Открывают этот раздел отрывки из «Исповеди» Августина Блаженного. Один из «отцов церкви», он воздвиг на рубеже между античностью и средневековьем грандиозное здание своего трактата «О граде Божием», в котором противопоставляет государственность, основанную «на любви к себе, доведенной до презрения к Богу», иной, духовной общности, где «любовь к Богу доведена до презрения к себе». «Исповедь» же — своеобразная лирико-философская автобиография, где великий богослов осуждает, в частности, любовные увлечения своей молодости, настаивая на том, что истинная любовь возможна лишь в Боге. Сходная позиция, вспомним, была выражена на нескольких страницах платоновского «Пира»; в будущем ей суждено стать одной из самых популярных позиций в религиозной философии любви. В страстных увлечениях юности Августин раскаивается, оглядываясь на себя прежнего свысока, со снисходительным презрением. Былые прегрешения не в силах вызвать у него даже яростного гнева — лишь сожаление и осуждение.
Каким контрастом звучат после этого страстные речи живущих семью столетиями позже Абеляра и Элоизы, французского философа XII века и его возлюбленной! Причем Элоиза, кажется, ничуть не менее чем ее славившийся умом и эрудицией супруг и учитель, знает творения мудрецов, не менее глубоко умеет оценивать и события, и философские рассуждения; любит же она сильнее, яснее, ярче, человечнее.
На том, что и как пишут эти возлюбленные, сказывается мир схоластической премудрости, в котором оба они чувствуют себя как дома. Однако XII век — еще и время расцвета провансальской поэзии, где любовь не только воспевается, но и романтизируется, где земной ее характер не мешает возвышенным чувствам, но гармонично с ними сочетается. И это тоже по-своему отразилось в письмах Элоизы, оставшихся памятником как глубокого чувства, так и философской мысли.
Между прочим, даже по текстам Абеляра и Элоизы видно, что античность не была забыта в средневековье. Однако в эпоху Возрождения далекое прошлое попытались не только вспомнить, но и вернуть.
Возрождение древней философии было лишь одним из многих ответов культуры на потребности развивающегося общества. А в обществе постепенно изменялось и отношение к любви. Расцвет лирической поэзии, начинающийся в Европе как раз с одиннадцатого века, не случаен. Запад успокаивался, переходил после многовековых потрясений к относительно мирной жизни. В конце IX века нашла себе место на Дунае последняя волна великого переселения народов — мадьярская. Постепенно ослабевали норманнские набеги. Печенегов, половцев, потом татаро-монголов задерживала своим живым щитом Древняя Русь. Жизнь в Западной Европе, несмотря на крестовые походы и феодальные раздоры, стала куда более устойчивой, а экономика ее делала все более широкие шаги в будущее.
По крайней мере у части западноевропейцев появлялось больше возможностей для того, чтобы отдаваться мирным житейским радостям и творческому труду. Воспевать новые барды и менестрели стали уже не одни лишь воинские подвиги, и философы все чаще обращаются к осмыслению не одних лишь обязанностей человека перед Богом.
Так, итальянский мыслитель Марсилио Фичино в своем XV столетии не только написал «Комментарий на «Пир» Платона», но и создал во Флоренции «платоновскую академию». А в «Комментарии» он не просто повторяет и разъясняет мысли своего учителя, отделенного от него примерно восемнадцатью столетиями, но и пытается примирить их с христианством, которое, правда, сам понимает очень по-своему, и сверх того воспевает земную красоту в выражениях, которые вряд ли бы понравились Платону, восхищавшемуся, прежде всего красотой вечных идей.
Для средневековья характерно пренебрежительное отношение к половой любви. И творения Августина, и сочинения Абеляра появились в эпоху, когда женщина рассматривается официальным христианством как «врата адовы», источник греха; если для стоиков и таких эпикурейцев, как Лукреций, сильная любовь — жизненная помеха, препятствующая достижению мудрости и высокого спокойствия, подобающего философам, то для верующего мыслителя средних веков то же чувство — угроза спасению души, самому великому долгу христианина. Любовь «в Боге» по большей части не включает в себя (в ранней античности было по-другому) половую любовь, но противостоит ей. Возрождение же оспаривает, как мы видим у Фичино, Монтеня и Эразма, такое противостояние, стремится вернуть любви мужчины и женщины ее законное место в высокой философии.
Монтень — предшественник целой плеяды или, точнее, первый в плеяде писателей-моралистов, которые во множестве появились (самые талантливые — во Франции) в последующие века. Преемник Эразма в XVII столетии — пожалуй, Спиноза, с его стремлением к осмыслению жизненных фактов, к поверке их суровой логикой. Очень непохожи Монтень и Эразм, но оба они — гуманисты (как и Марсилио Фичино), оба принадлежат к той новой породе мыслителей, для которых в центре мира стоит человек.
