"Налицо удивительная стратегия; автор делает сразу две противоположные вещи: старается пропагандировать своего героя - и освещать его фантастически-нереальным светом. И сам герой Флоренского отличается принципиально неясным статусом. В противовес персонажу романтический иронии, в которой серьезное также неотделимо от шутовского, но где смысловая разноплановость существует в одном и том же плане вымысла, данный персонаж поставлен в положение протея, ведущего параллельно двойную жизнь. "Серапион Машкин" - это имя действительного лица, и одновременно это сочиненная фигура, загримированная под реальное лицо".
Во всех, даже самых суровых, откликах на "Столп", не говоря уже о благоприятных или восторженных, рецензенты по традиции исходят из той преамбулы, что слово в философском тексте служит для прямого выражения мысли. Восприимчивый ко всякой преднамеренности Н. А. Бердяев, будучи духовным антиподом Флоренского, более всех застрахованным от гипноза этой магической личности, мог ближе всех подойти к разгадке его слова. Бердяев находит в книге "искусственность" чувств и "равнодушный к добру и злу... упадочный эстетизм", однако же не отрицает подлинности борьбы "с самим собой" и сведения "счетов с собственной стихийной натурой".
Близкий в своих оценках к Бердяеву Г. Флоровский отмечает некоторые чрезвычайные особенности богословско-философских текстов Флоренского. Когда Г. Флоровский изобличал в "Столпе" "двусмысленность" и "двоящееся сознание", то при этом он имел в виду прежде всего психологическую шаткость и смутность мысли Флоренского, выливающейся в создание "соблазнительных сплавов".
Критики отмечают, что с самого начала "метаутопия" Флоренского не утопически созерцательна, а идеологически прагматична и целенаправленна. Даже в публикациях о Машкине двусмысленное слово, хотя и свидетельствует о вариативных позициях автора, оно все-таки больше сосредоточено на действенной задаче: шоковым образом поколебать у аудитории привычный уклад сознания и подготовить ее тем самым ко второму этапу - приятию новых норм и авторитетов. С авангардизмом роднит Флоренского и сама методика - установка на непосредственную, подсознательную коммуникацию с публикой, упраздняющую требования логической последовательности и непротиворечивости.
Дело в том, что идея и вообще суждение выступают у Флоренского уже не в обычной функции - передать авторскую мысль, а в прикладном значении - служить автономной авторской воле, которая не столько направлена на осмысление реальности, сколько занята инсценировкой, или представлением, идей. И как в искусстве поп-арта в дело идет все, что попадает под руку: булавки, перья, фольга, - мышление нового типа, в котором игра ума заменяет философию и даже, быть может, теснит веру, готово заимствовать свой материал из любых оказавшихся перед глазами источников, из самых разных эпох и миросозерцании. "Коллаж идей, однако, способен устроить не меньшую встряску сознанию, чем коллаж изобразительный, и имеет не меньшую, чем он, притягательную силу. Парализующая сознание калейдоскопичность выражает себя также в перепаде интеллектуальных уровней и стилей, когда эзотерическая речь перемежается беллетристическими пассажами, бьющими на чувствительность, или когда для аргументации в одной дисциплине автор прибегает к доводам из другой, и логическое доказательство переходит в психологическое, а то, в свою очередь, оказывается доводом в метафизическом рассуждении. А поскольку автор при этом еще апеллирует к "сюрреальности" и выступает от имени мистических и ноуменальных инстанций, он как бы само собой забронирован от критики со стороны "плоских рационалистов".
Каждое заявление Флоренского - это своего рода попытка создать новое "широкообъемное многогранное мировоззрение", потребность в котором, по его выражению, "подобно взрывной волне, распространяется в обществе", и "подвергнуть исследованию самые основные понятия, которыми оперирует человеческая мысль". Флоренский требует ревизии того "архива, где записаны наши наблюдения над фактами" на предмет выяснения, "не попало ли туда фальшивых документов", и одним из таких элементов, заложенных в фундамент "современного миросозерцания нашей европейской цивилизации", объявляет "идею непрерывности", воцарившуюся в науке, которая, оказывается, неправильно толковала факты. Автор спешит поправить дело, поставив во главу угла как раз, наоборот, "идею прерывности", о которой, как он свидетельствует, он узнал из математики и которая, по его выражению, "со всех сторон врывается в науку". Одну из этих "сторон" автор прямо называет - это "новое искусство", указующее науке путь.
