Лекция 7. Философские и общественно - политические идеи русской интеллигенции (реалисты и народники)
© С. А. Лишаев, 2006 История русской философии. Часть II. Книга 1: Вторая половина XIX века (Философская мысль в пореформенной России). Курс лекций : учебное пособие / С. А. Лишаев. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2006. — стр. 43-148
Феномен «интеллигенции»: происхождение, ментальность, ключевые ценности
Реалисты
Народники
Феномен «интеллигенции»: происхождение, ментальность, ключевые ценности
История русской мысли тесно связана с историей того небольшого по численности слоя «русских европейцев», который, действуя с поразительной энергией и размахом, вывел Россию на агору[1] европейской культуры и придал отечественной культуре форму, позволившую ей вступить в плодотворный диалог с динамично развивающимися странами Запада. Конечно, и до ХVIII-го века Русь не была изолирована от внешнего мира, однако она не была включена в жизнь европейской культуры, пребывала вне общего для Новой Европы ценностно-смыслового контекста и не оказывала воздействия на духовную жизнь Запада[2]. О причинах обособления России от католическо-протестантской Европы в свое время было сказано достаточно подробно (см. часть I, лекцию 1). Здесь же уместно лишь повторить, что в основе относительной обособленности (как и единства) древнерусской культуры по отношению к культуре Запада лежала не только ее связь с православной Византией, с Константинополем, но и невосприимчивость Древней Руси к рациональной (научной, философской, правовой) традиции античного мира.
Петровские преобразования в области культуры были нацелены на создание иного, чем древнерусский, типа культуры. Они совершались в расчете на то, что новоевропейская культура постепенно станет «своей» для всех русских людей, то есть для «народа», который в ХVIII-ХIХ веках, подобно бескрайнему океану, со всех сторон окружал медленно растущий остров «новой России». Смысл культурной реформы, начатой Петром I, состоял в том, чтобы Москва освоила общую всем народам христианской Европы научно-философскую традицию (восходящую в конечном счете к традиции античной образованности), которой она была лишена в древнерусский период своей истории. Достижение этой цели позволило бы взаимодействовать с Западом не только в торговле и политике, но и в сфере культуры, в мире идей, стилистических форм, общественных институтов, научных и технических экспериментов, не знающих государственных и религиозно-конфессиональных границ[3].
В Новое время дистанция между пережившим Возрождение и Реформацию Западом и патриархальной Москвой только увеличивалась, поскольку темп исторического развития Европы все время возрастал, а Россия жила «по старинке», держась за дедовские устои и традиции и лишь поневоле, нехотя принимая идущие с Запада технические «новины». Этот все увеличивающийся разрыв ставил под вопрос военно-политическую самостоятельность Москвы и уже не мог быть преодолен на пути естественного, органического развития России.
Рождение интеллигенции
Новая, заимствованная с Запада и гуманистическая по своей направленности культура насаждалась в России «сверху» и первоначально концентрировалась в русском дворянстве как прообразе русской интеллигенции. И хотя в первой части пособия мы говорили о «дворянской интеллигенции», как социальной базе русского «европеизма», но все же в строгом смысле (без кавычек) интеллигенция рождается только во второй половине XIX столетия. И пусть сама русская интеллигенция ведет отсчет собственной истории с конца ХVIII-го века (видя первых интеллигентов в Новикове и Радищеве, а позже – в декабристах, в Белинском и Герцене…), однако ее возникновение как общественной группы наделенной особым самосознанием можно датировать не ранее второй половины ХIХ века. Именно к этому времени относится появление в русском языке самого термина «интеллигенция» (его ввел в оборот писатель П. Д. Боборыкин), закрепившегося за идейно и политически активной частью «образованного общества», унаследовавшей ценностные установки западнического движения, а ближайшим образом – его радикального крыла, то есть традиции Белинского-Герцена. Принадлежность к интеллигенции была сопряжена прежде всего с принятием социально заостренных ценностей гуманистической цивилизации модерна как той правды, за утверждение которой стоит (и должно) бороться.
