Ликург – легендарный создатель всех институтов спартанского общества принадлежал, как говорят, к царскому роду. Он жил предположительно в IX – VIII вв. до н.э.(возможно, в XI – начале X в. до н.э.) и уморил себя голодом, чтобы его сограждане не имели случая нарушить данное ему обещание – никогда не отменять введенные им законы.
Законодательство Ликурга потребовалось в связи с опасностью гражданской войны. Угроза государству исходила из массы нищих и бедняков, наглой толпы. Это была нравственно-правовая реакция на социальную поляризацию (богатство было в руках немногих) и политический конфликт (цари, аристократия, с одной стороны, и народ – с другой). Законодательство Ликурга обращено против роскоши. Ликург отстаивал идеал бедности.
Спарте существовала система государственного рабства. Рабы были насильственно прикреплены к земле. Спартанцы воспитывались в презрении к труду. Соотношение между свободными гражданами и зависимым населением составляло 1:3 и более. Рабовладение поэтому поддерживалось жестокостью и насилием. Для этого требовалась усиленная военная подготовка всего свободного мужского населения. Высоко ценились храбрость, выносливость, самопожертвование, патриотизм. Спартанское общество представляло собой военную организацию.
Легендарные спартанские нравы и гражданский этос принадлежат гражданской общине, или рабовладельческому союзу, сохранившему остатки родовой организации общества. В образе жизни спартанцев религия не играла никакой роли. Они не увлекались умозрительными нравственными идеалами и софизмами, были чужды философской деятельности.
Нормативное поведение, которое античная философия традиционно связывала с разумом образованного человека, в свете античного законодательства является объективно необходимым поведением индивида в конкретном государстве. Еще Аристотель осознал социальный аспект морали. Под влиянием социальных антагонизмов отношение "индивид – общество" начинает регулироваться правом, социальная этика размещается в границах права. Вне этих границ и в своеобразных нишах развивается более тонкая и меланхоличная субъективно-личностная нравственность, особая этическая чувствительность, которая сторонится публичной сферы, общественных обязанностей.
Судьба как проблема античного мировоззрения
Судьба всегда являлась в античности одним из первых и самых необходимых предметов для размышления. Античные люди, созерцавшие свой чувственно-материальный космос, прекрасно видели в нем как идеальный и вечный порядок в движении небесного свода, так и беспорядок и необыкновенную случайность, которую нельзя было объяснить никаким разумом и которую называли судьбой.
В дофилософский период, то есть во времена господства абсолютной и дорефлективной мифологии, судьба либо сливалась с общим представлением о космосе, либо тоже трактовалась как одна из мифологических подробностей. Но логический и структурный смысл судьбы был неумолимо прост и неумолимо повелителен.
В период греческой философской классики, когда в первую очередь фиксировалась объективная сторона действительности, судьба, конечно, признавалась, но ей отводилось тоже соответствующее объективное место. У Платона в его "Тиме" говорится не о судьбе, но о "необходимости", которая трактуется как объективно значащая космологическая категория, вступающая в диалектическую связь с Умом, то есть с миром идей для построения космоса в целом.
Впервые - и уже в качестве философски продуманной категории - судьба выступает только в стоицизме. Поскольку субъективное самочувствие выдвигалось здесь на первый план и в самом космосе подчеркивалось его субъективное самочувствие, судьба выступила в особенно резкой форме, потому что примат разумного субъективного самочувствия никак не мог иначе объяснять всю область случайного и неразумного, наличную в космосе несмотря ни на какую его субъективно прочувствованную разумность. Примат субъективной разумности был настолько силен, что изначальная огненная пневма трактовалась у стоиков уже как некоего рода провидение. Но, как мы видели выше, все неразумное и случайное, что творилось в космосе, как раз и было приписано судьбе, так что стоицизм оказался одновременно и провиденциализмом, и фатализмом.
Но и такое положение дел не могло в античности оставаться долго. Как мы видели выше, представитель среднего эллинизма Посидоний стал трактовать огненную пневму прежних стоиков как мир платоновских идей, почему его и называют основателем стоического платонизма. У судьбы было отнято не только разумное устроение космоса, но и его субстанция. И все же за судьбой осталось преимущество, а именно определять собою единство и разумного и неразумного в космосе. Оставалось и это единство трактовать чисто человеческим путем, чтобы навсегда расстаться с принципом судьбы как с необъяснимым принципом всех объяснений. Это и произошло в связи с неоплатоническим учением о Первоединстве.
Во-первых, неоплатоническое Первоединство было выше разума, поскольку оно было объявлено принципом как всего разумного, так и всего неразумного. Уже по одному этому отпадала необходимость отводить судьбе первостепенное место.