Вопрос 9: Эрос как безумие
Но может ли человечество обойтись без любви? Рождающаяся эпоха рациональности отвечает однозначно: может. Мыслитель XVII века Фрэнсис Бэкон оценивает эрос как безумие. Что может противостоять любви? Только кристально ясный ум. Ни один из древних великих людей не позволил себе впасть в беспамятство от этого чувства... «В природе человека есть тайная склонность и стремление любить других, если они не расходуются на кого-либо одного из немногих, то, естественно, распространяются на многих людей и побуждают их стать гуманными и милосердными, что и наблюдается иногда у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род, дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь развращает и унижает» .
И все-таки, казалось бы, признательное и трепетное восприятие любви должно было закрепиться в европейской культуре. Но вот грядет эпоха Просвещения с ее культом разума. Многие возрожденческие идеалы критически переосмысливаются. В частности, провозглашается, что душа не имеет пола. Это означает на деле, что неповторимость чувства отвергается. Делается определенная ставка на нивелировку переживаний. Любовь все чаще трактуется как чистое безумие, недостойное разумного человека. (Гуревич П. С.)
Френсис Бэкон из книги «Опыты, или Наставления нравственные и политические»
Сцена более благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене любовь, как правило, является предметом комедий и лишь иногда — трагедий; но в жизни она приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда — фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей (древних или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, который был бы увлечен любовью до безумия; это говорит о том, что великие умы и великие дела, действительно, не допускают развития этой страсти, свойственной слабым. Тем не менее необходимо сделать исключение в отношении Марка Антония, соправителя Рима, и Аппия Клавдия, децемвира и законодателя, из которых первый был действительно человеком сластолюбивым и неумеренным, а второй — строгим и мудрым. А поэтому нам представляется, что любовь (хотя и редко) может найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в сердце, надежно от нее защищенное, если не быть бдительным. Плохо говорит Эпикур: «Satisrnagnumalteralteritheatrumsumus», как будто человек, созданный для созерцания небес и всех благородных предметов, не должен делать ничего, как стоять на коленях перед маленьким идолом и быть рабом, не скажу — низменных желаний (подобно животным), но зрения, которое было дано ему для более возвышенных целей.
Интересно отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как она идет наперекор природе и истинной ценности вещей; достаточно вспомнить постоянное употребление гипербол в речи, которые приличествуют только когда говорят о любви, и больше нигде. И дело не только в гиперболе; ибо хотя и хорошо было сказано, что архильстецом, в присутствии которого все мелкие льстецы кажутся разумными людьми, является наше самолюбие, однако, безусловно, влюбленный превосходит и его. Ведь нет такого гордого человека, который так до абсурда высоко думал бы о себе, как думают влюбленные о тех, кого они любят; и поэтому правильно сказано, что «невозможно любить и быть мудрым». И нельзя сказать, что эту слабость видят только другие люди, а тот, кого любят, ее не видит; нет, ее видит, прежде всего, любимый человек, за исключением тех случаев, когда любовь взаимна. Ибо истинное правило в этом отношении состоит в том, что любовь всегда вознаграждается либо взаимностью, либо скрытым и тайным презрением. Тем более мужчины должны остерегаться этой страсти, из-за которой теряются не только другие блага, но и она сама. Что касается до других потерь, то высказывание поэта действительно хорошо их определяет: тот, кто предпочитает Елену, теряет дары Юноны и Паллады. Ведь тот, кто слишком высоко ценит любовную привязанность, теряет и богатство, и мудрость. Эта страсть достигает своей высшей точки в такие времена, когда человек более всего слаб, во времена великого процветания и великого бедствия, хотя в последнем случае она наблюдалась меньше; оба эти состояния возбуждают любовь, делают ее более бурной и тем самым показывают, что она есть дитя безрассудства. Лучше поступает тот, кто, раз уж невозможно не допустить любви, удерживает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных дел и действий в жизни; ибо если она однажды вмешается в дела, то взбаламучивает судьбы людей так сильно, что люди никак не могут оставаться верными своим собственным целям. Не знаю, почему военные так предаются любви; я думаю, это объясняется тем же, почему они предаются вину, ибо опасности обычно требуют того, чтобы их оплачивали удовольствиями. В природе человека есть тайная склонность и стремление любить других; если они не расходуются на кого-либо одного или немногих, то, естественно, распространяются на многих людей и побуждают их стать гуманными и милосердными, что иногда и наблюдается у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род, дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь его развращает и унижает.