Смекни!
smekni.com

Владимир Соловьёв и дискуссия о русском национализме (стр. 2 из 4)

Отвергая исключительный национализм, народ, по мнению Соловьева, «не только не теряет своей самостоятельной жизни, но тут только и получает свою настоящую жизненную задачу. Эта задача открывается ему не в рискованном преследовании низменных интересов, не в осуществлении мнимой и самозванной миссии, а в исполнении исторической обязанности, соединяющей его со всеми другими в общем вселенском деле. Возведенный на эту степень патриотизм является не противоречием, а полнотою личной ответственности. Христианский принцип обязанности, или нравственного служения, есть единственно состоятельный, единственно определенный и единственно полный или совершенный принцип политической деятельности. Выгода и самомнение, в своей исключительности, утверждая соперничество и борьбу народов, не допускают в политике высшего начала нравственной обязанности, - это последнее начало вовсе не отрицает ни законных интересов, ни истинного призвания каждого народа, а напротив, предполагает и то, и другое. Ибо если мы только признаем, что народ имеет нравственную обязанность, то, несомненно, с исполнением этой обязанности связаны и его настоящие интересы, и его настоящее призвание. Не требуется и того, чтобы народ пренебрегал своими материальными интересами и вовсе не думал о своем особом положении; требуется только, чтобы он не в это полагал душу свою, не это ставил последнею целью, не этому служил. А затем, в подчинении высшим соображениям христианской обязанности и материальное достояние, и самосознание народного духа сами становятся силами положительными, действительными средствами и орудиями нравственной цели, потому что тогда приобретения этого народа действительно идут на пользу всем другим, и его величие действительно возвеличивает все человечество. Таким образом, принцип нравственной обязанности в политике, обнимая собою два другие, есть самый полный, как он же есть и самый определенный и внутренне состоятельный. А для людей нашей веры напомним, что этот принцип есть единственно христианский» [14, с. 12-13].

Не в нашей власти, писал Соловьев, заставить других исполнять их обязанности, «но исполнить свою мы можем и должны и, исполняя ее, мы тем самым послужим и общему вселенскому делу; ибо в этом общем деле каждый исторический народ, по своему особому характеру и месту в истории имеет свое особое служение. Можно сказать, что это служение навязывается народу его историей в виде великих жизненных вопросов, обойти которые он не может. Но он может впасть в искушение разрешать эти вопросы не по совести, а по своекорыстным, самолюбивым расчетам. В этом величайшая опасность, предостерегать от нее есть долг истинного патриотизма» [14, с. 13-14].

Обозначенные идеи, часто в измененном и расширенном виде, неоднократно использовались Соловьевым для формирования его системы взглядов, что находило широкий отклик как у его современников, так и после его смерти. Как это нередко бывало у русских интеллигентов, их взаимоотношения приобретали форму острой полемики, примером чего является его журнальная дуэль с известным публицистом Н. Н. Страховым, горячим поклонником Н. Я. Данилевского, автора капитального труда «Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому», издателем которого был Страхов, считавший Данилевского, разработчика теории культурноисторических типов, человеком «высокого ума и патриотизма» [9, с. VIII].

В 1888 г. в журнале «Вестник Европы» выходит статья Соловьева «Россия и Европа», где книга Данилевского вместе с еще одной его работой - «Дарвинизм» и сочинением Страхова «Борьба с Западом в нашей литературе» были подвергнуты основательной критике. В то время, когда понятие «локальные цивилизации» еще не получило научного обоснования [20, с. 33-48], низкая оценка Соловьевым теории культурноисторических типов, которую он относил к разряду «ползучих», была вполне естественна2. Тем более, что для разносторонне образованного Соловьева не остались тайной действительные корни «теории» Данилевского - взгляды немецкого философа Г. Риккерта («немецкий подлинник и русский список»).

Допуская искренность патриотизма Данилевского, Соловьев был решительно против его малейших попыток преувеличить значение и роль России (славянства) в мировых делах или произвести некорректные определения, наподобие: «русская» наука и т. д. Зная, что Данилевский не одинок в своих рассуждениях относительно «русской» науки [4, с. 125-157], Соловьев замечал саркастически о появившихся в России философских сочинениях: «.все философское в этих трудах вовсе не русское, а что в них есть русского, то ничуть не похоже на философию, а иногда и совсем ни на что не похоже» [14, с. 88]. Достижения русских людей в литературе неоспоримы, но, отмечал Соловьев, в определенных областях знания рано еще ждать ощутимых результатов от работы русского ума.

Страхов неоднократно обвинял Соловьева в отсутствии патриотизма, подвергая сомнению искренность выступлений последнего против национализма, считая, что истинная цель того, - дискредитировать во что бы то ни стало книгу Данилевского, нанеся тем самым удар по славянофильству. Диалектика соловьевского мышления была ему недоступна, когда тот указывал на противоречивые мысли Страхова (Данилевский умер в 1885 г.): «Я не говорю лично о старых славянофилах: их заблуждение вообще было искренним и горячим увлечением и заслуживает более сожаления, нежели упрека» [14, с. 135].

