На Руси теория трех функций заметна уже в "Повести временных лет. Троичность — характерная черта русских былин, в том числе цикла об Илье Муромце; наличествует она в посланиях старца Филофея о "России-Третьем Риме", в "Домострое" иерея Сильвестра, в Стоглаве, в книге инока Еразма Прегрешного "О Святой Троице" (трактуется как повсеместное проявление Триипостасного Бога в тварном мире: "Бог убо Творец Сам вообрази во всяком сотворении Своем разумети троическую ипостась" (13) и других произведениях допетровского любомудрия. В XIX–XX вв. трехфункциональсть возникла в делении А.С. Хомяковым "географической науки" по верам, государствам и племенам, трех последовательных "факторах русской жизни" (церковь, монархия, народ) И. Солоневича.
В этой связи, конечно, нельзя не вспомнить о знаменитой формуле министра народного просвещения графа Сергея Семеновича Уварова (1786–1855) "Православие. Самодержавие. Народность", о которой он впервые упомянул в 1818 году, — в речи, произнесенной на торжественном собрании Главного педагогического института (14). Этой формуле предстояло стать легендарной, при чем не только в том смысле, что тот, кто ее произнес, впоследствии имел возможность провести свой идеал в жизнь, но и в том значении, что эта формула стала символом "официоза" как для либеральной, так и для социалистической мысли. В любом случае она реально отражала русский цивилизационный идеал. В Манифесте 14 марта 1848 года записано: "древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество и ныне предскажет нам путь к победе…", и действительно, триединый идеал "Православие. Самодержавие. Народность" "восстановил в русском сознаниии тот духовный смысл, который закладывался в существование Российского царства еще в XVI веке… Этот идеал восстановил духовную связь России с собственным прошлым, утерянный было в XVIII столетии, и связал настоящее и будущее России с ее духовно-историческими корнями" (15). Эту работу продолжили М.П. Погодин, С.П. Шевырев и Н.Г. Устрялов.
Подтверждением того, насколько глубоко заложена в русском самосознании эта трехфункциональность, является теократическая теория В.С. Соловьева. Он писал, что "русская идея, исторический долг России требует от нас… трех главных органических единств, — церковь, государство и общество… Восстановить на земле этот верный образ Божественной Троицы — вот в чем русская идея" (16), видимо и не подозревая, что что-то похожее имело место в прошлом. Конечно, неприемлемой составляющей этой теории является попытка привести русского царя к целованию туфли римского папы, но как справедливо отмечает А.Л. Дворкин, "насколько же глубинно теократическая идея вошла в сознание русского человека, если даже тот, кто ее отрицал и боролся с ней, неизбежно упирался в нее же?" (17).
То что Леонтьев писал о трех служениях, возможных в рамках любой цивилизации — духовном, культурном и государственном, важно как для понимания того, что он считал определяющим для русской цивилизации, так и для понимания личности самого Леонтьева. В настоящее время леонтьевское наследие активно изучается представителями самых разных служений, однако налицо не только разобщенность, но и явное недопонимание как между различными стратами нашего общества (духовенством и государственниками, духовенством и представителями культуры), так и внутри конкретных страт (высокомерная "местечковость" мышления ярко представлена среди историков, философов и филологов, зачастую нежелающих сотрудничать с другими научными специальностями и игнорирующими их наработки). Константин Леонтьев, напротив, совмещал в себе все эти три служения. Достоинство его наследия и заключается в том, что с одной стороны в личности мыслителя сосуществовала гармония духовного, культурного и государственного служения, а с другой стороны присутствовала иерархия ценностей, и верхнее место в ней занимала вера.
На религиозность Леонтьева пристальное внимание обратил такой известный представитель русской эмиграции как архимандрит Константин Зайцев. Он писал: "перед нами единственный …в истории литературы пример длительного светского писательства, духовно окормляемого высоким, непререкаемым церковным авторитетом, …несомненно и то, что направленность воли, находящая свое выражение в писательстве Леонтьева, признавалась старцами правильной и встречала их полное и одобрение, и даже ободрение — в отличие, например, от отношения их к писательству Владимира Соловьева и даже Достоевского" (18).
