А. Н. Веселовский одним из первых в нашей литературе отметил, что поэтический символизм различных национальных художественных систем неоднозначно интерпретирует языковые номинации. Роза — символ “любви и смерти... страдания и мистических откровений”, в восточной поэзии — живое существо, “с ней перенесся и рой окружающих ее живых сказок, и часть поэтического символизма”[7]. “Персидские поэты мыслили розу как живое существо, средневековые — как символ любви и красоты, роза Пушкина — это прекрасный цветок на своём стебле, роза Майкова — всегда украшенье, аксессуар, у Вячеслава Иванова роза становится мистической ценностью”[8]. “Черная роза влюбленности” у А. Блока противостоит “светлому кресту страдания”, но “роза Гафиза” у О. Мандельштама (Ты розу Гафиза колышешь, И няньчишь зверушек-детей) — часть другой эстетической системы: это символ двоемирия. “У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще” [9]. Очевидно, эпитеты восточный, фарсийский (персидский) — не географические, а семантические атрибуты, отмечающие восприятие предмета в национальной “зоне представлений”: Встречая взгляд очей твоих восточных (М. Лохвицкая. Соч. СПб., 1900. Т. 3. С. 75); в лучах восточных звезд (Там же. С. 7); Луна сребрит парчу дубрав восточных (Вяч. Иванов. Повечерие // Весы. 1908. № 4); Глиэр! Семь роз моих фарсийских (Вяч; Иванов. Глиэр. ..//Стихотворения и поэмы. М., 1976. С. 295).
Переводы восточной поэзии выявили своеобразие ее “семантической решетки”—интерпретационного поля. Раб — типичный образ возлюбленного в его отношении к плотскому и духовному идеалу {10]; волосы — темный лес, символизирующий непознанный мир, черная змея, оберегающая клад [11] и, цвет их — черно-синеватый, аромат — дым мускуса, след; локон — завиток гиацинта, мускусная веревка — бесконечность миров (“локоном называют тайну онности, куда нет доступа... лицом называют чистые эманации, миры, имеющие истинное бытие; длина локона — это указание на бесконечность форм проявления бытия и множественность идей” [12]). “Несколько меньшее место занимает челка. Она на “серебряном лбу” — нападение негров на Багдад, она — фиалка” [13]. Цвет траура — синий в одежде и желтый в окраске кожи: Ты — солнце, а я — кающийся ненуфар; лицо мое пожелтело, а сердце надело синий траур (К. Залеман. Четверостишия Хакани. СПб., 1875. С. 73). “Пьющий для поэта — символ освободившегося человека; для мистика — еще того более, вино есть символ божественного упоения” [14] и, проводник к высшей цели, духу, экстазу. Волчий означает непостоянный; вор, туча, облако — признаки изобилия, корабль — источник опасности, плен, украсть — символические атрибуты темы любви и женской красоты [15]. Ее “аксессуары” — меч, лезвие, кинжал, гвозди (взгляда, ресниц, глаз): Подмигни бровями. Из ресниц натыкай гвозди (Образцы персидского народного творчества / Пер. В. А. Жуковского. СПб., 1903. С. 29). В русской литературе они идут по другому кругу ассоциаций: режущий, острый, колющий. Дуновение ветра — пустой звук; слоновий — могучий, крепко сложенный: Уже в дороге был герой с слоновьим телом (Ростом и Сохраб // Восточный. сборник. С. 153); пыль — элемент эротического панегиризма:
Из сфер вокруг тебя я был бы рад хоть пыли
В надежде, что она твоих касалась ног.
Д. Румий. Четверостишия, 4 // Персидские лирики X-XV вв. М., 1916. С. 69
Образно-метафорический план в большинстве переводов представлен как дискурс, логически развернутый и лишенный своего символического начала. В таком тексте нет конструктивных “подпорок”, воссоздающих с достаточной полнотой ситуацию языкового фрагмента. Мотылек и свеча — образы мистического суфийства, знаменующие смерть и возрождение. Перевод, как и множество подражаний, выявил поверхностный семантический слой слов, номинации, не отягощенные вторичным смыслом. Ср.:
Мотыльки вкруг светочей
Розы, соловьи —
Жизни смысл единственный:
Все в ней для любви.
