Поэтому настоящая глава о развитии русского масонства от его начала до конца царствования Екатерины II имеет в виду лишь установить главные, основные моменты этого развития, не претендуя ни на полноту, на безошибочность приводимых в нем фактических данных, проверка которых в настоящее время представляется крайне затруднительной.
Рассматривая здесь период времени, по нашему мнению, распадается на три главных: а) первоначальный период, когда масонство было у нас исключительно модным явлением, заимствованным с Запада без всякой критики и не носившим на себе почти никаких признаков здравых общественных потребностей. Этот период охватывает собою время от возникновения масонства в России приблизительно до начала царствования Екатерины II. Далее следует б) второй период, когда масонство являлось в России первой нравственной философией; это период преобладания трех первых степеней «иоановского» или «символического» масонства, простирающего до начала 80-х годов. И, наконец, в) третий период — это время господства у нас «высших степеней», quasi-научной стороны масонства и особенно розенкрейцерства, охватывающее собою 80-ые годы вплоть до гибели Екатерининского масонства в 90-х годах.
Среди русских масонов существовало предание о том, что первая масонская ложа в России была учреждена Петром Великим, немедленно по его возвращении из первого заграничного путешествия: сам Кристофер Врен, знаменитый основатель английского масонства, будто бы посвятил его в таинства ордена; мастером стула в основанной Петром ложе был Лефорт, Гордон-первым, а сам царь вторым надзирателем. Предание это, лишенное како бы то ни было документальной основы, находит себе лишь косвенное подтверждение в том высоком уважении, которым имя Петра пользовалось среди русских братьев XVIII века, распевавших на своих собраниях известную «Песнь Петру Великому» Державина. Оно показывает только, что наши масоны сознательно или бессознательно связывали с масонскими идеями преобразовательную деятельность Петра, «которая была в России таким же нововведением в смысле цивилизации, каким масоны должны были считать свое братство».
Первое, безусловно, достоверное известие о начале масонства в России относится к 1731 г., когда, как гласит официальный английский источник, гроссмейстер Великой Лондонской ложи лорд Ловель назначил капитана Джона Филипса провинциальным великим мастером «для всей России». Таким образом, первоначальное масонство пришло к нам, как и везде на континенте, из Англии, но, разумеется, здесь не может быть и речи о русском масонстве. И Филипс, конечно, распространял орденское учение лишь в тесном кругу своих единомышленников, переселившихся в Россию. Этот кружок, по-видимому, твердо держался в течение всего периода немецкого наводнения при Анне Иоановне, так как уже 10 лет спустя (1740 г.) английская Великая ложа назначила нового гроссмейстера для России в лице генерала русской службы Джеймса (Якова) Кейта. Может быть, к этому времени и следует отнести первые случаи вступления русских людей в масонский союз: не даром русские братья считали именно Кейта основателем масонства в России.
Более мы ничего не слышим об английском масонстве до 1771 г., когда была основана в Петербурге ложа Parfait Union, которую английские источники называют первой правильной ложей в России. Это обстоятельство, а также исключительно английский состав членов ложи показывает, что это форма масонства не имела у нас широкого распространения вплоть до введения т. наз. Елагинской системы, т.е. до самых Екатерининских времен. Точно также незначительно было у нас влияние французского масонства, следы которого, впрочем, сохраняются в виде французских названий масонских титулов и степеней (венерабль, метр, екоссе, екосские градусы и пр.). Гораздо естественнее было бы ожидать распространение среди русских братьев немецкого масонства в связи с немецким влиянием в стране Анне Иоановне. Действительно, существуют весьма впрочем темные, известия сношения Петербурга с берлинской ложей «Трех глобусов» еще в 1738-1744 гг. Так как последняя была учреждена лишь в 1740 г., то очевидно, более или менее деятельные сношения с немецкими ложами могли начаться лишь после этого срока.