Русская интеллигенция ХIХ-ХХ веков была в массе своей социалистической, ее пламенные апостолы и первые летописцы – это народники и их наследники в ХХ столетии. Отношение «образованного общества» к интеллигенции было неоднозначным: к интеллигентам причисляли себя далеко не все «сторонники прогресса» и демократических преобразований. Кто-то и хотел бы считать себя интеллигентом, но интеллигентское сообщество могло с этим не согласиться, и наоборот, какие-то люди и группы отрицали свою причастность к интеллигенции, но их могли рассматривать как интеллигенцию. Так, например, русские марксисты в разное время соотносили себя с этим морально-политическим и культурным типом по-разному: сознавая свою связь с интеллигенцией и отдавая дань уважения ее прошлому, марксисты в то же время подвергли ее суровой критике и попытались придать ходовому термину новый смысл, устранив из него духовный и этический компоненты и акцентируя социально-культурное его значение (интеллигенция для марксистской социологии – это прослойка, обеспечивающая – духовно – интересы господствующих классов или же встающая на сторону угнетенных классов). Так или иначе, но с содержательной точки зрения философское мировоззрение интеллигенции было ограничено рамками материализма и позитивизма, а ее общественно-политическая программа не выходила за рамки социалистических и – на маргинальной периферии интеллигентской «церкви» – либерально-демократических идей[4].
Историю русской философии тех лет сложно понять, не уяснив того места, которое в общественной и культурной жизни России занимала интеллигенция. Общественное мнение, поскольку оно в эпоху реформ становится реальностью русской общественной жизни, в значительной мере определялось идеологами интеллигенции, а ее философские симпатии и антипатии неизменно оказывались в центре внимания «читающей публики», поскольку наиболее популярные и влиятельные журналы защищали позиции различных группировок внутри интеллигентского сообщества. Его идейные вожди без колебаний отлучали от исторического прогресса все те явления русской культуры, которые не вмещались в интеллигентский «идеал», не соответствовали ее «мировоззрению», ее правде. Даже те мыслители второй половины ХIХ века, которые не принадлежали к интеллигенции (например, почвеннки Н. Федоров, Вл. Соловьев, Л. Толстой и Ф. Достоевский), вынуждены были считаться с ней, реагировали на неё, то есть зависели (пусть и отрицательно) от интеллигенции и ее миросозерцания.
Какие же признаки определяли принадлежность к интеллигенции? Ответ на этот вопрос может вызвать затруднение прежде всего потому, что интеллигенцию невозможно определить извне (социологически). Интеллигенция возникла как духовное движение, как направленность умов и воль. Вот почему так важно знать, что думала о себе сама интеллигенция и что думали о ней те, кто к ней себя не относил. Наиболее краткое и точное ее определение, пожалуй, дал выдающийся историк отечественной культуры Г. П. Федотов: «Русская интеллигенция, – пишет он, – "идейна" и "беспочвенна"»[5]. Первое утверждение есть ее самоопределение, то, что она сама о себе говорила и думала. Второе принадлежит ее критикам и недоброжелателям. Что означает идейность? Идейность в данном случае следует понимать как догматически воспринятую философскую и общественную теорию, обосновывавшую для интеллигента искомый идеал, то есть жизненную Цель, которой интеллигент служил не за страх, а за совесть и которая, в его глазах, оправдывала его жизнь, давала ей смысл. Такой идеал (вкупе с легитимирующим его мировоззрением) замещал собой религиозную веру и «властно прилагался к жизни как ее норма и канон»[6], заняв в сердце и уме оторвавшегося от религиозной и бытовой традиции интеллигента место, которое в нем до той поры занимали Бог и православная вера. Идеал для интеллигента коренился в «идее». «Эта "идея" не вырастает из самой жизни, из ее иррациональных глубин, как высшее ее рациональное выражение. Она как бы спускается с неба, рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьем, направленным против Геи, – в этом мифе… смысл русской трагедии, то есть трагедии интеллигенции»[7].
Интеллигенты были людьми, которые, приняв идеи европейского Просвещения всерьез, стремились следовать им на деле. Но поскольку они приняли их «по-русски», то есть религиозно-догматически, как своего рода «скрижаль новоевропейского (гуманистического) завета», то идеал Просвещения (идеал самостоятельной, критически относящейся к миру и к самому себе личности, идеал свободного, способного ходить «без помочей» человека) отлился для них в новый символ веры, был принят как безусловная истина, а все «инакодумающие» превратились во «врагов» (правды, народа). Враждебность интеллигенции по отношению к православию, к вере и церкви определялась подвергшимся немедленной догматизации содержанием европейского Просвещения в его «левом», антиклерикальном течении. «Идейность, – разъясняет Г. П. Федотов, – есть особый вид рационализма, этически окрашенный. В идее сливается правда-истина и правда-справедливость (знаменитое определение Михайловского). Последняя является теоретически производной, но жизненно, несомненно, первенствующей. Этот рационализм весьма далек от подлинно философской ratio. К чистому познанию он предъявляет поистине минимальные требования. Чаще всего он берет готовую систему "истин" и на ней строит идеал личного и общественного (политического) поведения. Если идейность замещает религию, то она берет от нее лишь догмат и святость: догмат, понимаемый рационалистически, святость – этически, с изгнанием всех иррациональных, мистических или жизненных основ религии»[8].