Если обратиться к вопросу о различиях в мировоззрении интеллигенции 60-х годов и их продолжателей в 70-е годы, то прежде всего следует сказать, что к этому времени материализм (в упрощенной интерпретации Чернышевского-Добролюбова-Писарева) «утратил кредит» и его место заняла философия позитивизма, отвергавшая как «ненаучные» любые непроверенные опытом (то есть метафизические) понятия, в том числе – понятие материи. В этом вопросе (как и в характерном для них крестьяно- и общиноверии) народники восстановили преемственность с идейным наследием А. И. Герцена, который в 50-70-е годы стоял на позициях позитивизма.
Если уже для шестидесятников философско-теоретические вопросы были вопросами «второго плана», то в 70-е годы, когда от дебатов в кружках самообразования молодые радикалы перешли к практическим действиям, они и вовсе оказались в тени решения организационных и революционно-тактических задач. С переходом от решения мировоззренческих вопросов к практической работе «на народное благо» был связан также перенос идеологического центра тяжести с естественных на общественные науки (социология, политэкономия, история). Для народников (как и для Герцена) было характерно отношение к истории как к «импровизации» и акцентирование той роли, которую в ней играет критически мыслящая, свободная и творческая личность. На смену риторике реализма и объективизма (влияние «среды» в ее природно-физиологических и экономических факторах) приходит субъективистски окрашенная риторика, выдвигающая на первый план личность (то есть интеллигенцию) как историческую силу, способную своим революционизирующим жизнь творческим порывом и героической борьбой с инерцией «среды» увлечь за собой народную массу и побудить ее перейти к новым, более прогрессивным и гуманным формам общественной жизни. Если Чернышевский, Писарев и Добролюбов пытались доказать, что этика и наука не противоречат друг другу, то народники склонны были противопоставлять мораль – науке, а общественным наукам – науки естественные (в теоретической форме эта тенденция ярче всего реализовалось в трудах Н. К. Михайловского).
Общественная жизнь, полагали народники, может и должна рассматриваться не только в категориях теоретического исследования, но и в категориях добра и зла, прогресса и регресса. Эта установка нашла себе выражение в учении о субъективном методе в социальных науках. Историческая жизнь – суть жизнь существ, наделенных моральным сознанием, а потому она не может исследоваться только «объективно». Личность может и должна рассматривать те или иные явления «человеческого мира» с точки зрения выработанного ей нравственного и общественного идеала. В народнической среде постоянно шли споры о соотношении субъективного и объективного принципов в познании общества, о границах «субъективного подхода», о соотношении теории и практики… (Спор этот обострился, когда в полемику включились марксисты, сделавшие «субъективизм» главной мишенью в своей полемике с народниками). В целом же, для народников был характерен акцент на субъективном, этически окрашенном подходе к познанию общественных явлений. Философская позиция народничества была, таким образом, эклектичной, двойственной, совмещавшей позитивизм в отношении к природному миру и идеализм в этике и анализе общественной жизни. В. В. Зеньковский удачно определил эту позицию как «полупозитивизм». Непоследовательность народников (как еще ранее – Герцена, Огарева, Белинского, Бакунина) сказалась на их неспособности согласовать детерминизм позитивистского толка с утверждением свободы и ответственности отдельного лица, с пафосом служения и жертвы во имя идеала социальной справедливости.
Ниже мы дадим краткий обзор философских и общественных взглядов главных теоретиков народничества.
Ц и т а т а
«…Молодежь, испуганная и оскорбленная за Россию, волей-неволей напрягала все свои силы на изучение зла и на отыскание средств к спасению; России... тогда почти никто хорошо не знал – она вся, со своим прошедшим и настоящим, была покрыта канцелярской тайной, для изучения ее приходилось обращаться к рукописной литературе да к сочинениям об нас иностранцев, т. е. к весьма плохим источникам. Но и эти скудные источники были тогда запрещены, что и давало им огромный вес в наших глазах... и правительство становилось в наших глазах партией заговорщиков... Запрещенные книги неминуемо стали казаться чуть ли не откровением свыше, и достоинство их стало тоже неминуемо оценяться не по содержанию, а по степени запрещенности».
Исповедь Кальсиева // Архив русской революции. Т. XI. М., 1991. С. 177.
«Мои студенческие годы протекли в период 1885–1891 годов в Петербурге. Много пришлось мне потолкаться по различным кружкам, действовавшим в это время. Пора была глухая, выдающихся событий что-то я не припомню. Тем не менее подпольная работа не замирала. <…> Работа велась в различных сферах среди учеников средних учебных заведений, среди военных юнкеров, среди рабочих, но больше всего среди студентов. Работа среди студентов большей частью не носила характера какой-нибудь определенной партийной деятельности по известному плану и под руководством какой-нибудь правильно организованной группы. Это была просто беготня по кружкам самообразования да по вечеринкам, на которых дебатировались разные вопросы. Кружки среди учащейся молодежи как-то сами собой возникали в начале каждого учебного года. Почвой для знакомства были в значительной степени землячества, из которых самыми крупными были: пермское, сибирское, волжское, подразделявшиеся на кружки: костромской, нижегородский, самарский, саратовский и другие. Затем знакомились, конечно, в аудиториях и т. д. Собирались и принимались обыкновенно что-нибудь читать: Спенсера, Милля с примечаниями Чернышевского, вообще какой-нибудь курс политической экономии, например Иванюкова, сравнительно редко читали в кружках Маркса, ввиду его тяжеловесности; в ходу был Лавров. Часто читали какие-нибудь статьи из современных журналов.
Иногда кто-нибудь приготовлял самостоятельный реферат. Помню рефераты по этике, по истории революционного движения в России, изложение теории Маркса, о капитализации кустарной промышленности, об отхожих промыслах, об общинном землевладении, об аграрном движении, о сектантах-рационалистах. Много прений вызывали сочинения Льва Толстого, которые часто читались целиком, например "Крейцерова соната". Кружки эти обыкновенно были недолговечны: они появлялись и пропадали, как мыльные пузыри. Многие из моих знакомых (да и я сам) участвовали одновременно в нескольких кружках, и не успеет один кружок распасться, как уже где-нибудь составился другой. В этой толчее люди знакомились и сближались, и в конце концов получался как бы отстой более серьезной части студенчества. Сами собой образовывались группы лиц, решавших, что пора от слов перейти к делу».
Бартенев, В. В. Воспоминания петербуржца о второй половине 1880-х годов // От народничества к марксизму. Л., 1987. С. 162–163.
«… Был найден синтез между славянофильством и западничеством. Ибо культ "мужика" был подсказан именно славянофилами. Идеология же народничества была скорее западнической (прудоновский безгосударственный социализм). Народничество было движением славянофильским эмоционально и западническим идеологически. Именно это сочетание сообщило ему силу и размах».
Левицкий, С. А. Очерки по истории русской философии. С. 197.
«Идеи народников часто были нечеткими, между ними существовали острые различия, но сходного достаточно, чтобы говорить о подлинном движении. Так, например, они принимали в общих чертах просветительские и моральные уроки Руссо, но не его поклонение государству. Некоторые из народников (возможно, большинство) разделяли его веру в добродетель простых людей, его мысль, что причина морального разложения общественных институтов – их изношенность, его острое недоверие ко всем формам умствования, к интеллектуалам, специалистам, всем самоизолировавшимся кружкам и фракциям. Они принимали аполитические идеи Сен-Симона, но не его технократический централизм. Они разделяли веру в насилие и конспирацию, проповедуемые Бабефом и его учеником Буонаротти, но не их приверженность авторитаризму. Они противостояли (вместе с Сисмонди, Прудоном, Ламенне и всеми, кто создал идею "государства всеобщего благоденствия"), с одной стороны, эволюционистам (laissez-faire), а с другой стороны, центральной власти, будь она националистическая или социалистическая, временная или постоянная, проповедуемая Листом или Мадзини, Лассалем или Марксом. Иногда они близко подходили к позициям западных христианских социалистов, однако без их религиозной веры, так как, подобно французским энциклопедистам прошлого века, верили в "естественную" мораль и научную истину. Такие убеждения их объединили. Но разделяли их не менее глубокие различия».
Берлин, И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 305.
«Трудно нам теперь из своего "далека" обвинять их в том, что они плохо делали свое дело. Они не щадили себя, гибли, сходили с ума, – они были готовы на любые подвиги ради своего народа, счастья которого они искренне желали. Они прилагали поистине героические усилия, но все время строили культуру "мимо" представлений народа, не учитывая, не понимая их».