Ленк Х.
Пятнадцать лет тому назад - и вплоть до нынешнего дня - я стал заниматься разработкой методологии интерпретационного конструкта, опираясь, в частности, на понятия и примеры из области теории действия, философского анализа разума, философии ценностей, психологии мотива и мотиваций, с помощью таких понятий, которые мы используем в повседневном опыте, как, впрочем, и с помощью понятий из сферы науки, прежде всего из области гуманитарных и социальных наук.[1] Во всех этих сферах обнаруживается большое число результатов и средств интерпретирования, феноменов интерпретационных конструктов. Стоит лишь вспомнить о таких ценностях как "свобода" или таком понятии как "ответственность”, или о таком социальном образовании как Красный Крест, понятом как идея, союз и институт. Интерпретационные конструкты могут быть теоретическими понятиями наук; однако они также могут являться понятиями повседневности, обозначающими классы предметов, которые, как было сказано выше, вычленяются и структурируются людьми.
Эту методологию можно разрабатывать, соотнося ее с более широкой философской гносеологией. Нет независимого от интерпретации подхода к миру, ни в области познания, ни в сфере деятельности, ни где-либо еще. Мир конституируется и структурируется согласно нашим человеческим потребностям, способностям и возможностям - и это относится как к органическим познавательным возможностям, так и к понятийным формам, выраженным средствами языка. Мир лишь в той степени доступен пониманию, в какой он структурируется, оформляется с помощью выработанных человеком или преднайденных в нас интерпретационных схем. Все, что мы можем воспринять, осмыслить и представить как познающие и деятельные сущеcтва, зависит от различного рода интерпретаций. Человек является существом, занимающимся толкованием, он зависим от интерпретации в актах мышления, познания, поведения, в ситуации структурирования, конституирования, тем более, разумеется, это относится к оценке. Это идея, соответствующая кантовской традиции, только она не требует, как у Канта, чтобы познавательные формы могли быть наложенными на эмпирический опыт одним единственным способом, а допускает наличие игрового пространства для альтернатив, возможность различных перспектив. Но все эти перспективы отражают человеческие интерпретации. Вильям Джеймс однажды заметил: “След человеческий заметен на всем”.
Такого рода философию, вероятно, можно было бы назвать трансцендентальным интерпретационизмом; однако сначала можно ограничиться разработкой метода и его изложением, анализом его возможностей; в этом смысле следовало бы говорить о методологическом интерпретационизме. Последний стал бы, так сказать, информационной версией первого. Трансцендентальный интепретационизм предоставляет возможность по-современному воспринять и развить активизм кантовской теории познания в сочетании с эмпирическим реализмом, понятым в кантовском смысле. Такой реализм по сути связан с тезисом, что все предметы, объекты находятся в зависимости от субъективно обусловленного познания и его закономерностей, однако они могут быть объективно представлены и интерсубъективно описаны, и что образование структур посредством преднайденной нами идеи соответствует “миру-в-себе”. Речь идет о своего рода прагматической теории познания, рассматривающей нас как интерпретирующих и истолковывающих существ, образующих формы, с помощью которых структурируется любое понимание в актах мышления, познания, действия. Если угодно, речь идет о своего рода прагматическом конститутивном интерпретационизме, который имеет определенный методологический подвариант и об определенном трансцендентальном варианте - трансцендентальном интерпретационизме.
Этот методологически-интерпретационистский подход не вполне разработан, поскольку он еще относительно нов, однако, как я полагаю, он дает возможность свести воедино или даже интегрировать казалось бы даже изолированные друг от друга ареалы и области наук. Я полагаю, что и за пределами наук можно выдвинуть на первый план унифицирующую антропологическую и философскую точку зрения, - тех наук, о которых я упомянул вначале, где познание и деятельность слиты воедино, и где человек понимается как системно-символически познающее существо, а наука как производительная сила, благодаря способности человека вмешиваться в природу, например, при помощи естествознания, или социальных наук, или социальной активности.
Следует отметить, что в актах познания и действия, будь то “пассивный” “опыт, или “активный”, “понимающий” опыт, применяются принципы структурирования и различные способы наложения концептуальных сетей, или, выражаясь языком методологии, способы формирования и приложения образцов или абстрактных структур, которые мы всегда применяем, когда что-то делаем, или пытаемся понять и представить. Я полагаю, что здесь можно и должно применить понятие “схема”. Правда, последнее понимается и интерпретируется по-разному.
