Так, ученому верят тем больше, чем больше ему или ей доверяли денег и оборудования, что подтверждается количеством вверенных ему грантов (это качество называется trustworthiness); чем лучше его или ее репутация, что неоднократно проверялось на деле (probity); чем больше верят (confidence) ему другие ученые (это удостоверяется сносками и цитатами) и, наконец, чем больше credibility, способность ученого принять это доверие на себя [7].
В XX в. в условиях, когда оборудование для научных экспериментов является дорогостоящим, а различные научные группы по-разному оценивают возможности аппаратуры друг друга и всегда могут трактовать результаты своих конкурентов как ложные, особенно важной оказывается позиция, которую занимают бизнесмены и политики в споре противоборствующих сторон. Так, в 90-х гг. XX в. в уже упоминавшейся нами физике гравитационных волн лидирующие позиции начинают занимать научные группы, использующие лазерные интерферометры, а группы, работающие с резонансными плитами, уходят в тень. Примечательно, что интерферометристы полагают, что их инструментарий обладает большей чувствительностью для обнаружения гравитационных волн, а группы, использующие резонансные плиты, уверены, что усовершенствование их технологии сделает их инструменты как минимум столь же чувствительными на определенных длинах волн, как и интерферометры. Между тем решения, касающиеся финансирования, принимаются не учеными, а членами Конгресса и другими людьми, не являющимися специалистами, которые не могут улавливать нюансы научного знания. В итоге интерферометристы получили поддержку Конгресса, а другие научные группы ее лишились.
Сказанное поднимает еще одну тему, на которую следует обратить внимание. Как мы уже говорили, успех научной программы представляет собой эффект работы целой сети факторов, одни из которых технические, другие социальные. Данное обстоятельство косвенно указывает на то, что от ученого требуется умение «переводить» язык своих профессиональных интересов на язык своих потенциальных союзников — бизнесменов, политиков, военных и т. д., в частности, например, доказывать «национальный интерес» и «экономическое значение» своих научных проектов. В то же время, как показывают социологические исследования, агенты, социализированные в определенной области, не всегда могут без труда перенести свои знания и способности в другое социальное поле. Применительно к науке это означает, что решение столь важного для ученого и его научной программы вопроса о том, кого и как заинтересовать вне стен лаборатории, зависит во многом от личности самого ученого и, в частности, от его способности трансформировать свой габитус и существовать сразу в нескольких социальных полях 8 . Не приходится поэтому удивляться, что современный социолог науки замечает, что специфика культуры экспериментатора — человека, имеющего дело с различными приборами — включает в себя не только навыки обращения с оборудованием, но и фискальные, административные и другие социальные умения [11].
И наконец, последнее обстоятельство, на которое хотелось бы обратить внимание. Во всех предшествующих размышлениях в качестве самоподразумеваемой звучала мысль о том, что научные знания существуют в форме высказываний, предложений, т. е. в языковой форме. Так вот, распространенной является идея о том, что научные понятия отличаются своей строгостью, четкостью, а использование понятийного аппарата представляет собой эффективное средство элиминации из науки субъективности. Без сомнения, данная идея содержит рациональное зерно, однако ее абсолютизация ведет к существенному упрощению и даже искажению специфики научного знания.
Внимательное рассмотрение реальной истории науки и в особенности вопросов развития научного знания показывает, что конкурирующие и сменяющие друг друга научные теории дают разные и даже несовместимые определения одному и тому же понятию. Так, ньютоновская механика отталкивалась от понятия «массы» как абсолютного свойства тела (меры инертности), однако с появлением теории относительности это понятие стало, наоборот, выражать свойство, которое является относительным — находится в зависимости от скорости тела. Классическая генетика отталкивалась от понятия гена как единицы наследственности, т. е. обусловливающей один определенный признак; впоследствии же, когда выяснилось, что как один ген может влиять на ряд фенотипических признаков, так и один признак может зависеть от разных генов, понятие гена как единицы наследственности было проблематизировано. В современной молекулярной генетике понятие гена употребляется для обозначения целой иерархии генетических единиц (единицы трансляции, транскрипции, репликации), каждая из которых в определенном смысле может быть названа геном.