Суть дела не в том, каково было в действительности соотношение принципов - эволюции и революции - в научной методологии XIX в., важна методология автора, утверждающая свое право на "внезапные скачки" и восстанавливающая "отвлеченные начала" друг на друга. Разорвав предварительно два связанных между собой момента единого процесса и приписав предшествующему ходу культурной истории господство одного из них, объявляемого ложным, автор радикальным жестом выдвигает на его место в качестве единственно истинного начало противоположное, меж тем как наука, занятая своим объективным предметом, находит для выправления "уклонов" синтезирующие пути; к примеру, она утверждает корпускулярно-волновую теорию света, тем самым как бы преподнося урок конкретно воплощенной "критики отвлеченных начал".
Слово Флоренского делит мир на две половины: черную и белую, хотя принципы, по которым происходит размежевание, могут варьироваться. Если по ходу задуманного понадобилось вызвать к чему-либо восхищенное внимание, то в виде черного фона всегда отыскивается обреченный на погибель антипод и наоборот.
Еще одну революцию, на сей раз в гносеологии, Флоренский производит констатируя, что при размышлении над теорией познания "приходится исходить из раздвоения акта знания на субъект и объект", Флоренский тем не менее заявляет о необходимости "сорвать с раздвоенности акта знания ореол изумительности, придумать для мысли какие-то рессоры, на которых она могла бы двигаться, не испытывая толчков от двоящейся области своего исследования... Теория знания есть и должна быть монистической". В другом месте этой же лекции, которая считается частью "Введения в историю античной философии", прямо сказано: "Итак, мы повторяем коперниканский переворот, но в расширенном виде". После этих заявлений создается впечатление, что в теории познания уже крайне трудно связать концы с концами.
Флоренский производит "переоценку опасностей" мировой культуры, порицая, по сути, все, чем располагают наука и искусство европейской цивилизации. Так Флоренский склонен признавать лишь изображения, идущие прямо из мира ноуменального, "то, что не дано чувственному опыту", иначе говоря, только икону и не признавал перспективы в изображении. Ведь в иконописи, где действует так называемая обратная перспектива, живописец руководствуется не свободными возможностями непосредственного зрения, а предписанным каноническим знанием.
Кстати, для отказа от светского изобразительного искусства Флоренскому достаточно и того, что картины в Европе писались... маслом. "Самая консистенция масляной краски, - пишет он, - имеет внутреннее родство с масляно-густым звуком органа, а жирный мазок и сочность цветов масляной живописи внутренне связаны с сочностью органной музыки. И цвета эти, и звуки эти земные, плотяные". Автор же без переходов и доказательств записывает их в разряд злокачественных: сочно-густой звук органа как-то сам собой превращается в "непросветленный" и "плотяной", бренность бумаги оборачивается обманностью духовной... Подобный "прием присоединения" к предмету его оценки по идеологическому принципу оказывается надежным способом "уловления душ"; проникшись доверием к проницательности автора в его видении вещей, читатель, рассудок которого уже значительно сотрясен, влечется за своим водителем дальше, усваивая вместе с его феноменологией и его аксиологию.
В "Столпе" можно найти безграничные варианты антиномизма, что также вызывало критический отклик. Антиномизм у Флоренского выступает одновременно характеристикой и онтологической, и гносеологической, и свидетельством греха, и признаком истины, и добром и злом. Короче, воцаряется полнейшая неясность. Тем не менее она не мешает тому, чтобы принцип противоречия утверждался в качестве господствующего начала, исключающего гармонию.
Другая сквозная идея - дискретность (или "прерывность") также объявляется всепронизывающим принципом строения бытия и времени. Как на структурный архетип Флоренский ссылается, в частности, на слоистость горных пород, будто бы бытие и тем более время не предлагают нам образцов текучести и непрерывности. Эта постулируемая абстракция тоже должна заставить человека не верить ни глазам своим, ни своему разуму и исключает какое-либо альтернативное состояние вещества.