Таким образом, в контексте теистической трактовки судьбы существенно остро артикулируется проблема свободы, порождая веер различных своих интерпретаций: так, например, в семантическом контексте христианства если протестантизм интерпретирует судьбу остро фаталистически (согласно Лютеру, даже вера пробуждается в сердце того и тогда, кого и когда Бог избрал ко Спасению), то православие и католицизм атрибутируют индивида свободой воли, находящейся в сложных отношениях с феноменом предопределения. Соответственно, именно в предоставлении свободы воли, сопряженной с правом морального выбора, и проявляется, согласно христианским мыслителям, максимальная любовь Господа к человеку, ибо дает ему возможность ответной любви. В зависимости от интерпретации сущности судьбы как таковой в культурной традиции могут быть выделены следующие варианты решения этой проблемы.
Первое. В рамках традиционного представления о судьбе как иррациональной, темной, слепой силе постижение предначертания мыслилось как возможное лишь посредством либо внерациональной практики, педалирующей аспект случайности (бросание мантических костей или карт, случайное расположение извлеченных внутренностей жертвенного животного и так далее) - не случайно в античной традиции игра в шахматы считалась самой благородной, за исключением игры в кости, ибо в последнем случае партнером противника выступает не соигрок, а сама судьба), либо посредством внерационального растворения субъективной индивидуальности и сакрального вслушивания в голос судьбы. Согласно Платону, "божество сделало мантику достоянием именно неразумной части человеческой природы" (классическим вариантом реализации этой практики может служить институт пифий в античной Греции).
Второе. В рамках теистического представление о судьбе как о воле Божией и ее постижения возможно посредством механизма откровения, как открытие Богом своей воли и истины избранному субъекту, что также предполагает отказ от субъективности (по Мейстеру Экхарту, "в сосуде не может быть сразу двух напитков: если нужно наполнить его вином, надобно сперва вылить воду - он должен стать пустым, поэтому если хочешь получить радость от восприятия Бога, ты должен вылить вон и выбросить тварей"), но в отличие от ситуации пифий, предполагает специально подготовленного субъекта к восприятию откровения. В истории философии понятие "судьба" обретает новую актуализацию в контексте традиции иррационализма и вне классической философии: поздний романтизм, учение Ницше, философская концепция Шпенглера, философия жизни и другие. В противоположность традиционному пониманию феномена судьбы, интерпретация судьбы в рамках данного вектора философской традиции объективирует интенцию философии (во многом не осмысленную рефлексивно) на фиксацию феномена детерменизма в более широком ключе, нежели традиционная причинность, ибо интерпретирует феномен судьбы в качестве механизма причинности, не укладывающейся в традиционные представления о рассудочно постигаемой причинно-следственной связи линейного характера ("причинность есть ставшая, умершая, застывшая в формах рассудка судьба" - Шпенглер).
В пост-неклассическом варианте философствования идея судьбы претерпевает существенные трансформации. В контексте культуры постмодерна наблюдается феномен кризиса судьбы, теснейшим образом связанный с кризисом идентификации (Джон Барт). Философия постмодернизма констатирует применительно к современной культуре кризис судьбы как психологического феномена, основанного на целостном восприятии субъектом своей жизни как идентичной самой себе: в условиях невозможности антологии как таковой не может быть и онтологически конституированной биографии. Если для культуры классики индивидуальная судьба представляла собой, по оценке Антона Чехова, "сюжет для небольшого рассказа", то для постмодерна это поле плюрального варьирования реактивных версий норативной биографии - в диапазоне от текста Р. Узеля "О книгах Роберта Узеля" до работы Р. Барта "Роллан Барт о Роллане Барте", а также книг "Антониони об Антониони", Луис Бунюэль "Фильмы и кино по Бунюэлю", и т.д. В контексте заката метанаррации, дискурс легитимации как единственно возможный теряет свой смысл и по отношению к индивидуальной жизни. Из исследований феномена автобиографий широко известно, что любая история жизни обычно охватывает несколько историй, которые к тому же изменяют сам ход жизни. Признавая нарративный характер типового для культуры постмодерна способа самоидентификации личности современные представители постмодернизма констатируют с опорой на серьезные клинические исследования, что конституирование своей истории, то есть истории жизни как рассказа, ставит под вопрос безусловность аутоинтефикации, которая ранее воспринималась как данное, что и обозначается постмодернизмом как кризис судьбы. Индивидуальная биография превращается из судьбы как целостной определенности в относительный инвариативный рассказ. Ни одна из повествовательных версий истории жизни не является больше предпочтительной, нежели любая другая. Оценочные аспекты биографии не имеют онтологически событийного обеспечения, и потому, в сущности, весьма произвольны. Констатируя кризис судьбы как феномен универсально характеризующий психологическую форму эпохи постмодерна, философия постмодернизма конституирует специальную программу "воскрешения субъекта", опирающуюся на сформировавшуюся в философии конца XX века традицию идеологической философии, что знаменует собой коммуникационный поворот в современном постмодернизме.
9. Сюжет
Способ организации классически понятого произведения, моделируемая в котором событийность выстраивается линейно, то есть разворачивается из прошлого через настоящее в будущее (при возможных ретроспективах). Характеризуется наличием внутренней логики, находящей свое выражение в так называемом развитии сюжета. В отличие от классической традиции, в современном литературном искусстве произведение уступает место конструкции, гештальтно-организационные характеристики которой принципиально отличаются от традиционных и не предполагают сюжетности, что соответствует общей постмодернистской установке на отказ от идеи внутреннего, от идеи имманентности смысла тексту, объекту и миру в целом.
