*
Нельзя не сказать в такой связи несколько слов и о пресловутой "синтетической" функции эмоций (отчасти аналогичной их уже упомянутой "синкретической" функции).
Первые упоминания о подобном назначении эмоций восходят по крайней мере к Вундту. Согласно ему, эмоциональный тон ощущений, воспринимаемых одновременно ли, или непосредственно друг за другом, соединяет их во все более общие равнодействующие переживания, организуя в восприятии и сами эти "единицы" (ощущения, представления и т. п.). Только в силу такого слияния чувств мы воспринимаем не набор пятен или звуков, а пейзаж и мелодию, не множество интроцептивных впечатлений, а "тело" или "предмет". Таким образом, эмоциональные переживания выступают синтезирующей основой образа, обеспечивающей возможность целостного и структурированного отражения мозаичного разнообразия фактически действующих раздражений.
Эмоция – гармония, музыкальный тон "синтетической апперцептивности", в таком прочтении не универсальной, но многотональной, вариативной, "интенциональной" как во внешней, так и во внутренней конститутивности (эстетико-синтетическая функция эмоций в этом случае отнесена к восприятию, в отличие от ранее рассмотренной поведенческой ре-акции, но ее значение в деле "остановки" непосредственной (фрагментарной) реакции в системе стимул-реакция сохраняется; эстетическая функция (аналогично воле) начинает с подавления и отмены непосредственной реакции, "сохраняя" фрагментарные аффекты, их возрождая в ткани переживания-про-исходящего).
Вундту в определенной мере вторит и Ф. Крюгер."...В лабораториях тысячекратно наблюдался, хотя в большинстве случаев и в качестве побочного эффекта, тот факт, что малейшие изменения в какой-то части поля сознания осознавались "эмоциоподобным" образом задолго до того, как человек мог указать, "где" нечто изменилось и что именно".
Речь идет о непосредственном тождестве эмоциеподобного восприятия и предмета в его "объективной структурированности"; подобно тому, как человек реагирует на любые изменения собственной органичности мгновенно и непосредственно, не имея, возможно, ни малейшего представления о собственной анатомии и физиологии, столь же чутко он не может не переживать малейшие изменения в предмете эмпатического "восприятия".
Только в отношении подобной "остановки" сознание проявляет активность (будучи формой эмоциональной интенциональности), "промеривая алгеброй гармонию" и "целое" – напомним, целое эстетико-гипотетическое, вменяемое воспринимаемому – разрушая в реализованной интенциональности, в накоплении груза "несоответствий" данной, уже в точности установленной структуры, и аподиктически заданной формы ее "целого", иначе, форме ее (эмоционально-окрашенного, "мотивированного") восприятия (и если у кантовской "вещи самой по себе" существует реалистический коннотат, таковым и служит это гипотетико-эстетическое целое, предшествующее восприятию и делающее последнее возможным в процессе постоянной рационализации-осознания). Так что: "Действительно, рассудочное отношение в определенной мере нарушает... эмоциональное переживание, делает его менее выраженным и интенсивным... Мы можем сформулировать это в виде общего закона: любое расчленение, любой анализ целостности опыта является вредным для этой целостности... и находится по отношению к ней в состоянии функционального противоречия" (Ф. Крюгер).
Речь идет о пропедевтической функции "синтетической апперцепции"; характерно, что ряд ведущих психологов связывает ее именно с "эмоциональным тоном"; реальное, не связанное с аподиктическим вменением изучение такой связи выявляет, помимо прочего, и ее амбивалентность, заключенную в том, что наряду с "собственно эмоцией", эмоцией-"расширением поля внимания", имеет место прямо ей противоположная, связанная с поля внимания сужением, инициирующим, например, весьма специфическую "решительность" (агрессивность), характерную для переживаний чувства "гнева" и пр. (следует заметить, обращаясь к сказанному несколько выше, что "сужение поля внимания" характерно для всех случаев проявления "инстинктоподобных" эмоций; очевидно, именно этот признак и отличает их от эмоций "высших", "расширение поля внимания" сопровождающих).
Что возвращает нас к известной общности сферы эмоций и бессознательного.
