Историей мы называем такую взаимосвязь действий, которая ведет к возникновению созданного мира, соответствующего ограниченной во времени группе людей. Причем обоюдное соответствие, их идентичность преобразует «индивидов» в «личности», а группу – в сообщество личностей. Обоюдная идентификация, если она удается, т. е. достигается во времени, является результатом и одновременно смыслом истории этой группы.
Основа этой возможности закладывается в так называемой предыстории: здесь впервые происходит становление человека. На этом этапе совместные действия людей мотивируются необходимостью обеспечить выживание группы. А созданные человеком произведения – это те инструменты, с помощью которых он (как наиболее слабое из всех живых существ) утверждает себя в «борьбе за существование» и становится победителем над всеми прочими живыми существами, в том числе и над теми, которые с биологической точки зрения лучше его приспособлены к жизни. Однако затем в истории всегда заходит речь о счастье, смысле, о собственной личности, об образе мира какой-то группы людей, об «автономии». Речь идет не об «эмансипации», т. е. освобождении ото всех связей (будь то узы природы или узы общественно-исторической группировки), но о реальности и истинности «Я» в совместно обретенном, своеобразном и неповторимом образе этого «Я», воплощенном в искусстве, власти, культе, знании, обществе. Речь идет о том собственном смысле, который познается на опыте и который не позволяет из людей сделать рабов, слуг или всего лишь инструмент для воплощения чужих смыслов.
В этом своем собственном созданном мире, отходя от немоты своей предыстории, сообщество обретает себя в своеобразном языке, непохожем ни на какой другой язык. Оно стало историческим именно в тот момент, когда заговорило с этим миром на собственном языке. Говоря о языке, мы подразумеваем сообщество, и, говоря о сообществе, мы подразумеваем его язык.
Однако в постистории группа утрачивает способность создавать собственный язык, собственное выражение, собственный облик, характер, личное бытие в соответствующем историческом мире (или в лучшем случае это произойдет только в нескольких отдельных звеньях и малых группировках внутри больших групп). Вместо рационально-благополучного, хотя часто также трудного и болезненно-страдальческого бытия обоюдного тождества личности и мира теперь мотивом всех действий становится наслаждение, полное удовлетворение всех потребностей, как это присуще позднейшему потребительскому обществу. На этом этапе «произведение» обеспечивает защиту и безопасность подобной жизни. Создавая по возможности условия для беззаботной жизни, оно выполняет также разгрузочные функции. И снова место исторического счастья заступает индивидуальное удовольствие, а личность становится всего лишь индивидуальностью. Из преисполненного личным смыслом исторического творящего сообщества получается лишенная историчности масса как совокупность биологических индивидов. Историческое состояние возвращается в состояние, сходное с природным.
Становление человеческого в человеке – это ощущение на собственном опыте воздействий внешнего мира и стремление противодействовать не только силам природы, но и другим враждебным силам. Доисторический процесс становления человека выражается языком мифа. Становление человека как личности и его социальное самообретение реализуется в процессе его «миротворчества». Это есть исторический язык его общезначимой смыслосодержащей персонализации. А язык постистории – это или чисто коммуникативный язык повседневности, или подлинный, нормативный литературный язык, который затем в совершенно «свободном от всякого влияния диалоге» (Хабермас) может преобразоваться либо в несвязную болтовню, либо в высшей степени специализированный искусственный и профессиональный язык, на котором могут изъясняться немногочисленные технократы (независимо от того, приведут они к гибели или нет ставший почти безликим универсальный «мир» так называемого «единого человечества»).
Все три вида истории (предыстория – история – постистория) охватываются понятием истории. Все три языка (мифологический язык – исторический язык – общий коммуникативный язык или технический искусственный язык) взаимосвязаны. Это просто различные способы выражения смысла в человеческой речи.
Несмотря на свою внешнюю упрощенность и общую понятность (как коммуникативного языка), с одной стороны, а также несмотря на свою в высшей степени сложную техническую специализированностъ (как искусственного языка), с другой стороны, постисторический язык уже больше не несет содержательного отображения мира. Хотя постисторический язык и является языком единого «мира», он, обладая минимальной историчностью, принадлежит всем «мирам», существуя там, где господствует потребительское общество, где на место подлинной смены стилей приходит чередование популярных мод, где народ и государство как социальные институты больше почти ничего не значат.
