Основные философские направления и концепции науки. Итоги XX столетия, Канке В.А. (стр. 29 из 68)

Итак, схематику Витгенштейна можно изобразить следующим образом:

Язык занимает серединное положение между логикой и действительностью, акцент делается не на языке, а на логике, что делает правомерным отнесение автора "Логико-философского трактата" к логистическим философам. На схеме действительность понимается как совокупность того, что происходит с объектами, т.е. со-бытий. С логикой Витгенштейн обошелся довольно предупредительно, возникает вопрос о статусе философии, эпистемологии (теории познания), этики, эстетики, религии. В этой связи Витгенштейн приводит различие между тем, что может быть: а) (про)именовано, б) (вы)сказано, в) показано и о чем следует г) (по)молчать. Именуются отдельные предметы, высказываются мысли, показываются логические структуры, а помолчать резонно о всех ценностях, этических, эстетических, религиозных в том числе [8,с.12,25,70]. Логические структуры присущи предложениям, они не называются, а показываются.

Философия, по Витгенштейну, не наука, не учение, а деятельность по логическому прояснению мысли, она готовит материал для наук и логики. «Результат философии не "философские предложения", а достигнутая ясность предложений» [8,с.24]. Если вопреки этому считать философию совокупностью предложений, то предложения, считаемые философскими, окажутся бессмысленными, их в принципе невозможно проверить фактами. Витгенштейн не отрицает философию, он стремится очертить ее границы.

Что касается теории познания, то она для Витгенштейна не обладает самостоятельным значением, изучение языка и есть изучение мыслительного процесса [8,с.24]; язык – граница выражения мысли, переход за эту границу несостоятелен, ибо за ней бессмыслица. Подобно Фреге, но в отличие от феноменологов, он избегает анализа субъективности человека.

О субъективности человека, его этических, эстетических и религиозных ценностях, поскольку они не проверяемы, следует помолчать. "... Что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, о том же, что сказать невозможно, следует молчать" [8,с.2]. Предложения этики, эстетики, религии невозможны, ибо в мире нет ценностей. "В самом деле, существует невысказываемое. Оно показывает себя. Это – мистическое" [8,с. 72]. Витгенштейн высоко ставит ценностные убеждения, но выводит их за границы науки. Все, что говорится о ценностях, находится по ту сторону научных, т.е. подлинных, высказываний. Разумеется, можно пытаться высказать мистическое, но из этого ничего не получается. Так, никому еще не удавалось определить смысл жизни. Интересно, что Витгенштейн, уделив этике в "Логико-философском трактате" всего несколько пассажей, тем не менее считал смысл книги этическим: "... все то, о чем сегодня болтают, я установил в своей книге тем, что об этом молчал" [9,с.53]. Этика – это форма жизни, а не система предложений.

Мы рассмотрели философию первого периода творчества Витгенштейна. Поздний Витгенштейн считал, что "Логико-философский трактат" содержит серьезные ошибки, но лишь на его фоне могут быть поняты новые идеи [8,с.78]. В связи со становлением своих новых идей Витгенштейн благодарит за критику видного итальянского экономиста Пьеро Сраффу [8,с.78]. Один из эпизодов дискуссий Витгенштейна со Сраффой заслуживает упоминания. Опровергая утверждение Витгенштейна об общности логической структуры языковой картины и того, что она описывает, Сраффа сделал жест, которым пользуются неаполитанцы, выражая нечто вроде отвращения и презрения. Вопрос Сраффы: "А какая логическая форма у этого?" [6, с. 71]. Так была подвергнута сомнению центральная идея "Логико-философского трактата". Разумеется, новые идеи Витгенштейна явились плодом многолетних, порой мучительных размышлений. Эпизод со Сраффой вряд ли имеет большее значение, чем падение яблока на голову Ньютона. Тем не менее справедливо следующее: импульсы, подталкивающие философию вперед, исходят отовсюду, не только от наук. Витгенштейн очень чутко реагировал на жизненные ситуации, в их критическом огне он проверял свою философию на жаростойкость.

Есть достаточные основания считать, что новые философские идеи навещали Витгенштейна уже в период его шестилетней работы в качестве учителя начальных классов [10,с.195]. Обучение сельских детей языку – а к своей школьной деятельности Витгенштейн относился с максимальной ответственностью – подталкивало его к идее, которая станет для него наиглавнейшей, язык и жизнь совпадают, язык есть форма жизни, это, к тому же, игра (не увидел ли Витгенштейн-мыслитель прообраз новой философии языка именно в детских играх?). Одно скромное наше наблюдение: ранний Витгенштейн, иллюстрируя свое философствование, ссылается на шахматы (с их логикой), поздний Витгенштейн предпочитает футбол (с преобладанием в нем игрового, а не логического момента). Витгенштейн ищет философию, которая была бы адекватна всем, в том числе наисложнейшим наукам, а также народным, в том числе характерным для детей и взрослых, формам жизни. И, будем откровенны, ему действительно удалось преуспеть в своем деле.

