При оценке философии Страхова как самобытной и национально русской следует вспомнить, что Гегель писал о рождении философии из народного духа. В этом же плане размышляет Г. Флоровский, подчеркивая, что «у определенного народа возникает определенная философия. В ней раскрывается его дух, его жизнь, его идея. В процессе органического роста дозревает народная жизнь до философской рефлексии. В муках и сомнении преодолевает созревающая мысль безразличный покой «естественного существования» и вступает в мир «понимания». Так начинается философская жизнь у каждого народа»5. Об этом еще раньше писал И.В. Киреевский: «Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного бытия»1. Именно это имел в виду Страхов на протяжении своей сорокалетней литературной деятельности, говоря о почве, духовных инстинктах и народных началах которые нужно прояснить с помощью рационализма.
Страхов питал величайшее отвращение к созиданию каких-либо всеохватывающих систем, к тому идеалистическому конструктивизму, который расцвел в «философии всеединства». Хотя он и определял философию как искусство «ставить и развивать понятия», однако никогда не верил в «саморазвивающееся понятие» Гегеля или в «живые идеи» В.С. Соловьева. «Философия – это самосознание духа своего народа, своей культуры, а не самопознание некоего абстрактного духа вообще»2. Поэтому обладая глубоким и сильным теоретическим умом, он избегал философии «вообще», придавая особое значение рассмотрению конкретных природных и социальных явлений и процессов.
По его мнению, «философия может требовать только одного – влияния на умственную жизнь, и это влияние она имеет неизбежно, неизменно»3. При этом «философия не должна заключать в себе каких-нибудь особых откровений, каких-нибудь таинств или гипотез, словом, не должна перестроивать жизнь и мир на свой манер, или выворачивать его наизнанку»4. Нам нужно, утверждал он, «объяснение той самой жизни, которою мы живем и которую хорошо знаем, и до монад или других хитростей нам вовсе нет дела»5. Поэтому главным для него было внимательное «всматривание» в себя и в окружающий мир, мыслящее созерцание и разумное постижение сущего.
Отдавая предпочтение созерцательности, Страхов считал, что философия не должна перестраивать жизнь людей и мир по своим меркам, на свой манер или выворачивать их наизнанку. Он критиковал спиритуалистов, которые «уже переделали мир по-своему и наслаждаются беседою с жителями планет», а также политических фанатиков, мечтающих «о том, чтобы переделать человека, изменить ход всеобщей истории», разжигающих в себе «чувство недовольства современным порядком мира, жизнью, нравами и свойствами людей» и верящих «в какое-то новое человечество, которое будет свободно от самых коренных свойств человеческой природы и которое в сущности такая же мечта в будущем, как жители планет, беседующие со спиритами, в настоящем»6. Такого подхода он придерживался во многих своих работах, поднимая уровень философского мышления с публицистического философствования до чисто метафизического философствования.
Философия Страхова называлась иногда «перегородочной», разделительной. В частности, он писал: «Мой противник совершенно прав, говоря, что я везде ставлю перегородки. В насмешку он называет мои рассуждения перегородочною философиею, но я был бы душевно рад, если бы это живописное название навсегда осталось за моею философиею. По моему, нет ничего хуже путаницы, когда человек не отдает себе отчета в том, что говорит и думает, когда он свободно носится по всяким ветрам и в голове его собирается самый пестрый и разнообразный сор. Нередко это называется просвещением, любознательностью, ученостью, но в сущности это хуже всякого невежества»1. И он действительно не допускал смешения научных и религиозных проблем, отдавая богу богово, а кесарю кесарево. Однако он вряд ли может быть отнесен в строгом смысле к какой-либо философской традиции, будь то диалектика, материализм, спиритуализм, герменевтика, философская антропология, хотя, несомненно, своеобразие его созерцательной философии во многом обусловлено осуществленным им плодотворным синтезом этих традиций.