Историософ Е.Л. Шифферс (1934–1997) живописал леонтьевскую гениальность в тесной связи с его послушанием преподобному Амвросию Оптинскому: "Пушкин описал красоту русского мировидения в художественной целостности, улавливая во вдохновении светлое безмолвие старца Серафима [Саровского], — монах Климент попытался осуществить эту красоту русского мировидения в "эстетике жизни", — он нашел старца во плоти и радостно положил пред стопы его свои сочинения… Вот как бы Пушкин встретился со старцем Серафимом, и, радостно обретя красоту своего Пимена во плоти, склонился перед ним, — это Леонтьев перед старцем Амвросием. Да: Пушкин, ставший монахом, — таково измерение Константина Николаевича Леонтьева, настоящего русского" (19).
Леонтьев — блестящий мастер большой и малой прозаической формы. Это вполне обнаружило издание леонтьевского художественного цикла "Из жизни христиан в Турции". Неудивительно поэтому, что Лев Толстой узнав в художественных произведениях Леонтьева что-то такое, чего так не хватало русской литературе второй половины XIX века, но было присуще ей в первой половине столетия, как-то спросил его: "Отчего меня не коробит только от ваших повестей; — а самые лучшие авторы наши чем-то претят?" (20).
Священник Сергий Дурылин (известный литературовед и театровед) сравнивал прозу Леонтьева с такими пушкинскими произведениями как "Стамбул гяуры нынче славят" и "Подражание арабскому", отмечая, что они "имеют только одну параллель в русской литературе — "Пембе", "Хризо", "Хамид и Маноли" и другие восточные повести К. Леонтьева: та же свобода, та же прекрасная ясность, тот же подлинный, великий, прекрасный мусульманский Восток". Нельзя не отметить, что параллель "Пушкин — Леонтьев" — постоянна среди почитателей наследия Константина Николаевича: к ней обращалась Т. Глушкова, а Е.Л. Шифферс отмечал, что Леонтьев гениален не только "как политический писатель и ученый монах": язык его сочинений, "особенно письма и политические открытия, равногениален Пушкину" (21). Дурылин, отзываясь о леонтьевской мысли, соглашался с В.А. Тернавцевым в том, что "Леонтьев — это Лермонтов русской философии" (22). Н. Ганина также пишет о том, что "в русской прозе после Пушкина и Лермонтова ему нет равных…" (23).
Примечательно, что эстетически прекрасные произведения Леонтьева для того времени были также и политическим руководством к действию. Он основывал практически все свои художественные образы на реальных характерах и особенностях жизни на православном "Востоке". Эта его особенность не раз была отмечена другими профессиональными дипломатами. Так, барон А.Г. Жомини "из 200 консульских донесений меньше понял политическое настроение Греческой среды в [18]70-х годах, чем из одной "Аспазии [Ламприди]" (24), а М. К. Ону, в течение двенадцати лет бывший российским посланником в Греции, писал Леонтьеву по поводу его "Одиссея": "говорили о Вас …с А. И. Нелидовым и он соглашался со мною, что даже политически Вы оказались дальновиднее нынешних государственных людей наших" (25). Леонтьев понимал это, когда писал о себе, как о человеке, подготовленном "долгою политическою деятельностью в среде восточных христиан", привычном и к "политической практике, и к пониманию общегосударственных вопросов" (26). Неудивительно поэтому, что 1 июня 2006 года на здании генерального консульства России в Стамбуле министр иностранных дел России С.В. Лавров открыл мемориальную доску, посвященную Леонтьеву.
Русский монах, писатель, ученый и дипломат К.Н. Леонтьев всем своим наследием призывает нас к объединению разных служений отечественного общества, радеющих за самобытность русской цивилизации.
Список литературы
1. Платон. Государство. // Платон. Собрание сочинений в 3 тт. Т. 3 (1). М., 1971. С. 441.
2. Леонтьев К. Н. Владимир Соловьев против Данилевского // Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872-1891). / Общ. ред., сост. и комент. Г. Б. Кремнева; вступит. ст. и комент. В. И. Косика. М., 1996. С. 473-474.
3. Александров А. // Русский вестник. 1892. № IV. С. 266-268.
4. Цит. по: Катаев Н. О священном венчании и помазании Царей на Царство. СПб., 1847. С. 21-22.
5. Жития святых, на русском языке изложенные по руководству Четьих-Миней Св. Димитрия Ростовского: В 12 кн. (репринт). Кн. 4. М., 1906. С. 689, 704-715
6. Цит. по: Сокольский В. О характере и значении Эпанагоги. // Византийский временник. СПб, 1894. № 1. С. 29.