Робеспьер обладал глубинным убеждением, что существует некая изначально установленная и непосредственная связь между ним и народом. Между тем, его выступления происходили в закрытых помещениях и перед избранной публикой. Без сомнения, самым сильным эпизодом из его опыта пребывания у власти был момент, когда в первый и последний раз он обращался не к абстрактному народу, а к громадной толпе. Разумеется, я имею в виду праздник Верховного существа, который он вспоминал накануне своего свержения, испытывая самые сильные эмоции: "Какой представитель народа не посчитал бы, что в этот момент он получает наиболее сладостное вознаграждение за свою преданность отечеству? Любой, у кого при виде этого зрелища глаза остались бы сухими, а душа - безразличной, - чудовище”.
Робеспьер легитимизировал и систематизировал политику Террора. Так, в своих больших речах II года он выражает политические цели через моральные термины, через борьбу добродетели против порока, и он формулирует некую разновидность теории революционного порядка управления, его принципов и способов действия. Но, с другой стороны, Террор обогатил Робеспьера конкретным опытом пребывания у власти, навыком принятия политических решений большого масштаба. Это был содержательный и многообразный опыт: опыт Комитета общественного спасения, где Робеспьер взял на себя, как известно, ведущую роль, но также и опыт Бюро общей полиции, которым он очень тщательно руководил на протяжении последних трех месяцев своей жизни.
В течение II года власть, которой он обладал, становилась все более и более олигархической и сконцентрированной в одних руках; после ликвидации эбертистов и казни Дантона никто не осмеливался ее открыто оспаривать, и он, в силу этого, действовал как единоличный властитель. Участие в отправлении этой власти - опыт не только политический, но также психологический и экзистенциальный, особенно в условиях растущего влияние Робеспьера в Комитете общественного спасения, повышения его авторитета, а также усиления окружающей его лести и угодничества, которые после его речи 18 флореаля достигли своего апогея. Это был без сомнения, волнующий опыт, особенно при том, что напиток оказался весьма крепок.
Был ли сам Робеспьер заворожен успехами этой власти, военными победами, патриотической мобилизацией, подавлением "федерализма" и Вандеи, централизацией управления? Или он в равной мере все больше отдавал себе отчет в негативных последствиях существования террористического режима? В третьем десятилетии XIX в. среди неоякобинцев и бабувистов возникла мысль о том, что Робеспьер, начиная с 18 флореаля, хотел покончить с Террором или, по меньшей мере, ослабить его. Однако доказательств этому нет. Робеспьер никогда не ставил под сомнение ту власть, идеологом и грозным творцом которой он являлся. Он практически не знал жестоких и грубых реалий Террора; даже руководя Бюро общей полиции, он ни разу не посетил тюрьму, не посмотрел на гильотину. Человек собраний и бюро, он ни разу не ездил ни в миссию, ни в департаменты, ни в армию. Если летом II года он выступил против "террористов", коррумпированных и (или) экстремистски настроенных представителей в миссиях, так только потому, что они, по его мнению, в некотором смысле осквернили Террор. Он же хотел его видеть чистым, как народ; он призывал не к уменьшению Террора, а его очищению.
Волюнтаристская[30] и конструктивистская тенденция в политике, всегда присутствовавшая у Робеспьера, еще более усилилась в результате его пребывания у власти. Ее кульминацией был, в некотором роде, флореаль II года, установление культа Верховного существа. Робеспьер предложил его с большой торжественностью и по глубокому внутреннему убеждению, желая навязать стране это творение, сфабрикованное на скорую руку из крайне разнородных философских и культурных материалов.
На каждом из этих этапов связь с будущим была основным измерением Революции. С самого начала постановка террора в порядок дня оправдывалась не только насущной необходимостью победить врагов Революции, но была также сопряжена с ожиданием светлого будущего. Конечно, законность революционного правительства оправдывали обстоятельствами, вызвавшими его к жизни, но сверх того, и может быть даже в первую очередь, - величием задач, которые предстояло выполнить: спасти родину, укрепить республику, обновить институты и народ. Общественное спасение - это не только военная победа, это - также пришествие нового Града и нового человека, провозглашенное еще в начале Революции. II год должен был стать апогеем этого обновляющего движения, которое являлось работой Революции над самой собой. В якобинском дискусе вообще, и у Робеспьера в частности, прослеживается тенденция к смещению решающего момента Революции с 89-го ко II году, стремление в некотором роде затмить эпоху закладывания первооснов, еще такого робкого и несовершенного, временем нового их созидания столь же чистыми, сколь и неколебимыми. Без сомнения, все началось, когда "французская революция пошатнула трон и уничтожила привилегированные сословия". Но как сильно же она была запятнана своим происхождением. Ведь она была "дочерью философии и амбиций, чудесным порождением порока и добродетели, вероломства и чистосердечия". Отсюда и ее превратности, и сопровождающие ее измены, расставленные ей ловушки, такие как "чудовищная конституция 1791 года".