Главное новшество позднего Витгенштейна состоит в выборе в качестве референтной (денотатной) системы для языка не мира со-бытий, а поведения людей. "Совместное поведение людей – вот та референтная система, с помощью которой мы интерпретируем незнакомый язык" [8,с.164]. Значение слова и смысл предложения – это его употребление в языке [8, с.84,97,324]. Надо для разрешения витающих перед исследователем проблем связать язык со сферой реальных действий. Тогда язык теряет свою таинственность. "Дело в том, что философские проблемы возникают, когда язык пребывает в праздности. Вот тут-то и в самом деле можно вообразить, будто именование представляет собой какой-то удивительный душевный акт, как бы крещение объекта" [8, с. 97]. Между тем наименование – это всего лишь подготовка к действию. То же самое характерно и для концентрации внимания, это также подготовка к действию. "Коль скоро ты знаешь, что обозначает слово, ты понимаешь его, вполне знаешь его применение" [8,с.176].

Слово имеет семейство значений. А потому при подготовке к действию язык выступает как языковая игра [8,с.83,113,131]. Философствуя, человек находится в языковом хаосе [8,с.471]. Языковые игры позволяют прояснить положение дел без того, чтобы непременно выдвигалось философское пустое требование о заведомо верной идее, которой должна соответствовать действительность. Своеобразными образцами, моделями являются сами языковые игры, именно они, а не что другое проливают свет на возможности языка.

Уход в метафизику, в кристальную чистоту логики не проясняет, а запутывает ситуацию, поэтому необходимостью становится возврат к языку действий. "Мы хотим идти: тогда нам нужно трение. Назад, на грубую почву!" [8,с.126]. (Сравните призывы Гуссерля и Витгенштейна соответственно: "Назад к вещам!" и "Назад к языковым играм!")

Для характеристики процесса познания Витгенштейн использует представления о вере, сомнении и достоверности. Сомнение приходит после веры: "Я очень многое выучил и принял, доверившись авторитету людей, а затем многое нашло подтверждение или опровержение в моем собственном опыте" [8.С.343]. После сомнения приходит уверенность, убежденность, субъективная, а не абсолютная достоверность [8.С.346]. «...Представление о "соответствии" действительности "не имеет какого-то ясного применения"» [8,с.349].

Особое внимание Витгенштейна привлекает утверждение Мура "Я знаю...". Как известно, Мур в своем опровержении идеализма опирался на изначальную очевидность предложений типа "Я знаю, что это – дерево", "Я знаю, что это – моя рука" [11,с.81-84]. Он – защитник здравого смысла [12.С.130]. Витгенштейн, не удовлетворяясь позицией здравого смысла, приходит к выводу, что предложение "Я знаю..." выражает готовность верить в определенные вещи до тех пор, пока не выяснится ошибочность этой веры. Общее правило гласит: "... мы отвергаем предложения, которые не ведут нас дальше" [8, с.327]. Утверждение "физические объекты существуют" кажется очевидным, а между тем оно – бессмыслица, ибо эмпирически его нельзя подтвердить. Наставление "физические объекты существуют" адресуется тому, кто еще плохо ориентируется в физике. Чтобы действительно понять, что есть физический объект, надо объяснить собеседнику как используется понятие "физический объект". "Трудность состоит в том, чтобы усмотреть безосновательность нашего верования" [8,с.344].

Языковые игры бывают разными, в частности, когда они имеют дело с внутренним и внешним для человека, с настоящим и будущим. Внутреннее и будущее от нас скрыты. "Хотя ты и можешь быть полностью уверенным в душевном состоянии другого, но эта уверенность всегда только субъективна, а не объективна. Два этих слова указывают на различия между языковыми играми" [8,с.313]. Вид достоверности, субъективной или, напротив, объективной, – это вид языковой игры;

– математическая достоверность, она признается всеми математиками, и ее отрицание привело бы к разрушению самой математики. Уверенность кого-то в том, что – психологическая достоверность; субъект может считать, что , и данное обстоятельство не разрушает ткань психологической игры.

Разумеется, с этикой, эстетикой и религией связаны особые языковые игры, ни в одном из этих трех случаев речь не идет об объективной достоверности. "Людей нельзя вести к добру; вести их можно лишь куда-то. Добро лежит вне пространства фактов". "Коли нечто является добрым, оно вместе с тем и божественно. В этом своеобразно суммируется моя этика" [8,с.414]. В искусстве вещи непосредственно явлены взору, чего нет в религии. В отличие от раннего поздний Витгенштейн выводит этику, эстетику и религию из якобы предусмотрительного умалчивания в сферу языка. А вот стремление выйти за пределы языка Витгенштейна раздражает. "Этот выход за пределы, за стены нашей клетки совершенно, абсолютно безнадежен. Этика, поскольку она основана на желании сказать нечто об идеальном (предельном, абсолютном) смысле жизни, абсолютном добре, абсолютной ценности, – такая этика не может быть наукой. Все, что она говорит, ничего не прибавляет к нашему знанию в любом смысле этого слова. Но она есть свидетельство устремленности человеческого сознания, которой я лично не могу содействовать сколько-нибудь основательно, но которую я и никогда не подвергну осмеянию" [13, с. 90].