, несопоставимо ни с сознанием последователей Кромвеля, ни с сознанием героев революции 1789 года. С одной стороны, оно грубо, вещественно рассматривало человека как социальную почву, как материал для шлифовки, но, с другой — оно было поразительно абстрактно во всем, что касалось конкретных вопросов организации производства. Казалось бы, ни о чем мы так много не говорили в последние шестьдесят лет, как о духовных идеалах, о морали, но при этом проявляли, как уже отмечалось, поразительное безразличие к духовной жизни индивида, к его заботам, страданиям. Подлинное наше отношение к духовности, к судьбе человека было выражено в известных постулатах: «Москва слезам не верит», «Незаменимых людей нет».
К сожалению, несмотря на то, многие продолжают верить, что незаменимых людей нет, пытаются абстрагироваться от факта неповторимости и уникальности человеческих дарований, от факта значительного влияния талантливых, одаренных людей на технический, хозяйственный прогресс общества. Можно смело сказать, что больше всего мы теряем от нехозяйственного отношения к таланту, от неумения и нежелания создать необходимые условия для его созревания, предельного использования.
Говоря человеку, что он хорош, чуть ли не ангел, мы освобождаем его от внутреннего самоконтроля, от критического интереса к своей душе, к мотивам своего поведения. Отсюда моральная духовная инфантильность, неспособность отличить зло от добра. Одновременно, опутывая человека запретами, предписаниями, общество только усугубляет нравственный инфантилизм.
Для большинства русских людей растворилось понятие Родины, понятие их русскости и общности как народа. У одних не было ничего за душой кроме советского их настоящего. «У тех, кто призывал восстать из скотского состояния - у стоиков - было сильным убеждение, что все они жили в советское время не на своей родной земле, а в «системе», в «коммунистической империи», будто с рожденья надо знать, что та земля, где ты родился по воле Божьей - это не родина, а чужое тебе».
Долгие годы производство в нашей стране держалось на самых противоестественных формах организации труда и поддержания дисциплины — на практике «разгона», ругани, окрика, на страхе. Последнее вносило в сам процесс производства неуверенность, психоз, вело к постоянной опасности срыва. Одни «горели» работе от пламени энтузиазма, другие — от всеиспепеляющего страха. До сих пор на селе преобладает унижающая достоинство человека система принуждения к труду путем запугивания[8].
Человек, лишенный выбора, ни за что не несет ответственности. Не был еще в истории случая, чтобы силой удавалось принудить людей к творческому труду, к инициативе. Но вопреки этой очевидной истине в нашей стране долгое время делали ставку на закручивание гаек, даже на суды как на средство укрепления дисциплины, на разнообразные формы неэкономического принуждения к хорошей работе. До сих пор не перевелись еще люди, которые, веря, что с русским народом иначе нельзя, что, погоняя людей кнутом, пугая их тюрьмой, можно создавать робототехнику.