Нечто в мире (сам мир) воспринимается и "ощущается" человеком, прежде всего в качестве части целого, "гештальта" и пр.; подобное ощущение "смутно", но вместе с тем и чрезвычайно тонко, "чувствительно" в отношении происходящих в нем изменений – и ориентировано на них общей "интенциональностью", которая, что после сказанного достаточно очевидно, не представляет собой универсального "эмоциеподобного" и в таком отношении монолитного комплекса, но скорее ряд характерных конфигураций – "партитур", задающих "характер" восприятия, его обосновывающие интенции и, в том числе, различные мотивационные схемы предстоящей активности (в их общественном, эмпатическом, срезе, в том "поле" сочувствия, которое уместно, и помещает данный случай в поле "пропедевтически-трансцендентного", расчищая дорогу реальному; по Юнгу, подобные "партитуры" и выступают архетипами коллективного бессознательного; но именно предметность нуминозного лишает действие необходимой универсальности в отношении многообразия возможных форм предметной реализации).
*
Вернемся в такой связи к фундированию чувственности – удерживая ее синкретику, в том, по крайней мере, отношении, в котором восприятие-реакция не отделена (в целях удобства аналитики) от общей установки бытия-в-мире, производна от последней, причем не-функциональность их связи выступает, собственно, предопределением человека.
Зададимся в такой связи несколькими вопросами.
Не требует ли сознательное отношение к происходящему прежде всего мужества и хладнокровия? Не выступает ли непременным условием осознания происходящего само-отречение, позволяющее выйти за пределы единственно-насущной задачи само-спасения (ситуации паники), заглянув в лицо опасности, увидев ситуацию "со стороны", тем самым сделав первый шаг к рефлексии и "пониманию общего положения дел", т.е. первый шаг "осознания"? ("Человек, – пишет в "Логике" Гегель, – должен ... возвыситься до той отвлеченной общности, при которой ему действительно все равно, существует он сам или нет..."). Не выступает ли и само-отреченность непременным условием свободы мысли и знания, и не суть ли мужество, хладнокровие и самозабвение – эмоции (эмоциональные мотивы, в образе "коллективных установок" принимающие форму ценностей)?
Мышление – функция мужества; само-обладание порождает условия возможности (по определению независимой) рефлексии. Разделив в целях удобства аналитики "условия возможности" мышления и механизм его инструментальной воплощенности (как рассудок и разум), философия слишком увлеклась "чистым мышлением", воплотив его в логике и ее фигурах; но мышление всегда следует по чьим-то стопам, проторенному пути, который оно лишь делает общеупотребимым.
Разумеется, в качестве эмоции следует трактовать и истерию, в том числе эмоции, имеющей следствием и "подавление высших форм поведения, и снижение психического напряжения до уровня низших реакций". Ну и что? Не менее понятно и то, что различные ситуации, относимые к "критическим", действительно порождают и "взрыв эмоций", как в том числе причину поведения безумного, маниакального, бредового. И из этого вовсе не вытекают выводы, предлагаемые авторами: эмоции не продуцируют панику или истерию, они и есть паника или истерия как своеобразные аффекты; ровно также эмоции не могут "инициировать хладнокровия"; последнее представляет собой специфическую установку, стойкость, вне которой ни "разумное", ни "целесообразное" поведение невозможно (и к индетерминизму эмоциональной реакции в отношении к ситуации, ее (т.е. реакцию) якобы вызвавшей, относится весьма широкая сфера переживаний: "...как предупреждал Рильке: "Werkes sind keine Sentimente" (стихи вовсе никакие не переживания, не сентименты, то есть не выражение сентиментов). Странно. Что же он имел в виду? Он имел в виду, что стихи и есть то, после чего стали возможны мои чувства и представления". [5]).
И если "истерию" следует отнести к числу "аффектов, на нас воздействующих", то мужество, хладнокровие, чувство долга, собственного достоинства к таким воздействиям-аффектам отнести нельзя; это – не эмоции (сентименты), это – эмоциональные установки, ценности, эмоции продуцирующие, реализующие установки трансцендентные, драматику и стихию чувств выводящие из особенным образом интерпретированных ситуаций, в них и за ними усматривающих их интенциональность, улавливающих движение той общности-субъекта, которая угадывается "за" данным конгломератом явленности и в нем возникает, набирает силу и интенционируется (но ценностные комплексы не "воздействуют на нас", но позволяют "нам" на себя воздействовать).
Это – мы сами, или то, что делает нас людьми, существами "интенционирующими" и в различных сферах – общества (общности), природы и их отношения – улавливающими "силы", которым можно подчиниться и в себе их инициировать, ощущая родство с иными и на подобное способными людьми. Добро, истина, красота – родовые формы такого рода "интенционирований".
*
Но между констатациями "мятежности духа" и аналитикой механизмов реакции не прослеживается пока видимого соответствия (и уж тем более необходимой связи).