Таким образом масонство в России начинает развиваться в сороковых годах, т.е. уже в царствование Елизаветы, хотя все еще остается чуждым русскому обществу и вербует себе «адептов» главным образом среди немецкого элемента в Петербурге, лишь изредка привлекая на свою сторону некоторых представителей русской знати, близко сталкивавшейся с иностранной жизнью и, может быть, вступившей в !»орден» во время пребывания за границей. Так, в 1747 г. имел место известный допрос вернувшегося из Германии графа Головина, в поступках которого Елизавета «довольные причины имела совершенно сомневаться, потому что подозревала его в не совсем чистых сношениях с прусским королем. Так как Фридрих был известен за ревностного масона, то естественно, что Головин при допросе должен был дать откровенные показания и о своей принадлежности к масонству. Кроме себя, он назвал еще графов Захара и Ивана Чернышевых, как «живших в оном же ордене». В это время, однако, масонство не могло привлечь к себе более или менее значительный круг лиц русского происхождения, так как наше общество было почти вовсе еще лишено идейных интересов: оно видело в орденских работах лишь забаву, освященную в глазах русской знати ее заграничным происхождением. Любопытным свидетельством вполне еще легкомысленного отношения к масонству в те времена является история вступления в орден известного Ив. Перф. Елагина. Впоследствии, ревностный масон и провинциальный великий мастер для всей России, Елагин вступал в братство «свободных каменщиков» (в 1750 г.) только из любопытства и тщеславия: с одной стороны его притягивала к себе знаменитая масонская «тайна», а с другой — возможность общения с людьми, «кои в общежитии знамениты» и стояли высоко над ним « и чинами, и достоинствами, и знаками». Не обошлось здесь и без «лестной надежды» заручиться покровительством «друзей, могущих споспешествовать его счастью». Ясно, что те серьезные внутренние побуждения, которые заставили Елагин6а впоследствии искать в масонстве более глубокого содержания, тогда в нем еще отсутствовали, как отсутствовали они в русском обществе. Вполне понятно поэтому, что Елагин и не мог найти тогда в масонстве никакой пользы, так как здесь еще не было ни тени какого-либо учения, ниже преподаяний нравственных. Он видел только предметы непостижимые, обряды странные, действия безрассудные и слышал символы о мире противоречащие, объяснения темные и здравому рассудку противные, которые или не хотевшими или не знающими мастерами без всякого вкуса преподавались. Занятия в ложах даже породили в Елагине отрицательное мнение о нравственной стороне масонства: все в ложе показалось ему игрой людей, желающих иногда неблагопристойно забавляться. Все присутствующие умели только, по его словам, со степенным видом в открытой ложе шутить и на торжественном вечере за трапезой несогласным воплем непонятные песни реветь. Хотя впечатление это и вызвано отчасти легкомысленным еще отношением к масонству самого Елагина, с удовольствием посещавшего ложи, тем не менее оно несомненно показывает, что масонство не имело еще никаких корней в сознании русского общества и нередко приобретало безобразные формы, соответствующей грубой жажде наслаждений, которая характеризует людей Елизаветинской эпохи, мало благоприятной для серьезной поставки вопросов веры и нравственности, а следовательно и для развития масонства. Не было тогда в масонстве и сколько-нибудь прочной организации, не было постоянных сношений русских лож с иностранными по той простой причине, что не могло быть серьезных забот об укреплении и расширении ордена в России.
Только в конце царствования Елизаветы начинают появляться некоторые признаки пробуждения общественных - интересов в наиболее образованном слое русского общества. Зачатки европейского просвещения, внесенную в русскую жизнь гением Петра Великого, должны были, конечно, нарушить цельность прежнего патриархального уклада духовной жизни Московской Руси и вызвать в русском обществе инстинктивное стремление к согласованию старых идеалов с новыми для него началами западной культуры. Само собой разумеется, что это случилось не сразу, и лишь в конце правления Елизаветы мы замечаем признаки первых попыток к выработке нового идеалистического мировоззрения, отвечающего проснувшемуся общественному самосознанию: эти попытки естественно сводились к оправданию и укреплению религиозно-нравственного идеализма на новых началах просвещенного разума, пришедшего на смену церковному авторитету. Действительно, в наиболее культурных слоях общества непосредственный реализм Петровской эпохи сменяется в это время не ясными идеалистическими исканиями, нашедшими себе бледно выражение в нравоучительных тенденциях первых русских журналов и, особенно в органе Московской университетской молодежи. В конце царствования Елизаветы масонство начало уже укореняться в русской почве, давая готовые формы для идеалистических стремлений, впервые пробуждавшихся тогда умах лучшей части молодежи.