Значит, если мы определили до этого сознание как сферу, объединяющую
всесвязно разные перспективы и разные точки, то эта сфера должна
каким-то образом сдвинуться, чтобы исчезли, стерлись зеркальные
отражения. Иначе говоря, то, что я называю "сдвигом", есть смещение
или дисимметрия. Сдвиговая дисимметрия сферы сознания, стирающая
зеркальные отображения и ставящая нас лицом к Лицу. Лицом к Лицу с
чем-то, чо свидетельствует, и тогда - мы что-то видим. В том числе и
самих себя. Не в отражениях, не косвенно, не в знаках и не в намеках,
требующих расшифровки и перевода, а непосредственно. Следовательно, в
этом смысле мысль отображается мыслью же. Это и есть мышление. То
есть философское мышление - это синтаксическая запись, имеющая
определенные правила сдвига. Запись сдвига. Или наблюдаемого
случившегося движения в сознании, не похожего ни на какую форму,
живущую в зеркальных отражениях. Это что-то радикально иное.
Отобразилось - значит сдвигом мысль совместилась с мыслью же.
Философия, повторяю, есть запись такого события. Такого совмещения,
такого привелигированного случая, когда в сдвиге моя мысль
встречается с мыслью; лицом к Лицу.
Я упомянул слово "синтаксис", а до этого сказал, что нельзя
назвать нечто причиной в мире, если уже нет понятия причины. Скажем,
ничто в мире мы не могли бы назвать прямой, если бы у нас не было
понятия прямой. Понятие прямой не образуется по аналогии с видимыми
прямыми, поверхностями и т. д.
Так вот, если это так, если фундаментально вот это "когда есть",
- скажем, я вижу прямую или окружность, если у меня есть их понятие
(в смысле кантовского "чистого созерцания"), - то это предполагает,
несомненно, и определенные синтаксические правила, в рамках которых
(раз это случилось, и появился этот язык) мы не можем себе
противоречить. Так появляется синтаксис или философская речь, имеющая
определенные структуры, которые диктуют нам свои законы. В том числе
и закон непротиворечивости. Нечто не должно себе противоречить.
Предшествующая моя мысль сводилась к тому, что это нечто должно
возникнуть в каком-то состоянии всесвязности, а теперь я подчеркиваю
момент непротиворечивости. Ведь как таковые эмпирические явления
логически не могут себе ни противоречить, ни не противоречить - они
должны быть приведены в определенную связь, чтобы появилась их
непротиворечивость. Короче, такой синтаксис и образует законы
философского языка, и любые последующие философские утверждения
получаются как то, что возможно в силу и по законам этого языка или
философской мысли и слова. То есть по законам синтаксиса. И это,
конечно, живой синтаксис. Он работает лишь тогда, когда есть живое
невербальное состояние, то, которое внутри исполнения или реализации.
То есть пока есть концентрация, пока есть собранное внимание, пока
нечто понимает себя и "есть" (и никакой рефлексией не обнаруживается
в качестве ментального содержания). Пока мы думаем, мы не можем не
думать это. Именно такой мир мысли и бытия и пытался, кстати,
ухватить Декарт в своих очень странных на первый взгляд философских
утверждениях.
Итак, сдвиг записывается. Движение в сознании (или движение
сознания, что одно и то же) записывается в соответствии с
синтаксисом. Философия есть запись его. Но оно может быть записано,
поскольку оно ненаблюдаемо, только если у самого философа есть это
движение, а не знак его. Кант говорил: самое трудное - это движение в
сознании, отличая тем самым последнее, в частности, от выполнения
ритуала. Люди, писал он, могут выполнять ритуал, но не делать при
этом самого главного - совершать движение души.
Значит, я все время говорю о чем-то невероятно трудном для нас и
в то же время самом близком. Ведь что может быть ближе того, что я на
самом деле чувствую или на самом деле думаю или во что сдвигаюсь? Или
о чем говорю. Итак, я предлагаю следующую формулу: самое близкое к
нам то, о чем на самом деле идет речь, - и самое трудное, но важное.
