В отличие от западного спиритизма (прежде всего французского), русские духи не сообщали новых учений (хотя попытки и делались), были политически умеренными, даже консервативными, и отличались практическим складом ума («Наши соотечественники, — иронически замечал Н.С. Лесков в статье о спиритизме, — вероятно, и там держатся пореальнее французов» [Лесков: 266]). Другое отличие от западного спиритизма, практиковавшего разные методы получения загробных сочинений, состояло в том, что как «психические» (здесь — погружение медиума в транс21), так и «физические» (здесь — использование подручных средств: столов, линеек и т.п.) методы «дознания», практиковавшиеся за рубежом, в России не применялись вплоть до конца XIX века22: тексты добывались почти исключительно с помощью столов и планшеток23. Во-первых, это был самый дешевый и доступный способ, не требовавший участия профессиональных медиумов. Во-вторых, этот способ придавал полученной продукции более объективный, научный, в представлении спиритов, характер (личность медиума оказывалась не столь важной, как в случае, скажем, импровизации в состоянии транса). В-третьих, в глазах современников он ассоциировался с традиционно-российским бюрократическим делопроиз-одством. Приведем характерный диалог начала 1850-х годов о «столописании», донесенный до нас актером и драматургом П.А. Каратыгиным:
— Вы можете сказать мне как Галилей: а земля (а стол) все-таки вертится! но я человек настойчивый и движения стола не могу приписать духам. — Не верите и тому, что стол может писать? — И того менее. — А я верю, — флегматично заметил Н.И. Бахтин, — в департаментах и вообще в присутственных местах «столы» пишут отношения, донесения, отзывы и т.д. Иного способа писания столами не допускаю. Класть бумагу на стол, чтобы писать, — это понятно; но ставить для этого стол на бумагу, может быть, и ново, да нелогично (Каратыгин).
Вращающийся, пишущий или выстукивающий загробные сообщения стол в русском культурном дискурсе второй половины XIX века становится одним из важных символических образов, «собирающим» вокруг себя животрепещущие темы эпохи 24. В определенном смысле литературный медиумизм — пародия на литературный реализм, с его стремлением к научной материализации «бестелесных» идеологем, призванных объяснить общественную действительность как она есть. «Чувствительный» стол, пи-ущий под воздействием рук спиритов, метонимически замещает писателя, откликающегося на общественные призывы.
5
«Литературная» продукция русских столов, насколько нам известно, не привлекала еще внимания исследователей 25. Между тем анализ спиритических посланий — этих явно недостоверных, с точки зрения литературоведа, текстов — может быть, как писал Ю.М. Лотман о литературных мистификациях и подделках, «важным источником ценных сведений» (Лотман: 325) о русской литературной мифологии и массовом культурном сознании второй половины XIX века. К числу наиболее информативных в этом отношении произведений принадлежат, на наш взгляд, послания, атрибутируемые спиритами А.С. Пушкину (см. Приложение): именно в культе этого поэта (в значительной степени строившего свою поэтику как «диалог» с читателем) русский литературоцентризм прошлого (и нынешнего) веков нашел свое наиболее полное воплощение 26. Из публикуемых ниже текстов видно, что в отличие от своих, если можно так выразиться, «однозначных» собратий-призраков тень Пушкина как будто бы раздваивается, сообщая диаметрально противоположные сведения о собственном положении за гробом. Так, сестре Ольге Сергеевне поэт является из небесной обители, а г-же Блаватской — из адской бездны; в первом случае Пушкин находится в состоянии чистейшего блаженства, во втором — глубокой меланхолии; тень похабника Баркова свидетельствует о том, что «гениальный Росс» пребывает в аду, а тень благочестивого Иоанна Дамаскина немедленно опровергает певца Белинды, называя его клеветником на нашего славного поэта. Ср. в этой связи публикацию факсимиле благочестивой «загробной» записки Пушкина «Вера. Надежда. Любовь», полученной известным немецким спиритуалистом бароном Людвигом фон Гильденштуббе и ассистировавшим ему русским подданным бароном Бреверном в Париже в 1856 году в присутствии автора 27 (мой коллега Давид Пауэлсток остроумно заметил, что эта записка может быть интерпретирована и как не дошедший до нас фрагмент донжуанского списка Пушкина).
