Вот народничество Герцена, этот "русский социализм", это стройное, гармоничное растение, выросшее из семян антимещанства и индивидуализма, развившихся на почве западничества и славянофильства. Народничество Герцена — это, прежде всего отрицательное отношение к современному политико-экономическому развитию Западной Европы, а потому и требование примата социальных реформ над политическими, чтобы избежать мещанского пути развития Запада. Затем народничество — это вера в возможность особого пути развития России, основанная, в свою очередь, на убеждении в антимещанстве и небуржуазности "крестьянского тулупа" и на признании общинного устройства краеугольным камнем русского быта; поэтому народничество — это отрицательное отношение к буржуазии, строгое разделение понятий "нации" и "народа" и ожесточенная борьба с экономическим либерализмом. В то же время народничество — это неизбежная постановка той или иной "утопии" в начале социологических концепций, одинаково далеких как от социологического идеализма, так и от социологического номинализма. Вот главные нити народничества Герцена, переплетающиеся у него в сложную, но гармонично сотканную ткань, характерную в общем для всего русского народничества. Какие новые нити вплетались в него, как видоизменялась его окраска — мы тщательно проследим на последующих страницах, а теперь обратим внимание на ту черту народничества, которая характерна главным образом для Герцена.
Народничество Герцена было некритическим. По вполне понятным психологическим причинам, всякое новое учение чаще всего носит вначале догматический характер;
только впоследствии в нее проникает дух критицизма, главным образом от трения с враждебными теориями и системами. Из догматизма же системы, как неизбежное следствие, вытекает ее оптимизм, так как без духа критического исследования невозможно правильно оценить стоящие на пути препятствия, которые в большинстве случаев оцениваются очень низко. Народничество Герцена было догматическим и оптимистическим, и в этом его существенное отличие от последующего народничества, все более и более критического, но зато все более и более пессимистического.
Сам Герцен к концу своей жизни во многом отказался от своего былого догматического оптимизма: мы уже видели, что он признал ошибочность принципа примата социального над политическим, по крайней мере, ошибочность одностороннего применения этого принципа. Точно так же во многом изменил он свой взгляд на возможность особого развития пути России, на небуржуазность "крестьянского тулупа", на возможность антимещанского развития славянства под сенью общины: чем дальше шло время, тем все больше и больше упирал Герцен, что особый путь развития только одна из возможностей, возможность желательная, но даже не особенно вероятная. Как быстро переходил Герцен от оптимистического к пессимистическому и от догматического к критическому народничеству — показывает следующий мелкий, но характерный факт. В восьмом письме из "Концов и начал", помеченном 15 января 1863 года, Герцен заявляет: "Я не считаю мещанства окончательной формой русского устройства, того устройства, к которому Россия стремится и достигая которого она, может, пройдет мещанской полосой" ("Колокол", 15 февраля 1863 г.). Во втором отдельном издании "Концов и начал" (1866) Герцен видоизменил эту фразу таким образом "...и достигая которого она, вероятно, пройдет и мещанской полосой...". Здесь Герцен подчеркивает, что Россия только пройдет через мещанство; но зато не заявляет, как раньше, что она может пройти, а может и не пройти, но уже более утвердительно говорит, что Россия, вероятно, пройдет полосой мещанства...
Возможность превратилась у Герцена в вероятность; эта вероятность скоро превратилась у него в уверенность:
Герцен не мог не видеть, что развитие русской жизни во многом шло путем противоположным его теоретическим идеалам. Он защищал общинное владение, стоял за идею особого экономического пути развития России и в то же время видел, что в России кладется начало организации частного кредита, вконец расшатавшего устои натурального хозяйства и принцип общинного владения, уже один этот мелкий, казалось бы, факт был глубоко знаменателен. И Герцен воочию видел, как мало-помалу обрисовывается вся фантастичность его мечтаний о небуржуазности "крестьянского тулупа"; он понял теперь, насколько был прав Тургенев, доказывавший ему, что крестьянский тулуп буржуазен не менее, чем европейский пиджак. "Народ, перед которым вы все (т. е. народники) преклоняетесь, — писал он Герцену в год освобождения крестьян, — консерватор parexcellence1 и носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе... что оставит за собой все метко-верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах..." Теперь, к концу шестидесятых годов, Герцен не мог бы ничего возразить на это; он, прежде утверждавший (в "Русском народе и социализме", 1851), что русский крестьянин питает отвращение к личной поземельной собственности (!), теперь повторяет вслед за Тургеневым:
"Народ — консерватор по инстинкту... его идеал — буржуазное довольство" ("Письмо к старому товарищу", 1869).