Соглашаясь с живописным названием своей философии как «перегородочной», Страхов писал: «Постараемся мыслить строго, отчетливо, то есть будем строго различать и определять принципы, которых держимся, и методы, которым следуем. Другого спасения от путаницы быть не может»2. И, действительно, его так называемая «перегородочная философия» проводит разграничительные линии между соприкасающимися областями бытия и знания, религии и науки. Если формально его философия выступает как перегородочная, по существу она является открытой в будущее.
Особого внимания заслуживает специфика мыслительной деятельности Страхова. Структура его мышления философична, поэтична, эстетична, моральна в одно и то же время. Именно поэтому он не соглашается с В.В. Розановым, высоко ценившим эстетизм К.Н. Леонтьева. Страхов был убежден, что в случае преобладания эстетического начала над всеми другими сторонами человеческой души «самые высокие предметы (включая патриотизм)», оказываются в таком случае подчиненными «самым низменным стремлениям, развратной жажде наслаждения и услаждения себя». Его всегда возмущало «нравственное уродство» К.Н. Леонтьева, кн. В.П. Мещерского, А.Н. Апухтина и других, для которых религия превращалась в «сладострастную борьбу между грехом и страхом» (арх. Антоний), а патриотизм – в мечтания об аристократии, о всякой власти и гордости.
И в то же время важно отметить, что эстетичность составляла суть страховской философии. Так, Б.Н. Никольский, близко знавший Страхова, неоднократно подчеркивал, что «эстетичность, как положительное основание миросозерцания Страхова», является важнейшей стороной его натуры. И далее: «Будучи эстетиком в положительных сторонах своего мышления, Страхов, в силу созерцательного характера этого мышления, непременно должен был оказаться критиком в сторонах отрицательных. Так оно и было на самом деле»3. В этом проявились две стороны натуры Страхова – созерцательная и критическая.
Центр философских размышлений Страхова находится в методе. Именно метод и методологию мыслитель ставил выше всего в философии и литературной критике. Не даром В.В. Розанов писал о нем как о выдающемся методологе и методисте. Из гегелевской философии он брал и активно использовал диалектический метод, в котором разрабатывалась преимущественно его аналитическая сторона. По сути дела Страхов стоял у истоков русской философии анализа в противоположность системосозидающим философиям. С одной стороны, страховская философия анализа выступала предпосылкой для формирования системосозидающих философий, подобно тому, как анализ предшествует синтезу. С другой же стороны – это было начало становления самостоятельной ветви в философии, т.е. философии анализа, отличной от возникшей значительно позже аналитической философии в рамках неопозитивизма. Страховский анализ понятий, прояснение их содержания, осуществляемое с диалектических позиций, было близко к современному диалектико-материалистическому анализу и логико-гносеологическому анализу научного знания.
К сказанному следует добавить, что сама логика умственного развития в России обеспечила в это время торжество анализа перед синтезом. Х1Х век в истории России был веком преимущественно анализа и критики во всех областях творчества. При этом критика имела в виду не только отрицание, разрушение, но и созидание нового. Будучи органической частью этого направления в русской культуре, подход Страхова к различным философским и литературным произведениям являлся зачастую критикой критики, а его анализ имел созидательный характер. Критикуя одни и отстаивая другие взгляды, он способствовал их осмыслению и включению в контекст функционирования русской культуры.
В творчестве Страхова особое внимание уделяется рационализму. Он подверг глубокому осмыслению различные типы рационализма, выявив его конкретные, культурообусловленные границы. Создавая систему «рационального естествознания», он подчеркивал, что наука при всем ее могуществе не удовлетворяет человека, поскольку дает ему одностороннюю механистическую картину мира. Если в наше время это звучит довольно тривиально, то для второй половины Х1Х века такое видение данных проблем было значительным достижением. Страхов придерживался особого типа рационализма, так называемого созерцательного рационализма, являющегося переходом от религии к естествознанию. Для него характерна мудрость созерцания и эстетизм высшего порядка. Причем рациональный ответ на вопросы об окружающем мире сочетался у него с иррациональным отношением к душе человека, к самому человеку как загадке философии, что позже получило развитие в экзистенциализме.