Кроме того, следует отметить, что одно и то же понятие может одновременно «работать» в целом ряде научных дисциплин, в каждой из которых складывается своя традиция его определения. Так, историк науки Джеймс К. Сеньор, надеясь узнать о том, как ученые представляют теорию атома, спросил у выдающегося физика и видного химика, является ли один атом гелия молекулой или нет. Оба ответили без колебания, но их ответы были разными. Для химика атом гелия был молекулой, потому что он вел себя как молекула в соответствии с кинетической теорией газов. Наоборот, для физика атом гелия не был молекулой, поскольку он не давал молекулярного спектра. Таким образом, оба они говорили о той же самой частице, но рассматривали ее через собственные исследовательские навыки и практику.
Можно было бы привести еще ряд подобных примеров, но более важным является тот вывод, который вытекает из них. Во-первых, научные понятия, подобно словам и понятиям обыденного языка, приобретают и меняют свое значение в зависимости от контекста их употребления. За этим контекстом стоят правила, нормы, традиции определенной научной дисциплины, научного коллектива 9 . В этой связи следует заметить, что достижение единообразия в понимании значения тех или иных понятий не одномоментное событие, а некий растянутый во времени процесс, в ходе которого сталкиваются и пересекаются нормы, традиции, образцы разных научных школ и коллективов. В итоге достигнутый результат получает форму консенсуса, который в дальнейшем может быть пересмотрен.
Во-вторых, семантика научных понятий включает в себя не только момент определенности и однозначности, но и неопределенности, открытости. В этой связи соображения некоторых философов, социологов научного знания приобретают особое значение. Так, Р. Карнап, размышляя над спецификой научных понятий, ввел представление о так называемых правилах соответствия, связывающих научные теоретические термины с наблюдаемыми явлениями. При этом Карнап подчеркивал, что хотя теоретические термины и должны быть интерпретированы с помощью правил соответствия, тем не менее такая интерпретация по необходимости неполная. Всегда имеется возможность добавить новые правила (например, в силу разработки каких-то новых процедур измерения) и тем самым расширить значение интерпретации, характеризующей теоретические термины [5]. С мнением Карнапа резонирует мысль Д. Блура — специалиста в области социологии науки. Процесс развития научного понятия, по его мнению, чаще всего представляет собой колебание между двумя полюсами. Понятие то употребляется по принципу «семейного сходства» (Л. Витгенштейн), подчеркивая, что некие явления, объекты сходны между собой в одном отношении и не сходны в другом, а какого-то одного общего всем явлениям свойства не существует, то заменяется более строгим и точным, указывающим на одно определенное присущее всем явлениям свойство [14].
Данные соображения, на наш взгляд, свидетельствуют о том, что в значении того или иного научного понятия неизбежно содержится элемент условности, конвенциональности. Вопросы, касающиеся степени полноты той или иной интерпретации, границ применимости того или иного понятия, едва ли предполагают однозначные ответы и решаются, по-видимому, не всеобщим согласием всех участников научных, познавательных процессов, а теми учеными, которые образуют элитную группу, формируют мнения и принципы деятельности научных сообществ.
Наконец, в-третьих, как свидетельствуют история и философия науки, дискуссии вокруг значения тех или иных научных понятий, а также сам процесс генерирования нового знания предполагают использование учеными обыденного, естественного языка с его психологически субъективными ассоциациями и образами. Так, в современной теории гравитации для обозначения сложных понятий вводятся такие термины, как «червячная или кротовая норка», «дырка», «ручка», прозванные самими математиками «топологическим зоопарком», в физике — «странность», «отрицательная вероятность», «кварки». Использование образного, метафорического языка в науке позволяет еще раз убедиться в неизбежной включенности субъекта (как индивидуального, так и коллективного) в «тело» научного знания. Как известно, метафора позволяет объединить в представлении несходные, далеко отстоящие друг от друга явления, позволяет, по выражению Н. Д. Арутюновой, «сравнивать несопоставимое». Это с одной стороны. А с другой стороны, метафора появляется там, где, отправляясь от тождества двух предметов, ум удерживает из него лишь столько, сколько необходимо, чтобы не помешать и впечатлению различия. Таким образом, метафора, которая функционирует только тогда, когда сознание общности значений сосуществует с сознанием их различия, предполагает такую индивидуальную способность, как творческая интуиция. Далеко не всякий ученый обладает этой способностью. В то же время следует иметь в виду, что метафорические слова и связанные с ним ассоциативные комплексы укоренены в культуре и составляют часть общественного знания. В этой связи выбор и характер метафорических средств обусловлен не только индивидуальным опытом ученого, но и общими структурами практики и культуры.