Для нас в рассмотрении евангельского слова о прощении крайне важным является тот факт, что через действенный обмен человек, совершивший проступок, возвращается в общество, из которого был исторгнут своим деянием. Это скорее не опыт различения субъектов прощения, а опыт принятия своего или чужого поступка как недолжного, т. е. опыт восстановления или установления взаимоотношений через утверждение прощаемого как человека, действующего социально приемлемо.
Наконец, мы переходим к рассмотрению освобождения человека от вины как символического обмена, где мы имеем дело лишь со словесным принесением вины, которое обменивается на «освобождающее» (от вины, ответственности) слово «прощаю». При этом освобождение от вины может быть обусловленным (например, освобождение только в обмен на покаяние), или безусловным, представляя собой «чистое прощение» (прощение в обмен на ничего).
Разговор о «чистом прощении» в данном случае для нас будет определяющим, поскольку оно оказывается действием, вобравшим в себя весь имевшийся опыт освобождения от вины. Подходя к рассмотрению «чистого прощения», заметим, что «обмен на ничего» звучит весьма условно, поскольку он всегда означает опыт балансирования между опасностью быть вовлеченным в цепочку чрезмерности обмена и радикальным абсолютным отсвоением. И более того, сложность понимания, таким образом, заключается еще и в том, что «чистое прощение» не может быть опредмеченным, или выраженным в конкретном действии, это символический обмен символических (же) отношений. Вот почему, к примеру, прощение никогда не сможет сделаться подарком, поскольку никто не скажет с большой долей определенности, какой именно предмет в нем обменивается. Приведем несколько вариантов.
Первый вариант отсылает нас к вещественному обмену (о чем мы уже говорили выше): признание вины (греха) обменивается на освобождение от нее (вины). Перед нами опыт властных отношений, в которых обиженный обладает полномочиями карать или миловать, а обидчик, принесший пострадавшему от совершенного им поступка самое дорогое, что может быть между ними, т. е. свою вину, лишь ожидает своей участи. В таком случае предметом в этом обмене выступает освобождение (но кого или чего? совести от груза содеянного или тела от наказания?). Однако освобожденный таким образом человек становится моральным должником вдвойне — и как виновный, и как тот, чья вина была отпущена, т. е. как облагодетельствованный 3 .
Второй вариант обмена кажется наиболее распространенным и затрагивает уже социальное проектирование: обещание «больше никогда не совершать подобного» обменивается на преодоление гнева (обиды). В данном случае предметом является восстановление отношений, что совсем не обязательно в первом типе обмена. Этот обмен предполагает совершенно иную, горизонтальную зависимость, где прощающий и прощаемый выступают равнозначными участниками. В восстановлении отношений проявляется переход от эго-бытийности к со-бытийности, где на передний план выходит не «мое собственное отношение» (к кому-то или самому себе), а «отношения между нами».
Это предполагает уже обоюдную активность действующих лиц в обмене, поскольку обещается именно то, в чем заинтересован прощающий, проект некоторой совместности в будущем. Не случайно Х. Арендт пишет о взаимосвязи способностей прощать и давать обещание 4 , и, таким образом, этот обмен также представляет собой опыт социального планирования.
В социальной практике и прощение, и обещание представлены как действия, открывающие будущее и закрывающие прошлое, и фактически оказываются переплетенными теснейшим образом, так что одно обусловливает другое. Так, к примеру, ситуация обещания прощения встречается не реже, чем прощение за обещание, и также представляет собой довольно интересный вариант обмена. В ситуации «я тебя прощу, если…» предполагается прежде всего обусловленность и выставление условия, и от того в обещаемом прощении скрывается двойное условие: обусловленность обещания и собственно условие, за выполнение которого дается прощение. И вместе с тем «обоюдноактивный» обмен, в отличие от первого одностороннего варианта, где он является следствием чрезмерности (вины и власти), порождается межличностным разрывом, который он призван заполнить.
Но если эти аспекты обмена достаточно легко поддаются и социальным, и экономическим интерпретациям и поэтому могут быть успешно вписанными, однако, вследствие своей невещественности, не до конца, в привычные логики, соотнесены с имеющимся опытом прощения, то его третий вариант предстает наиболее спорным. Здесь «чистое прощение» представляет собой радикальный опыт, который с точки зрения последующей интерпретации алогичен, аморален, безумен. В этом опыте прощающий совершает растрату, выходящую за рамки присущей обмену амбивалентности, которая «всегда обосновывает одновременно и присутствие двух терминов друг для друга, и их отсутствие по отношению друг к другу (их дистанцию). Отсюда проистекает амбивалентность любого материала символического обмена (взглядов, предметов, снов, экскрементов)» [3, 56]. Но если Ж. Бодрийяр говорит о своеобразной логике подарка, где амбивалентность делает его «медиумом отношения и дистанции» [Там же], где «подарок — это всегда любовь вместе с агрессией» [Там же], то во всех типах обмена «медиумизации» не происходит, поскольку этой цели служит сам факт осуществления прощения, где предмет («прощение было дано», «вина — снята») — всего лишь итог. Более того, «чистое прощение» лишается (даже итогового) предмета, оно не встречает нехватки и поэтому не употребляется для достижения какой-либо выгоды (выполнения какого-либо условия).
