С. 83: На обороте известной грамоты надпись: "Кто писал тот и доводи, а я переписать не смею, боюсь кнута".
Писал это какой-то новгородский площадной дьяк, достаточно грамотный, чтобы не отразить местные черты своей речи.
С 93: "И Павел-де Волынский ему архимариту сказал: "Плут де дьякон, вор, выбей его из монастыря вон".
Речь боярина, должно быть, была свободна от диалектной окраски, и такую запись нет оснований считать неточной.
Особенно интересны расхождения свидетельских показаний о фразах, содержащих оскорбление величества. Они дают ряд подобозначных или только созвучных, но весьма равнозначных разговорных формул. Этот материал необходимо исследовать в нашем плане особо внимательно.
Одну и ту же фразу обвиняемого три свидетеля передают так:
1) "Что-де нынешние цари?!
2) "Нам-де те цари ноне не подобны!"
3) "Дмитрей, пей-де пиво, а про царя-де нам теперь говорить не надобно!"
В последней записи подъячий заменил, вероятно, своим словом теперь слово ноне, а в первой записи нынешние вместо нонешние.
* * *
О больших трудностях приурочения, узнавания диалектной принадлежности речей можно судить по такому случаю. В одном свитке, опубликованном в издании "Слово и дело государевы", обвинение изложено так, что невозможно предположить никакого искажения, сокращения, амплификации: "И тюремный сиделец Стенька Форафонов в разспросе сказал: в нынешнем де во 141 [1633] г. ...говорила де черная старица Марфа Жилина в торгу: "глупые де мужики, которы быков припущают к коровам об молоду, и те де коровы рожают быки; а как де бы припущали об исходе, ино б рожали все телицы. Государь де царь женился об исходе и государыня де царица рожает царевны; а как де бы государь царь женился об молоду, и государыня де бы царица рожала все царевичи. И государь де царь хотел царицу постричь в черницы, а что де государь царевич Алексей Михайлович, и тот де царевич подменный" (Слово и дело, т. I, с. 74).
Свидетельство кажется достоверным: речь "бойкой на язык" и всюду "вхожей" (как сказано в этом же показании) монашки словно выписана писателем-классиком. Однако приведенные свидетели отвергли обвинение. Марфа Жилина избегла кары, а за "слово государево" был "бит кнутом нещадно" и опять "вкинут в тюрьму" доводчик Стенька Фарафонов как сочинивший сам эту хулу на царский дом.
Пример показывает, на какой зыбкой почве мы стоим, отыскивая скудные данные по разговорной речи даже в таком благоприятном случае, когда указано и место (г. Курск), и общественное положение говорившего (черная старица), и к кому обращена речь (к торгу).
Последний пример из "Слова и дела государевых" показывает с полной бесспорностью, что, оберегая смысл и содержание показания, подъячие освобождали запись от малейших признаков диалекта. Вот длинный рассказ 13 крестьян Карачунского монастыря под Воронежем, попробуйте уловить в нем характерные диалектные черты:
"А монастырских крестьян 13 человек в разспросе сказали: что в нынешнем во 133 [1625] г. за неделю до Филиппова поста игумен Варсонофий старца Исаия бил, и в железа ковал, и в яму сажал, и доскою покрывал, а что по доске скачучи, говорил, что "Радуйся, царь Иудейский, твое царство пришло" - про то они слышали от старца Исаия. А за что игумен старца Исаия бил и в железа и под пол сажал, того не ведают. А как де в прошлом во 129 [1621] г. велено ему, Варсанофью, быть в Карачунском монастыре и в монастыре де заехал он монастырского хлеба 400 копен ржи, 400 копен овса, а умолоту из копны было по 3 чети ржи, овса то ж, да молоченого всякого хлеба четвертей со 100 в московскую меру. И тот хлеб стоячий и молоченый игумен Варсонофий переварил в вине и в пиве, а на всыкий год пив и вин варил по 10 и больше. И то де вино и пиво пил с детеныши, и с монастырскими бобылями, и со крестьяны, которые ходили в десятских. А иное де вино продавал в Воронежский уезд и к Москве важивал, а кому именем вин продавал и кому к Москве важивал, про то не ведают. а ныне де в монастыре монастырского хлеба осталось нынешнего 133 [1625] г. 30 копен ржи, 20 копен гречихи; да было 10 лошадей да 10 коров, и на тех де он лошадях ездил к Москве для тяжбы, а где те лошади подевал, того не ведают; а коровы распродал, а где денги дел, того не ведают же. Да игумен Варсонофий заехал в монастырской вотчине крестьян 60 ч., 10 бобылей да 10 чел. детенышов, а ныне де в той монастырской вотчине осталось крестьян только 15 человек да 4 бобыля, а те де крестьяне и бобыли разошлись от его, Варсонофиевой изгони, а не от государевых податей, потому что их бивал и мучил и на правеже ставливал... А бил игумен монастырских крестьян из денег, старосту Сеньку, на Миките Худяке доправил 7 руб., ...на Тимошке Болдаре 5 руб. денег да 20 ульев пчел, у Ивашка Шемая взял мерин да 2 пуда меда, да у него ж, Ивашка, жену позорил и прижил 2 робят... Да в прошлом во 132 [1624] г. являла им, крестьянам, того ж монастыря проскурница Ульянка, что тот игумен Варсонофий ее изсильничал и ребенка с нею прижил".