Уже у предшествующих постмодернизму авторов обнаруживают себя интенции трактовки текстовой семантики в качестве принципиально нелинейной. "Сопоставление множества различных обликов, которые приобретает одно и то же произведение при многократном его прочтении тем же самым читателем, особенно обнаружение того факта, что разные люди разных эпох, и даже одной эпохи по разному формируют видовые условия одного и того же произведения, приводит нас к мысли, что причина этого кроется не только в разнообразии способностей и вкусов читателей и условий, при которых совершается чтение, но кроме того, и в определенной специфике самого произведения" (Ингарден). С точки зрения своих гештальтно-организационных характеристик, конструкция, в постмодернистском ее понимании, трактуется как ризоморфная, то есть процессуально реализующаяся посредством перманентной версификации смысла. Важнейшим источником постмодернистского отказа от фигуры судьбы выступает осмысление Борхесом пространства событийности как "сада расходящихся тропок". Вечно разветвляясь, время идет к неисчислимым вариантам будущего. Таким образом, если классический текст, по оценке Роллана Барта, представлен своего рода принципом необратимости, согласно которому линейное построение повествования (то есть сюжетный код, загадки, ведущие фабулу от вопроса к ответу) задают фундаментальную и неизбежную необратимость рассказа, то постмодернистское видение текста обосновано признанием принципиально нелинейного его характера: атрибутивной характеристикой постмодернистских текстов является их способность вызывать у читателя чувство неуверенности в отношении развития повествования. В текстологической концепции постмодернизма моделируется бифуркационный по своей природе механизм смыслообразования. Так, Роллан Барт, двигаясь в понимании смысла как результата означивания текста в процессе чтения, полагает, что "важно показать отправные точки смыслообразования, а не его окончательные результаты". Эти отправные точки, по Ролану Барту, выступают своего рода пунктами двусмысленности, или двузначностями текста. Текст соткан из двузначных слов, которые каждое из действующих лиц понимает односторонне. Однако есть и некто, слышащий каждое слово во всей его двойственности, слышащий как бы даже глухоту действующих лиц. Этот некто - читатель. Полифония субъективно воспринимается как какофония, пока в ней не вычленена отдельная (одна из многих возможных) версия прочтения. "В каждой узловой точке повествовательной синтагмы герою - или читателю, это не важно - говорится: если ты поступишь так-то если ты выберешь такую-то из возможностей, то вот то-то с тобой случится (подсказки эти хотя и сообщаются читателю, тем не менее, не теряют своей действенности)" (Роллан Барт). По оценке Барта, процессуальность данного выбора разворачивается в режиме, который может быть оценен как аналогичный автокаталитическому: достаточно избрать ту или иную подсказку, как конституированный этим актом смысловой вектор прочтения текста оказывается уже необратимым. Таким образом, для того чтобы произвести смысл, человеку оказывается достаточно осуществить выбор. Для текста, таким образом, характерны неконстантные, ризоморфные или, по Роллану Барту, плавающие микроструктуры, фактически представляющие собой этап процессуальной структурации, итогом которой является не логический предмет, а ожидание и разрешение ожидания. Это ожидание (или напряженность текста) порождается тем обстоятельством, что одна и та же фраза очень часто отсылает к двум одновременно действующим кодам, притом невозможно решить, какой из них истинный. Отсутствие избранного (истинного или правильного) кода делает различные типы кодирования равно- и не-совозможными, моделируя для читателя ситуацию неразрешимого выбора между кодами. Таким образом, необходимое свойство рассказа, который достиг уровня текста, состоит в том, он обрекает нас на неразрешимый выбор между кодами. Рефлексивно осмысленное постмодернизмом видение текста как принципиально плюрального и потенциального несущего в себе возможность выявления событийности и соответствующего ей смысла, характерно для современной культуры, как в литературной (идея лабиринта в основе романа Эко "Имя розы"), так и в кинематографической (фабульно-двоящийся сюжет фильма П. Хьювета "Осторожно, двери закрываются", построенный на идее бифуркационной точки). Нелинейное разворачивание событийности мыслится Фуко в контексте анализа такого феномена, как безумие. Так, динамика безумия трактуется Фуко как реализующаяся посредством амбивалентности. В номадологическом проекте постмодернизма, в рамках которого фиксируется феномен расхождения серий сингулярности, точки расхождения серий, или двусмысленные знаки, дающие начало процедурам ветвления. Так, по Делезу, есть условия, необходимым образом включающие в себя двусмысленные знаки или случайные точки, то есть своеобразное распределение сингулярности, соответствующее отдельным случаям различных решений. Например, уравнение конических сечений выражает одно и то же событие, которое его двусмысленный знак подразделяет на разнообразные события: круг, эллипс, гиперболу, параболу, прямую линию и т.д. В нелинейных динамиках дело обстоит гораздо сложнее, чем в линейных. Речь идет о том, чтобы не только учитывать случайные разветвления, но разветвлять сам случай. Для иллюстрации этой презумпции Делез использует слова Борхеса: "Число жеребьевок бесконечно. Ни одно решение не является окончательным, все они разветвляются, порождая другие". Таким образом не только постмодернистская текстология осуществляет последовательную деконструкцию понятия "сюжет", но и в целом парадигмальные установки постмодернистской философии позволяют говорить о присущем ей нелинейном, то есть принципиально несюжетном и внесюжетном видении мира.