Такое понимание прощения получило свое развитие в философии Ж. Деррида и его последователей. Опыт прощения радикален, поскольку возможность и способность человека прощать оказывается превышенной там, где речь идет о преступлениях неискупаемых и, скажем это вслед за Х. Арендт, ненаказуемых, т. е. таких, по отношению к которым ни действия самого совершившего, ни жертв или тех, кого напрямую или косвенно они коснулись, не являются эквивалентными. Подобные деяния мы даже не можем помыслить в рамках прощения: говорить о чем-то как о непростительном — значит уже предполагать существование определенных условий для того, чтобы прощение было дано, а также наличие опыта прощения подобных поступков. Кроме того, снятие вины за бесчеловечное злодеяние не менее бесчеловечно и социально опасно.
Наша собственная способность прощать, таким образом, представляет собой противоречие между непосредственностью переживаемого (открытостью Другому), различением субъекта и имеющимся опытом прощения. Когда мы говорим об опыте прощения как о фактичности прожитого, мы всегда соотносим действие, освобождающее человека от вины, восстанавливающее (или нет) отношения с прощаемым, с социальным контекстом произошедшего, в зависимости от которого прощение будет пониматься по-разному и отвечать всегда определенным ожиданиям, возлагаемым на него. Опыт прощения, таким образом, задает новые пути проблематизации социального, осмысления «мира человеческих поступков».
Примечания
1 Так, в Евангелии от Марка утверждается человеческая власть прощать — в ее эквивалентности божественному прощению. «Иисус, видя веру их, говорит расслабленному: чадо! Прощаются тебе грехи твои. Тут сидели некоторые из книжников и помышляли в сердцах своих: что он так богохульствует? Кто может прощать грехи, кроме одного Бога? Иисус, тотчас узнав духом Своим, что они так помышляют в себе, сказал им: для чего так помышляете в сердцах ваших? что легче? сказать ли расслабленному: “прощаются тебе грехи”? или сказать: “встань, возьми свою постель и ходи”? но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, — говорит расслабленному: тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой» [7; 2, 5–11].
2 «Простой — порожний, пустой, ничем не занятый, сам по себе», Прощать, простить «делать прóстым от греха, вины, долга; извинить (взаимоотношения извинения и прощения — сложный вопрос. — Д. Т.), сердцем, не питая вражды за обиду, переложить грех на милость, миловать» [5, 165].
3 «За благодеяние он воздаст большим благодеянием, ведь тогда оказавший услугу первым останется ему еще должен и будет облагодетельствован. …Признак величавого — не нуждаться [никогда и] ни в чем или крайне редко, но в то же время охотно оказывать услуги» [2, 133].
4 «…Спасительное средство против неотменимости и необозримости начатых им процессов приходит не от какой-то другой и потенциально более высокой способности, но из возможности самого поступка. Спасительное средство против неотменимости — против того что содеянное невозможно вернуть назад, хотя человек не знал и не мог знать, что делал, — заключено в человеческой способности прощать. А спасительное средство против безмерности — а тем самым против хаотической недостоверности всего будущего — заложено в способности давать и сдерживать обещания. Обе эти способности взаимосвязаны…» [1, 313–314].
Список литературы
1.Арендт Х. Vita active, или О деятельной жизни. СПб., 2000.
2.Аристотель. Никомахова этика // Избранные произведения : в 4 т. М., 1984. Т. 4.
3.Бодрийяр Ж. К критике политической экономии знака. М., 2003.
4.Гомер. Илиада // Илиада. Одиссея. М., 1967.
5.Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 3 т. Екатеринбург, 1993. Т. 3.
6.Евангелие от Луки // Новый Завет. 1905.
7.Евангелие от Марка // Там же.
8.Евангелие от Матфея // Там же.
9.Мень А. Беседа об искуплении // Мировая духовная культура. Христианство. Церковь: Лекции и беседы. М., 1997.
10.Павлов И. Искупление в свете библейского богословия // Материалы Второго международного симпозиума христианских философов. СПб., 1999.
11.Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004.
12.Сенека. О стойкости мудреца, или О том, что мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить // Философские трактаты. СПб., 2000.
13.Янкелевич В. Прощение // Ирония. Прощение. М., 2004.
14.Griswold C. L. Forgiveness. A Philosophical Exploration. N. Y., 2007.