Я привел более половины записей крестьянских показаний, чтобы убедить слушателей (читателя), что этот обильный материал, несомненно воспроизводящий крестьянское повествование, не содержит полного отражения их живой речи из-за боязни подъячего получить взыскание за малограмотность от царских дьяков, которые будут читать царю его свиток.
Итак, деловая письменность изредка дает ценные факты для изучения местных диалектов и разговорной речи горожан, посадских и крестьян, но их историко-диалектологическое приурочивание крайне затруднительно прежде всего из-за фонетической и грамматической нормализации языка, а иногда и вследствие недостатка прямых и подробных указаний о месте, лице, аудитории или собеседнике допрашиваемого.
А может быть, наше недоверие к полноте и верности "отражения" разговорной речи в деловых документах преувеличено? Не следует ли допустить, что разговорная речь в Московской Руси во всех сословиях и слоях общества уже в первой половине XVII в. стала единообразной и такой именно нормализованной, какой ее передают челобитные, явки и прочие юридические акты?
Если бы мы совсем не располагали явными свидетельствами о существовании диалектов в городах и селах разных областей Московского государства, то такое допущение было бы возможно. Но осуществленные уже исследования актов и других памятников письма - псковских, новгородских, двинских, холмогорских, пермских и вятских, донских и воронежских, курских и орловских и т. д. - обнаружили в ряде случаев куда более верное и полное отражение местных и социальных диалектов, чем приведенные выше данные, например из "Слова и дела государевых". И уже это опровергает допущение о достоверности обобщенных и нормализованных записей; эти же исследования и материалы опровергают и предположение о едином и общенародном разговорном языке Московской Руси.
* * *
Но есть еще более точные и разнообразные по содержанию, отходящие от "юридического быта" (судебных процедур) источники по разговорной речи. Это записи иностранцев.
В предисловии к "Русской грамматике" Г.В. Лудольф писал: "Большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, как произносят, а так, как они должны писаться по правилам славянской грамматики, например пишут сегодня, а произносят соводни. Тем не менее я решил в этой моей грамматике и в диалогах передавать слова такими буквами, какие слышатся в произношении, чтобы книга послужила на пользу тем, кто хочет научиться разговорному русскому языку" [10].
Примеры: "- Давно ли ты с Москвы?"
"- Изволишь чарку вотки?"
"[Слуга:] за етую цену не зделают бушмаки".
"Опотчивай здоров!" [11]
Лудольф владел русским алфавитом, другие иностранцы - латиницей со всякими диакритиками или готическим шрифтом. Уже эта транслитерация или транскрипция повышала точность передачи русского произношения во всех случаях, когда оно было правильно усвоено, когда слово или фраза были полностью услышаны и правильно расчленены. Многочисленные недослышки, неверное членение потока связной речи, неполное понимание некоторых речений существенно снижает ценность записей иностранцев. Но они выгоднейшим образом дополняют и обогащают все указанное раньше отражения в нашей письменности разговорной речи.
Наиболее точные записи, относящиеся к XVII в., находим у Ричарда Джемса и в "Парижском словере московитов 1586 г.", ценнейших источниках по XVI и XVII вв. [12]. Оба словаря сделаны в Холмогорах. В соотнесении и сопоставлении с холмогорскими актами XVI - XVII вв. и данными современных архангельских говоров эти записи иностранцев позволяют предпринять историческую реконструкцию холмогорского диалекта XVI - XVII вв. Это одна из ближайших задач нашей исторической диалектологии.
В более выгодном положении, чем другие, находятся также говоры псковские и новгородские как по обилию исторических документов, так и по сведениям иностранцев, чаще, чем в других городах, торговавших в Новгороде и Пскове и сохранивших больше сведений о своих усилиях овладеть речью псковских и новгородских купцов, ремесленников и властей. Не следует откладывать синтезирующие работы по истории этих диалектов.
Нет возможности остановиться здесь еще и на вопросе об отражении борьбы местного диалекта с московским влиянием в Холмогорах XVI - XVII вв., который имеет существенное значение для раскрытия процесса униформации городских диалектов и более или менее однотипное российское просторечие. Особо следует заняться и вопросом о путях проникновения просторечия в литературный язык и преобразования литературного языка под сложным скрещением влияний а) просторечия, б) иностранных языков через переводную литературу, в) специальных и профессиональных лексических систем - через обширную ремесленно-промысловую письменность XVII в., а также в связи с ростом городов и возрастающим влиянием ремесленников и рабочих.