Свержение тирана начинает новый этап, однако "новая клика" грозит "все сбросить в пропасть, восстановить трон, разрушить Париж и уничтожить республиканцев". [31]В этот критический момент "народный гнев падает на головы виновных, свет отделяется от хаоса, свобода рождается из тирании, Национальный конвент извергает предателей из своего лона". Таким образом, после четырех лет горького опыта французский народ, просвещенный изменами и победами, познал эпоху наибольших опасностей, но одновременно и момент, когда революция вновь собирается с силами. Это не столько возвращение к истокам, сколько время нового возрождения, избавление от застарелых моральных изъянов, славная эпоха, когда Конвент "чист и свободен, достоин, наконец, своего народа", и, торжествуя над врагами, революция завершает свое дело (6).
Это смещение решающего момента Революции было наглядно продемонстрировано во время установления культа Верховного существа. Для Робеспьера этот момент означал возрождение гражданского общества и самой Революции; тем самым начиналась новая эра. Революция, которую атеизм подверг самой серьезной опасности за всю ее историю, была спасена и вновь обрела свое моральную основу: "Вы спасли родину! Ваш декрет [от 18 флореаля] - уже сам по себе революция... вы на полвека приблизили смертный час тиранов, вы вновь привлекли к делу революции все чистые и великодушные сердца; вы продемонстрировали его миру во всем блеске его небесной красоты. О, навеки благословенный день, когда весь французский народ выступит, чтобы воздать творцу природы единственно подобающую ему почесть Существо из существ! Тот день, когда мир вышел из твоих всемогущих рук, сиял ли он более приятным для твоих глаз светом, чем тот день, когда разбив ярмо преступления и ошибок, мир предстал пред тобой, достойный твоих взоров и твоих предназначений!" [32]
Признать установление культа Верховного существа в качестве ключевой точки II года (если не всей Революции) неизбежно означало поместить Робеспьера в центр этой благотворного преобразования. Он не говорил этого сам, объявив новый культ творением Конвента и народа, но другие неизменно старались, чтобы он этого не забывал. Чтение именно его бесконечного доклада от 18 флореаля Комитет общественного спасения навязывал всей стране три декады подряд и во всех коммунах. "Французский народ признает Верховное существо и бессмертие души", - слова, произнесенные в этом докладе, еще до того, как Конвент повторил их в своем декрете, должны были быть высечены на фронтонах всех церквей. На протяжении недель Конвент начинал своих заседания с чтения бесчисленных адресов, прославляющих все тот же доклад и выражающих Верховному существу благодарность за спасение Робеспьера от "смертоносных клинков" неудавшихся покушений - спасение, воспринимавшееся как настоящее чудо, легшее в основу нового культа:
"Вознесем же благодарность Верховному существу Робеспьер, ты получаешь воздаяние за то несомненное уважение, которое ты ему оказал в своем несравненном докладе. Конвент, увековечивший его бессмертным декретом, разделяет с тобой это благодеяние. Блаженны те, кто проникнувшись твоей моралью, признали Господа вознаграждающего и отмщающего".[33]
Невозможно отделить то, что связано с неоспоримой популярностью Робеспьера в тот момент, от того, что продиктовано конформизмом, языком официальных актов, деградировавшей революционной риторикой, затопившей общество. Несомненно, что сам Робеспьер не был инициатором этих адресов; но он также ничего не сделал, чтобы их остановить. Самое главное, что он ничего не сделал, чтобы остановить усиление Террора. Напротив, эти обращения сопровождали его эскалацию. Закон от 22 прериаля и стук гильотины у заставы Низвергнутого трона придавали этим, все умножающимся в огромном количестве адресам зловещий оттенок.
Мог ли обновленный Террор, которого требовал Робеспьер, не быть лишь новой чисткой, лишь еще лучше заточенным ножом гильотины? Мы никогда этого не узнаем. Его обращения, то тревожные, то угрожающие обернулись против него самого; они ускорили события, развитие которых в течение нескольких недель между 20 прериаля и 9 термидора привело к его свержению. Робеспьер предчувствовал опасность, но недооценил противников, находясь под впечатлением своего недавнего политического опыта успешного пребывания у власти. Будучи убежден, что после смерти Дантона в Конвенте не может существовать никакой серьезной оппозиции, он полагал, что имеет дело лишь с несколькими недостойными личностями, к которым не скрывал своего презрения. Иными словами, он не до конца осознал объединяющую и мобилизующую силу непосредственной реакции на Террор со стороны тех, кто вполне справедливо, будучи к тому же научен собственным политическим опытом, боялся стать следующей жертвой.