Итак, вера в антимещанство русского народа глубоко обманула Герцена; последующее народничество совершенно отказалось от этой веры и перенесло центр тяжести своей системы, как мы это увидим, от антимещанства на индивидуализм. И, однако, на дне ошибочной веры Герцена таилась глубокая истина. Русский народ действительно, быть может, наиболее антимещанский в мире в своей интеллигенции, то есть именно в том цвете народа, который и характеризует собою весь народ. Ошибка Герцена была в том, что антимещанство он искал в классовой и сословной группе, между тем как сословие и класс — всегда "толпа", масса серого цвета, с серединными идеалами, стремлениями, взглядами; отдельные более или менее ярко окрашенные индивидуальности из всех классов и сословий составляют внеклассовую и внесословную группу интеллигенции, основным свойством которой и является антимещанство (эту мысль мы подчеркнули во Введении).
Такая типичная интеллигенция возросла главным образом на русской почве: западноевропейская интеллигенция, начиная с 1789 года, имела в себе центральное буржуазное ядро, то есть не была внеклассовой; буржуазия фатально придала европейской интеллигенции окраску мещанства. Русская интеллигенция, первоначально дворянская по составу, быстро становилась внеклассовой и внесословной к середине XIX века; буржуазия совершенно не входила в ее состав, и, быть может, именно оттого русская интеллигенция была и есть неизмеримо более антимещанской, чем какая бы то ни было европейская.
Это как нельзя яснее сознавал и Герцен. Еще в своей статье о "Буддизме в науке" (1843) он категорически заявлял, что "нам (русским) решительно невозможна мещански-филистерская жизнь немцев"; в "Капризах и раздумьи" он повторяет: "Все немецкие филистеры по большей части бурши, не умевшие примирить юное с совершеннолетним. Самая смешная сторона филистерства именно в этом сожитии в одном и том же человеке теоретической юности с мещанским совершеннолетием". Но, по убеждению Герцена, почти каждый европейский интеллигент — немного филистер, ибо ему страшно трудно сбросить с себя тяжелые цепи ковавшейся тысячелетиями культуры; русский же, снимая с себя цепи системы официального мещанства, "становится самым свободным человеком в Европе". "Мыслящий русский — самый независимый человек в свете"; быть может, он слишком ударяется в крайности, но никогда не унизится до ни горячего, ни холодного, серединного мещанства: "В нашей жизни есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего неподвижного, ничего мещанского..." ("Русский народ и социализм")[11].
Русская интеллигенция поэтому типично антимещанская, и в этом отношении выше интеллигенции европейской; поэтому, как замечает Герцен, "поживши год-другой в Европе, мы с удивлением видим, что вообще западные люди не соответствуют нашему понятию о них, что они гораздо ниже его" ("Западные арабески", тетр. II). Если все это так (а мы, вслед за Герценом, глубоко убеждены, что это именно так), то становится очевидным, что Герцен был глубоко прав в самой мысли об антимещанстве, как характерной черте России; он ошибался только в точке приложения этой истины. Это чрезвычайно типично для всего народничества Герцена: большинство основных положений этого народничества настолько же истинны по существу, насколько ошибочны по применению. Последующее народничество во многом исправило ошибки герценовского воззрения.
Несмотря на все эти ошибки, народничество Герцена было и остается творческим построением критической русской мысли, и сам он лучше всего характеризуется эпитетом — гениальный родоначальник народничества. Мы никого не зовем "назад к Герцену!": его народничество уже сыграло свою историческую роль, но именно поэтому и можно теперь вполне объективно признать его выдающееся значение в истории русского культурного развития XIX века; пора признать, что вообще народничество — одно из самых замечательных и жизненных мировоззрений, созданных русской интеллигенцией на почве окружающей ее действительности. Что касается народничества Герцена, то влияние действительности сказалось в построении всей системы на фундаменте антимещанства. Мы знаем, что более половины жизни Герцену пришлось жить и действовать в среде, созданной системой официального мещанства; чем сильнее оно давило его, тем сильнее он реагировал в обратную сторону: лишние люди в этой гнетущей среде мещанского террора погибали, сильные — закаливались: