Характерная для интеллигенции «беспочвенность» (то есть отрыв от религии, культуры, национального быта, от сословных привычек и корпоративных связей, от всего данного, органического) должна быть понята как отрицательная предпосылка идейности. Только на «почве» беспочвенности, на «основе» культурного отщепенства мог родиться феномен интеллигенции с ее «идейностью» и «идеалом». Разумеется, из беспочвенности как таковой «идейность» не вытекает, идейность как положительный определяющий признак социальной группы возможен только там, где почва (в том числе почва религиозно-конфессиональная) утрачена, а душевный склад остался – по сути – религиозным, нацеленным на последний смысл, последнюю правду, на служение великой цели, приобщение к которой способно оправдать жизнь отдельного человека. Руководствуясь «научно обоснованным миросозерцанием» и утратив связь с «почвой», интеллигент испытывал равнодушие или даже враждебность ко всем явлениям русской жизни, которые существовали в силу традиции, за исключением тех ее элементов, в которых он видел «зачатки новой жизни», прообраз чаемой правды (так, традиционная для русской деревни община воспринималась интеллигенцией как прообраз социалистического общежития). Интеллигенция по определению, то есть в силу своей беспочвенности и идейности[9], была настроена на революционное или же постепенное, эволюционное (у либералов) переустройство общества, на активное социальное и политическое действие, нацеленное на преобразование жизни по скрижалям «гуманистического завета». Отсюда понятно, что разночинную по своему социальному составу интеллигенцию ни в коей мере не следует отождествлять с «людьми умственного труда» или с «людьми, получившими европейское образование». Принадлежность к интеллигенции была свидетельством нравственного выбора человека. Быть интеллигентом – значило вступить в своего рода «рыцарский орден» и связать себя присягой служения идеалу свободной человечности, приняв соответствующий кодекс чести и взяв на себя вполне определенные моральные обязательства[10] .
При этом беспочвенность (как чисто отрицательный признак) объединяла все интеллигентские группировки, а идейность была признаком, который, по мере его содержательной конкретизации, оказывался основанием для отделения интеллигенции от образованного общества и для идеологического обособления разных течений внутри самой интеллигенции.
Законным следствием идейности интеллигенции было ее отталкивание от «мещанства»: русский интеллигент, к какому бы ее «толку» он не принадлежал, осознавал себя «другом народа» и врагом мещанства в том специфическом значении этого слова, которое придал ему Герцен (или, по крайней мере, сделал его широко употребимым, «ходовым»). В этом пункте левая русская интеллигенция сближается с почвенниками и поздними славянофилами. Здесь Белинский оказывается заодно с Хомяковым и Киреевским, а реакционер Константин Леонтьев подает руку демократу и социалисту Александру Герцену. Именно в среде русской интеллигенции сформировалось и закрепилось отрицательное значение слова «мещанин»: им стали определять людей «с мелкими, сугубо личными интересами, с узким кругозором и неразвитыми вкусами», тех, кто «безразличен к интересам общества»[11]. Позднее значение слова «мещанство» существенно отличается от первоначального его значения: «мещанин» (от «место», «местечко») – это городской житель, домовладелец (ремесленник, лавочник и т. д.). Подобно понятию «интеллигент», «интеллигентность», понятие «мещанство» получило в русской критике XIX веке этическую коннотацию: мещанином в этом позднейшем значении мог оказаться и помещик, и писатель, и студент, и офицер…
Ненависть интеллигенции к мещанскому, «мелкобуржуазному» (как любили выражаться русские марксисты) образу жизни, к типичным для «среднего класса» ценностям и интересам говорит о ее связи с установками романтического сознания, которое противопоставляет «героическую личность» – «толпе», человека, руководствующегося идеалом, – «заскорузлому обывателю», занятому исключительно удовлетворением своих «эгоистических интересов»[12] . Мещанин – антипод интеллигента. В крепко стоящем на ногах обывателе интеллигент интуитивно опознает своего главного, самого упорного и опасного врага. Если внешний враг русской интеллигенции – абсолютизм, деспотизм, политическая и социальная несправедливость, сословные и классовые привилегии, темнота и забитость народных масс, то его главный внутренний враг это мещанство[13]. «Мещанство» (буржуазность) осознавалось как внутренняя, духовная опасность: оно соблазняло маленькими житейскими радостями (устроенным бытом, уютом семейного очага, материальным благополучием), оно склоняло к отказу от безнадежной борьбы «за идеал», от аскетической жизненной программы. В мещанине видели человека, которому внешние условия его жизни дают возможность (пусть и ограниченную) для реализации его человеческого достоинства, однако «мещанин» этой возможностью пренебрегает. Мещане (не в социологическом, а этическом значении) прекрасно обходятся без идеала, они хлопочут лишь о собственных нуждах и о нуждах своей семьи и самим фактом своего существования ставят под вопрос достижимость идеала всечеловеческого братства, служить которому интеллигент считал своим священным долгом. Интеллигента пугала перспектива омещанивания народа в «свободном обществе». Не приведет ли освобождение «народа» к размножению «мещанина» и господству «мещанских настроений»? Не родит ли гора – мышь? Не угрожает ли победа угнетенного большинства перерождением интеллигенции и того, что было народом в общество самодовольных и сытых мещан? Быть может, именно эта не до конца осознанная и продуманная мещанская перспектива всеобщего освобождения и торжества демократии и социализма были той почвой, на которой вырастало нравственное и эстетическое отвращение русской интеллигенции к «мещанскому началу» в человеке. Мещанин – это тот, кто стремится к обустройству своей собственной жизни, его почва – семейный очаг, домашний уют «с канарейками», мещанин – это персонаж чеховского водевиля, противопоставленный Чеховым людям интеллигентным, то есть тоскующим по идеалу и не способным удовлетвориться «маленькими радостями», которые время от времени дает им жизнь[14].