В материи опыта, в эмпирическом сознании или взаимоотношении его с
бытием мы этого интервала не имеем. Напротив, когда мы отождествляем
бытие и мышление, мы тем самым предполагаем, что между ними нет
никакого интервала. Сказать - бытие, сказать то же самое, что мысль,
говорил Парменид. А сказать мысль - значит высказать бытие. Для меня
же сознание есть некий сверхчувствительный интервал. Или какой-то
ритм, и философия есть запись такого ритма. Ритма, который является
условием выполнения или реализации нашей сознательной жизни как
человеческих существ. То есть философия закодирована в некий акт,
лишь потом называемый "философией". Или, скажем так, потом могущий
быть названный "философией". Когда уже есть философский язык, то мы
можем назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом смысле
цель философии как элемента, являющегося условием выполнения других
частей или областей нашей сознательной жизни, заключена в самой же
философии. Или, другими словами, философия есть мысль мысли. Тот акт,
который я назвал интервалом, он как бы встроен, инкорпорирован в
режим выполнения человеком своих сознательных, духовных целей и
жизни. Это пауза недеяния, поскольку я говорил, что движение сознания
ненаблюдаемо, оно ничего не производит, никаких наблюдаемых
продуктов. Или скажем так: есть реальная философия, которая присуща
нам, если мы живем как сознательные существа. Если мы выполняем свою
человечность. Философский акт как пауза в ряду других фактов,
являющихся условием самой их возможности иопределенной
последовательности. Назовем это реальной философией. И есть философия
понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной жизни
может быть эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный язык,
посредством которого что-то эксплицируется. Но удачен он только
потому, что люди проделали до нас подвиг мысли, подвиг медитации или
какого-то очень сложного психотехнического опыта, что затем ушло в
толщи истории культуры.
Итак, сделаем выводы, касающиеся уже нашего самосознания, если
брать этот велеречивый философский термин на уровне просто
самочувствия нас как философов.
Ну, ясно, конечно, что если мы так определили философию, если
она невербальна, но в ком-то из нас тем не менее заговорила или
кому-то запала в душу до того, как заговорила, то такой человек не
может выбирать: быть ему философом или не быть. Ибо философом он быть
обречен. Это первое. И второе. Если такой человек философствует, то
он ни на что не покушается, не подрывае никаких основ, никому не
мыслит назло или в угоду. Он просто есть некто, вынужденный по
синтаксису и профессионально высказать сознание. Свидетельствовать.
Разумеется, не исключено, что кто-то может при этом считать себя
философом и иметь подобные цели. Это может быть совмещено в одном
лице. Но в данном случае я говорю о философе, который выполняет свое
предназначение или призвание. Философ - это ходячее сознание вслух. А
от сознания нельзя отказаться. Философ в принципе общественен. Я же
говорил о сознании. А сознание есть нечто, что может проявляться лишь
одновременно на множестве точек. Философское свидетельство хотя и
обращено к высшему судье, но это всегда общественное свидетельство.
Философ не может не чувствовать себя своеобразной точкой пересечения
общественных состояний и тенденций. В его топосе они сходятся. И он
должен как философ извлечь из выпавшей ему удачи загадочного
впечатления правду по законам мысли и слова, правду о своем
собственном состоянии, свидетельствующем о чем-то. То есть философ
имеет дело прежде всего со своим индивидуальным сознанием и,
ориентируясь на это сознание, обязан выразить правду своего
состояния. А это очень сложно, поскольку такая правда может быть
получена, открыта и сообщена другим лишь по законам самой мысли, без
привнесения туда чего-то постороннего. Ни предубеждений, ни своих
комплексов, ни, с другой стороны, внешне продиктованных желаний
кому-то угодить или что-то опровергнуть и т. д. Того, что есть, уже
вполне, с избытком достаточно. Дай Бог правду узнать о собственных
состояниях, о чем они говорят. А это, повторяю, трудно.
И в заключение, поскольку я характеризовал сознание как запись
некоего сдвига, я хотел бы дополнить эту характеристику, сказав, что
в то же время это и выпрямляющее движение. Хотя человек, к сожалению,
не властен над временем, расшатывающим любые порядки, однако то
сознание, о котором я говорил и которое существует в особом режиме,
позволяет это неминуемое расшатывание или склонение исправлять. В
потоке времени мы все склоняемся. Ну, например, мы склоняемся нашими
страстями и т. д. И это случается с нами вопреки сознанию. А я
подчеркиваю, что наряду с этим существует и выпрямление склонения. И,
боле того, что оно должно происходить постоянно и в каждом месте
снова и снова возобновляться, чтобы был тот мир, в котором мы могли
бы жить как сознательные, чувствующие и желающие существа. Но если
сознание есть выпрямление склонения, то, следовательно, в мире еще
должно что-то родиться вместе со мной как возможным в этом мире.
Значит, спрямление есть какой-то прямой отрезок, восстановленный из
моей души, по которому я не могу не идти. И никто не имеет права
заставить меня сойти с этой прямой. Да это и невозможно, если философ
уже вышел на последнюю прямую; ничто его не удержит, потому что в
конце ее есть нечто, что можно узнать только придя в этот конец. Что
нельзя знать заранее, нельзя вообразить, а что можно, повторяю,
узнать лишь придя туда, где можно знать, пройдя до конца сам путь.
Следовательно, философ имеет дело с чем-то, чего в принципе
нельзя знать заранее, нельзя предположить, вообразить возможным или
ввести определением. Но что может случиться с прохождением пути. И
где будет причина, скажем, считать, что в наблюдаемом имел место
атомный распад. Мысль совместилась с собой - и понимает.