Во-вторых, это неоплатоническое Первоединство само было требованием не чего другого, как именно в первую очередь самого же разума.Подобно тому, как любая вещь несводима на ее отдельные свойства и разум требует признать кроме этих свойств вещи еще наличие ее носителя, предрешающего отдельные свойства вещи, точно так же и в космическом плане пришлось все оформленное возглавить чем-то таким, что было уже выше всякой разумной формы и выше всего неразумного. Другими словами, неоплатоническое сверхразумное Первоединство оказалось требованием самого же разума.
И наконец, в-третьих, у неоплатоников возник еще и особый способ человеческого восхождения к этому Первоединому, основанный на интенсивно переживаемом субъективном восторге в ощущениях этого высшего начала, то есть на таком сосредоточивании разумной сферы, когда человек начинал представлять все бытие вообще в виде только одной неделимой и потому сверхразумной точки.
Хотелось бы привести одно рассуждение Прокла, представляющее собою подлинную и окончательную картину античного понимания судьбы. У Прокла, как и у всех античных неоплатоников, сверхразумное Первоединство, конечно, вмещает в себя все то, что в античности называлось судьбой. Но это далеко еще не все. Поскольку сверхразумное Первоединство пронизывает у неоплатоников все существующее, оно тем самым является не только абстрактным принципом, но и реально ощущаемой структурой, то есть тем распорядком, без которого немыслима ни сама разумная область, ни вся подчиненная ей космическая область. По Проклу (Tim. III 272, 5-25), судьба (heimarmene) не есть ни частная особенность вещей, ни общее следование космических периодов, ни просто душа в ее соотношении с окружающим, ни просто природа, ни просто разум всего. Судьба выше всех этих определений. С другой стороны, однако, невозможно сказать также и то, что она есть просто нечто надвещественное, надбытийное или надразумное. Судьба есть распорядок и структура самих же вещей; но это не просто разум, а еще и нечто надразумное, нечто божественное. Прокл весьма четко различает адрастию (неизбежность), ананку (необходимость) и хеймармену (удел) (274, 15-17). Все эти три категории трактуют, по Проклу, только об одном, а именно о структуре (taxis) всего существующего.
Первая категория характеризует собой вечный распорядок всей ноуменальной области и характеризуется Проклом как "интеллектуальный" момент. Вторая категория уже выводит нас за пределы разума и заставляет характеризовать ее как "надкосмическую", то есть как такую, которая представляет собою обобщение всей космической жизни. И наконец, свою третью категорию судьбы Прокл именует как "внутрикосмическую". Таким образом, то, что характерно вообще для всех видов судьбы, по Проклу, - это распорядок вещей, структура бытия. Эта структура имеет свою иерархию. Высшая ее ступень гласит о необходимой последовательности в сфере чистой мысли, другая ступень - это структура космоса вообще и третья - это структура всего, что фактически совершается внутри космоса.
Таким образом, судьба - это и не разум, и не душа, и не космос, и не природа. Это - нераздельное тождество разумного и внеразумного начала, но данное не только в виде общего принципа, но и в виде структуры всего бытия, то есть в виде художественной концепции.
Таким образом, понятие судьбы, собственно говоря, никогда не исчезало в античной философии. Поскольку античная философия всегда была основана на интуициях вещи, а не личности, то, как бы эта вещь ни возвеличивалась, она все же оставляла причину и структуру своего оформления за вневещественной и сверхразумной судьбой. Рабовладелец, как мы сказали выше, тоже еще не есть личность, а только оформление безличных и неинициативных людей-вещей. А это значит, что единство рабовладельцев и рабов тоже составляет условие их существования, понимаемое внеличностно. Получилось так, что предельное оформление единства рабовладельцев и рабов в виде чувственно-материального космоса тоже требовало для себя запредельной судьбы, а так как ничего запредельного для чувственно-материального космоса не существовало и поскольку он сам основывался на себе же и сам же являлся для себя своим собственным абсолютом (вещь всегда претендует быть единственным и всеобщим абсолютом), постольку он оказывался судьбой самого же себя. Его структура, разумная или случайная, и была для него его же собственной судьбой.
Поэтому судьба - это есть чисто рабовладельческая идея. Однако, когда была пережита и вся объективная, и вся субъективная судьба чувственно-материального космоса, сама собой возникла потребность понять весь этот объект и весь этот субъект как нечто окончательно единое и неразложимое. Судьба осталась, но неоплатоники нашли способ понимать и ощущать ее не как внешнее принуждение, но как внутреннюю необходимость додумывать субъективное состояние философа до логического конца. И как в конце античности остро восторжествовала вся та же древняя и исконная мифология, но уже в рефлектированном виде, уже в виде систематической диалектики мифа, точно так же в неоплатонизме восторжествовало и общеантичное представление о судьбе, но уже в виде диалектически продуманной и тщательно построенной системы.