Характерное для интеллигенции отталкивание от мещанства, от «буржуазности» и пафос героического служения «общему делу» (к освобождению народа) странным (с логической точки зрения) образом соединялись у интеллигенции с проповедью материализма и позитивизма, с попытками утилитарного обоснования этики и с верой в то, что решение политических, социальных и экономических проблем должно будет привести к материальному и душевному благоденствию «всех людей» (к обществу, где не было бы обиженных и несчастных). Таким образом, интеллигент прибегал к теориям, которые не могли служить теоретической основой интеллигентского морализма с ее пафосом аскетизма и подвижничества. Он добивался справедливого распределения материальных благ и мечтал о достижении каждым членом общества материального достатка, не отдавая себе отчета в том, что приближение этой цели может привести к размножению людей «мещанского склада». Как отмечал в свое время С. Л. Франк, русский интеллигент придерживался двойного морального стандарта: по отношению к «народу» он проповедовала идеал «материального довольства и благоденствия», а по отношению к себе самой (до тех пор, пока народ не освобожден) нравственный идеализм, аскетизм и жертвенность. Конечно, интеллигент утверждал, что накормить голодного и одеть раздетого нужно не только ради осуществления социальной справедливости и уважения к человеческому достоинству, но и для того, чтобы каждый человек, удовлетворив свои насущные потребности, приобщился к науке, искусству, культуре, развил свои способности, раскрыл свою творческую личность. Вопрос о том, захочет ли человек, обретший стол и кров, делать усилие, чтобы двигаться по пути умственного и морального «самосовершенствования», не ставился. Идеальное общество будущего должно устроиться само собой. Единственное условие для его возникновения в эксплуататорской цивилизации – слом внешних преград: государственной власти и общественных отношений, базирующихся на признании частной собственности.
По своему основному настроению русская интеллигенция была весьма далека и от научного, и от философского подхода к действительности. Ее идеализм был догматическим и утопическим. Вера в идеал, а вовсе не знание, давала ей энергию для борьбы за демократию и социализм. Однако демократизация России была гибельна для интеллигенции как специфического духовно-нравственного и общественного образования. Победа над внешним врагом (над самодержавной властью, темнотой масс, социальными привилегиями и т. д.) и демократизация политической жизни, повышение «народного благосостояния» повлекли бы за собой формирование общества, ценности и идеалы которого определялись бы уже не интеллигенцией, а человеком массы, то есть мещанином, его, мещанина, настроениями и ожиданиями.
Реалисты
Есть в человечестве только одно зло – невежество; против этого зла есть только одно лекарство – наука; но это лекарство надо принимать не гомеопатическими дозами, а ведрами и сороковыми бочками.
Д. Писарев. Реалисты
В беспорядочной жизни коммун, в цинизме личных отношений, в утверждении голого эгоизма и антисоциальности (ибо нигилизм антисоциален), как и в необычайно жалком, оголенном мышлении – чудится какая-то бесовская гримаса: предел падения русской души.
Г. П. Федотов. Трагедия интеллигенции
Русская интеллигенция в шестидесятые годы: умственный мир «реалиста»
Со второй половины пятидесятых годов, со времени подготовки новым царем крестьянской реформы общественное мнение становится силой, не считаться с которой не мог ни один общественный деятель, писатель, наконец просто образованный человек не равнодушный к тому что происходило в стране, в наэликтризованные ожиданием перемен годы. Долго сдерживавшаяся властью потребность мыслящей части общества высказаться по наболевшим проблемам русской жизни смогла наконец-то реализоваться на страницах пусть и подцензурной, но все же несравненно более свободной, чем в царствование Николая I, печати. В очень короткий срок «левая», «оппозиционная» журналистика завладела вниманием молодых читателей. Вполне естественно, что на первый план в популярных журналах вышли вопросы общественно-политические, нравственные, а не метафизические. Что касается философии, то ей в эту эпоху была отведена роль «мировоззренческого основания» суждений и оценок по социально-политическим и этическим вопросам. Идеологами, формировавшими общественное мнение, «властителями дум» людей шестидесятых годов стали публицисты, группировавшиеся вокруг журналов «Современник» и «Русское слово». А материалом, отправляясь от которого они пропагандировали свои радикальные идеи, была прежде всего литература: литература художественная, историческая, научная, философская и т. д. Самыми влиятельными критиками, «властителями дум» молодого поколения в 50–60-е годы были Н. Чернышевский, А. Добролюбов и Д. Писарев. Именно эти публицисты определяли умонастроение широких слоев русской интеллигенции в 60-е годы, именно с ними была связана история русского «реализма».