Совершенно очевидно, что приведенные свидетельства есть не что иное, как своеобразная реализация метафорических «воззрений» на Пушкина, из которых, как говорил уже его первый биограф П.В. Анненков, «одно представляет его прототипом демонической натуры, не признававшей ничего святого на земле, а другое, наоборот, переносит на него всю нежность, свежесть и задушевность его лирических произведений, считая человека и поэта за одно и то же духовное лицо...» (Анненков). Спор о Пушкине, таким образом, спириты пытались решить с помощью вызова самого покойного поэта. Здесь, как мы показываем в специальном исследовании о «тени Пушкина» в русской культуре (в печати), выражается не только спиритистское стремление найти авторитетное подтверждение существованию духовного мира, но и определенный культурный запрос, характерный для русского самосознания, — необходимость быть в постоянном «контакте» с Пушкиным. Можно сказать, что «медиумические» стихотворения Пушкина находятся как бы на пересечении двух «мифологий», сформировавшихся приблизительно в одно и то же время (1850—1880-е годы): спиритистской (о душах умерших, приходящих по нашему вызову с вестями о загробном мире) и литературной (о поэтическом бессмертии Пушкина, его необходимом присутствии в нашей культуре).
О «взаимообратимости» этих мифологий в названную эпоху свидетельствуют, в частности, публикуемые ниже шуточные «загробные» эпиграммы, появившиеся вместе с письмом Пушкина «с того света» в юмористической «Стрекозе» (Василевского-Буквы) за 1880 год (см. Приложение). Эти псевдоспиритические послания имеют сугубо мирскую, литературную, направленность: насмешки над «исаковским» изданием сочинений Пушкина 1880 года (под ред. П.А. Ефремова). Знаменательно, что «загробные» эпиграммы завершали номер «Стрекозы» от 8 июня, посвященный торжествам по поводу открытия памятника Пушкину в Москве и включавший подборку его стихотворений. Этот номер открывался большим портретом поэта в черной рамке, с романтической виньеткой и подписью «А.С. Пушкин. Родился 26 мая 1799 года, умер... совсем не умер и до днесь». Добавим, что само открытие памятника Пушкину было осмыслено в общественном сознании эпохи как материальное свидетельство поэтического бессмертия певца Алеко и Татьяны:
Стоит на граните высоко, безмолвный,
С главою поникшей и шляпой в руке,
Как чудный, неведомый призрак загробный,
С бессмертною лирой в лавровом венке (А. Иваницкий).
Заметим также, что вскоре в печати появилась уже «серьезная» (то есть претендующая на аутентичность) эпиграмма Пушкина «на Булгарина», полученная спиритическим путем (см. Приложение). О смешении литературного и спиритического преданий в пушкинском мифе свидетельствует и любопытная медиумическая «Адская поэма», сообщенная доверчивому профессору Н.П. Вагнеру тенью Ивана Баркова (см. Приложение). Стихотворение, показавшееся Вагнеру похожим на пушкинское, написано онегинской строфой, носит заглавие одного из пушкинских отрывков и, наконец, реализует сюжетный ход пресловутой «Тени Баркова», приписываемой с середины 1860-х годов самому Пушкину (ср. полуторавековую дискуссию об атрибуции этого текста, недавно «подытоженную» современными исследователями)...
«Отзывался часто Пушкин из могилы, — писал в начале XX века пушкинист Лернер. — Не раз отзывался он и в наше время...» (Лернер: 190). И последние по времени пушкинские торжества показали, что миф об отзывчивой тени Пушкина продолжает действовать и что в уста этой тени постоянно вкладываются мнения, выгодные той или иной идеологической группе. Не останавливаясь подробно на этой интересной теме, укажем лишь на показательную «пушкинскую анкету», предложенную «Литературной газетой» десяти современным писателям и включавшую, в частности, следующие вопросы:
3. В чем, по-вашему, заключается присутствие П. в нашей жизни? <...>
5. О чем бы вы хотели его спросить?
6. О чем поспорить?
Вот некоторые ответы: «О том, почему у великих покойников пока нет права с небес спрашивать с ныне живущих рекламодателей и разных “ведов” по большому счету, а еще лучше — давать некоторым из них в морду» (Виктор Конецкий); «Как ему, земному в жизни, удалось стать неземным в поэзии» (Рыгор Бородулин); «То и дело обращаюсь к нему с вопросами: о народе, России, о Чечне, об истории, о прозе, литературе...» (Михаил Рощин) (Литературная газета. 1999. 2 июня. С. 55). Как некогда воскликнул отец госпожи Блаватской, ознакомившись с «загробными» стихами Пушкина: «Бедный Александр Сергеевич!»