Уже Иммануил Кант выявил продуктивность гносеологического применения понятия схемы тем, что применил последнее к установлению связи между чувственным восприятием, с одной стороны, и понятийным схватыванием (пониманием), с другой. Кант определяет (в “Критике чистого разума”) понятие “схема” как “продукт воображения”, который “имеет в виду не единичное созерцание, а только “единство” созерцания “в определении чувственности”[2] . Здесь речь идет скорее о “представлении о методе (каким представляют в одном образе множество...) сообразно некоторому понятию, чем (о) самом этом образе”. “Это представление об общем способе, каким воображение доставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия”[3] . Кант относит понятие схемы как способа приспособления чувственно-понятийного “образа” и концептуальной сетки не только к чувственному восприятию, например, видению фигур в пространстве, но и к образной подкладке “чистых рассудочных понятий” (категорий). Схема, соответствующая этим чистым рассудочным понятиям, есть “лишь чистый, выражающий категорию синтез сообразно правилу единства на основе понятий вообще и есть трансцендентальный продукт воображения, касающийся определения внутреннего чувства вообще, по условиям его формы (времени) в отношении всех представлений, поскольку они должны a priori быть соединены в одном понятии сообразно единству апперцепции”[4] . Всякое “представление” может стать наглядным и вызванным в воображении лишь в определенном единстве, когда механизм связи между чувственными единичными переживаниями и всеобщими формами репрезентируется в сознании понятийно. Для Канта это означает наличие абстрактных “чистых рассудочных понятий”, которые не заимствуются из чувственности (чувственного опыта). Этот способ, каким категориям доставляется их “образ” в сознании, Кант называет трансцендентальной схемой, и он формулирует механизм субординации “трансцендентального схематизма”.
Однако Кант применяет понятие схемы к предметам опыта, данным в созерцании или сообразным представлению, следовательно, к образам представления: “В действительности в основе наших чистых чувственных понятий лежат не образы предметов, а схемы”, например, схема треугольника как “правило синтеза воображения в отношении чистых фигур в пространстве”. “Еще в меньшей степени может быть адекватным эмпирическому понятию предмет опыта или образ такого предмета; эмпирическое понятие всегда непосредственно относится к схеме воображения как правилу определения нашего созерцания сообразно некоторому общему понятию ... Образ есть продукт эмпирической способности продуктивного воображения, а схема чувственных понятий (как фигур в пространстве) есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения a priori; прежде всего благодаря схеме и сообразно ей становятся возможными образы, но связываться с понятиями они всегда должны только при посредстве обозначаемых ими схем, и сами по себе они совпадают с понятиями не полностью”[5] .
Схемы суть формы, которые должны быть приложимы к абстрактным всеобщим понятиям рассудка, с помощью которых поначалу формально мы строим наш, сообразный понятию, мир, тем самым познание может применяться к реальным отношениям, к действительному, реальному миру. Согласно Канту, это происходит в первую очередь с временными и пространственными формами созерцания. Схемная интерпретация есть любое из понятий, опосредованных временными представлениями - помыслим каузальность и соответствующие условные формы высказывания, которые прежде всего представляют собой чисто формальные отношения; причинное истолкование условного предложения является тогда, разумеется, временным истолкованием - а именно таким, что определенное причинно обусловленное событие с необходимостью (“согласно правилу”) имеет своим следствием вполне определенное событие, вызывающее то или иное следствие. Эта временная интерпретация является для Канта истоком такого представленного в образах схематизирования - и это весьма важно. Он называет этот схематизм методом, который в состоянии вообще гарантировать непрерывность процесса познания, познаваемость событий или предметов, причем благодаря этому удается выйти за рамки чисто формального, чтобы быть определенным образом связанным с представлениями, чтобы “доставить” понятиям посредством воображения именно образ, определенное образное представление, которое и является этой схемой.
Следует особенно подчеркнуть, что категории, которые имел в виду Кант, ныне становятся все более гибкими, изменчивыми, умеренными. Все, что произошло после Канта с неизменными, фиксированными категориями, которые для каждого разумного существа таковыми и являются, - неповторимыми, единственными в своем роде, однозначными - означало упорядочение фундаментальной структуры разума и его обобщающей, рефлектирующей деятельности. Все это можно заметить и по сегодняшнему состоянию знания, хотя ныне мы имеем как в науке, т.е. при интерпретациях посредством научных гипотез и теорий, так и в обыденном познании, несравненно большую свободу и гибкость, чем это представлялось Канту, уж не говоря о том, что его теория познания по существу является скорее теорией обыденного познания, чем научного, хотя он сам полагал, что его теория познания является теорией науки, базирующейся на физике Ньютона. Так, например, его соображения относительно каузальной связи, если каузальный ряд мыслится как последовательность событий, ориентированы на связи повседневного опыта или на предсказание событий повседневности; такую теорию обыденного познания следует развивать до уровня научного познания. Это особенно характерно для нашего столетия, когда обнаружилась значительная комплексность и усложненность научных методов, например, статистических законов и зависимостей или методов, в которых лишь посредством разнообразных и сложных операций порождается определенный набор параметров, проводятся усреднения и т.д. Все это, пожалуй, было трудно предвидеть Канту. Эти акты структурирования неклассического типа нельзя понять в его философско-методологической системе без дополнительных трудностей и дополнительной понятийной работы. В принципе лучше заменить эту традиционную систему категорий новыми подходами, более обширными и более гибкими.