В данном случае, при кажущейся мягкости заявления Соловьева, им, очевидно, руководил не остывший еще полемический задор. Славянофилы были детьми своего времени и другое время, не относительно спокойный внешне конец XIX в., могло бы дать им иную оценку. В разгар I Мировой войны Н. Устрялов в статье «Национальная проблема у первых славянофилов» писал: «.в раннем славянофильстве проблема национального русского самосознания впервые получила философскую формулировку. Пусть ответ, который дали славянофилы на вопрос о сущно - сти и назначении России, неверен, ошибочен или по крайней мере, спорен. Все же за ними остается непреходящая заслуга ясной постановки и серьезного обсуждения этого вопроса» [19, с. 1; 6, с. 98-126].

Еще одну интересную деталь отметил немецкий экономист Г. Шульце-Геверниц - национализм славянофилов в 1870-х гг. сомкнулся с официальным государственным национализмом, показателем чего стало примирение М. Н. Каткова с И. С. Аксаковым [20, с. 1035-1036].

Тогда же с проповедью прекращения бессмысленной вражды между славянофилами и западниками выступил А. Д. Градовский, отрицательно относившийся к идее Гегеля о бесправности «неисторических» народов, а также к следовавшим в хвосте у этой теории русским западникам. В публичной лекции (март 1873 г.) он образно говорил: «Мечтания славянофилов о том, что запад погибнет, а на развалинах сего Вавилона заиграет новая жизнь славянских народов, были естественным, законным протестом против беспощадной теории божественного права западных народов. Смеяться над ними за этот протест нельзя, нельзя приписывать им «самонадеянно - сти и гордыни», так как они стали в оборонительное положение против весьма оскорбительной теории. Можно сказать только одно - их теории о гибели Запада и абсолютности восточной культуры отжили свой век вместе с противоположной теориею, их вызвавшею. Снесем старых борцов вместе на одно кладбище и поставим над ними общий крест. Повторяем, покойников надо похоронить вместе» [8, с. 231-232].

Своей критикой славянофильства, вернее, его эпигонства, Соловьев выполнял первую половину этой задачи. Это дало повод либеральным западникам (П. И. Новгородцеву и др.) записать его в свои ряды: «От славянофилов, к которым Соловьев принадлежал в юности, он ясно и решительно перешел к западникам» [12, с. 532].

Их же противники свободно цитировали Соловьева как своего сторонника: «Мы - имеющие несчастье принадлежать к русской интеллигенции, которая вместо образа и подобия Божия все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны, - мы должны же, наконец, увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер, перестать творить себе кумир из всякой узкой и жалкой идейки, должны освободиться от той житейской дряни, которая наполняет наше сердце, и от той мнимо-научной школьной дряни, которая наполняет нашу голову» [10, с. 641].

Что бы ни говорить, но, думается, к сказанному в 1893 г. (лекция П. Н. Милюкова - «Разложение славянофильства (Данилевский, Леонтьев, Вл. Соловьев)», перепечатанная потом в «Вопросах философии и психологии», это так или иначе относится. Милюков однозначно относил Соловьева к «последователям» славянофилов. Ход его рассуждений был следующим: в основе мировоззрения первых славянофилов лежали две неразрывно связанные идеи: идея национальности (славянофилы всегда говорили о народности, а не о национальности) и идея ее всемирноисторического предназначения. У «последователей школы» эти идеи разделились: идея национальности стала достоянием правой (охранительной) группы (Данилевский, Леонтьев), а идея о «всемирно-исторической роли русской национальности» была возрождена группой

В.С. Соловьева. На вооружение этой группы (состоящей из одного человека - В. С. Соловьева) Милюков поставил созерцательность средневекового мистика, схоластическую казуистику опытного талмудиста, просторную пустоту отвлеченной мысли. Историк-позитивист задумал полемику на чуждом ему философском поприще [11, с. 458-462].

Еще один образчик «научной» критики взглядов В. С. Соловьева представил В. Гольцев (Ланде): «Здесь мы покидаем твердую научную почву. Соловьев передает свою веру в историческое призвание России: «Мы верим, - пишет он, - что Россия имеет в мире религиозную задачу. Народность у Соловьева не высшая цель, а живая сила, природная и историческая, которая сама должна служить высшей идее - вселенскому христианству. Соловьев, призывая русский народ к самоотречению ради осуществления царства Божия на земле, наделяет его великою мисси- ею - величайшею с точки зрения философа- богослова: в споре между востоком и западом (православием и католицизмом) Россия не должна стоять на одной стороне, представлять одну из спорящих партий, - она должна иметь в этом деле обязанность посредническую и примирительную, должна быть в высшем смысле третейским судьею этого спора». Отрицая оригинальность идей Соловьева, он давал им довольно уничижительную оценку: «Новый вариант старой ошибки Фихте», но зато «одобрял» его возражения против «национального эгоизма вообще и против прискорбных его проявлений в русском обществе» [7, с. 151-152].