При таком подходе существуют именно истории эпохально- и континентально-различных группировок и их миров, а вопрос состоит в том, был или нет здесь достигнут смысл. Однако не существует истории и смысла в «единственном числе», самих по себе, «истории» одного мира, а значит, и истории человечества вместо полноты миров, отличающихся друг от друга культурно, эпохально, континентально, соответственно историй человеческих групп, которые обрели или не обрели в этих мирах смысл и счастье.
Представления о таком единстве так называемой всемирной истории, всеобщей истории, истории человечества (о которой все-таки нельзя еще точно сказать, существует ли она вообще) порождали до сих пор в Западной Европе многочисленные спекулятивные попытки объяснения смысла. [...]
Пожалуй, философия исторического не сможет никогда найти иной смысл, отличный от того, который в действительности осознается в исторической удаче или неудаче. Его она должна подвергнуть рефлексии. Этот опыт свидетельствует о том, что обязательно «существует» этот смысл конечной истории.
Если смерть является такой силой, которая необходимо подталкивает нас как свободных людей к успешной реализации нашего бытия в историческом языке, не является ли она тем, что делает нашу жизнь осмысленной, и в то же время тем, что уничтожает весь смысл? История свидетельствует: «Смысл существует», а она является опытом выполнения смысловой задачи. Но мы можем, об этом также свидетельствует опыт смерти, и не решить задачу удержания смысла. Может так случиться, что нам не удастся собственными силами остаться в произведениях, смысле, языке. А может быть, когда мы не сможем самостоятельно обрести смысл, он сам поддержит нас? Но это остается неизвестным. В то же время в исторической религии откровения существует опыт фактического обещания того, что мы действительно сможем и должны в смысле укрыться и спастись. Это в первую очередь вера, пасхальная вера христианства. Но она не является рефлексией по поводу возможности осуществления истории через оправдывающий смысл, обращением за пределами истории к ее принципу. Христианская вера сама в большей степени является историей, историческим прологом.
Она строится на факте встречи с тем, кто действительно и окончательно обещал и гарантировал нам спасение, – с Иисусом Христом. Ни одна философия не может гарантировать подобного обещания. Однако она в состоянии подготовить возможность и необходимость такого обещания, поскольку покажет, почему философия, в частности философия истории, и антропология не могут дать удовлетворительного ответа на вопрос о смысле. В этом обещании она как раз показывает смысл, но оставляет неразъясненным его пребывание с нами и наше пребывание в нем. Подлинная философия именно при обращении к проблеме смысла истории указывает за пределы самой себя и одновременно размышляет о своей недостаточности. Этим она ограничивает себя, достигает своих границ и дает «знак» чего-то, что найдет свое осуществление только в
«трансцендентности» исторической веры.
Прежде всего необходимо согласиться с тем, что в политических событиях 1989–1991 гг. в России и Восточной Европе автор усматривает внутреннюю связь, которая приводит его к формулировке понятия «конец истории». После падения советского строя стало ясно, что последним по времени в истории является либерально-демократический порядок, который по этой причине и ассоциируется с концом истории. Теперь его задача состоит в том, чтобы – после политической победы западной идеи – утвердиться в оставшейся части мира своей материальной стороной. Студент должен усвоить специфическую логику автора, которая вытекает из его критики историзма гегелевского и марксистского толка. В то же время, очевидно, что членение всемирной истории на предысторию, историю и постисторию, предлагаемое автором, этому историцизму не противоречит. Обратите внимание на заключительную часть текста Фукуямы, где он говорит о трансцендентности смысла и цели истории в христианской эсхатологии и догмате о спасении как единственно возможной модели истории. Смысл для Фукуямы существует как смысл отдельного исторического события. Примечательно, что автор в то же время не отрицает понятия всемирной истории, история для него (в отличие от Поппера) – это взаимосвязь действий, которая ведет к возникновению современного мира. Эпоха постистории – состояния европейских обществ после «конца истории» – отличается своим языком – он искусственный и технический, как сама цивилизация этой эпохи. Основное изменение в обществе постистории касается характера потребления, когда «индивидуальное удовольствие заменяет собой историческое счастье». Современный технократический язык – это язык глобализированного мира, потому-то государства и народы больше ничего не значат, утверждает Фукуяма.