Персидские песни: Мотивы Гафиза / Пер. М. Прахова // Рус.вестник. 1874. Т. 109, М 1. С. 233
Безумно порхал мотыльком я, не зная, что страх.
Погас тот огонь, — и упал мотылек обгорелый.
Хаканий. Четверостишия, 9 // Персидские лирики X—XV вв. С. 27
Отвлеченные, символические значения оказались нереализованными в русском тексте. Это обстоятельство отметил позднее Б. А. Ларин, обращаясь к памятникам восточных “литератур, очень далеких от нас по времени” (Абу-Саид Хоранский, Омар Хайям, Хафиз): “Почти не дана как раз традиция. . . При этом происходит искажение „заданного" воздействия еще и в смысле апперцепции этого памятника на фоне традиций своей (читателю) литературы”
Условно-стилевые эффекты нередко “замешаны” на западноевропейской символике, обращены к другим метафорическим системам: “Ты, Хурет, бледней, чем лилия, стала” (И. Гриневская, Баб); лилия у народов Востока — символ невинности, чистоты, свободной от чувственных помышлений; других переносных значений здесь нет.
При всем этом мы обнаруживаем, однако, способность слова проявить и актуализировать (эксплицитно, намеками, образными цепочками, скрытым цитированием) значения, определившиеся в чужом контексте и языковом поле. Тогда в лингвистическом пространстве русского языка начинают звучать национальные контексты, определяющие содержание слова и его коннотации. Метафорические “пучки” бунинской ориентальной темы песок — вода — Коран значат: бытие, жизнь, духовная сфера; зеленый — цвет веры (ср. русские переносные значения в этом слове: 'молодой, незрелый'); возлюбленный — духовный наставник, учитель — мистик: Шейх Саади... рассказывал нам о человеке, испытавшем сладость приближения к Возлюбленному (И. Бунин, Смерть пророка). Текст строится таким образом, чтобы выявить эту плюралистичность слова, его “затекстуальность”, выход за пределы смысловой системы русского языка. На месте единого значения выступает переменное, подвижное, допускающее ряд осмыслений:
Скажи привет, но помни: ты в зеленом.—
Когда придут, гляди на кипарис.
И. Бунин. Потомки пророка
Отрываясь от первоначальной функции чистой номинации, слова начинают сохранять по отношению к ней известную дистанцию, теряют непосредственную соотносительность “слово — вещь” и включаются в другую сетку отношений. Семантическое наполнение слова определено не его собственной лексической историей, линейной последовательностью языковых единиц, а сегментами другого, инонационального контекста, его смысловой наполненностью. Значение оказывается многоаспектным, обращенным к двум национальным данностям языка, в которых оно может быть интерпретировано. Инонациональный контекст — не орнамент, но структура содержания.
В стихотворении И. Бунина “Имру-уль-Кайс” слово верблюд символизирует не только начало и конец (“Ночь, как верблюд, легла и отдалила от головы крестец”)[17], это и слепая судьба: “Кого она настигает, того убивает; кого ж минует, тому дается старость и дряхлость” [18]. Полумесяц в строчках К. Липскерова: “Полумесяц взошел над гробницей Тимура” (“Самарканд”) — окрашен национальным контекстом: это подкова боевого коня Тимура и религиозный стигмат, выросший из первого[19]. везда небесная в бунинских текстах отражает разные контекстные сферы: в восточном цикле его стихов — это отражение сабеизма, доисламского культа небесных светил (как и у Кусикова):
Разверни же, Вечный, над пустыней
На вечерней тверди темно-синей
Книгу звезд небесных — наш Коран!
И. Бунин. Тонет солнце
Ветер пыток в “Трубе Гуль-Муллы” Хлебникова и ветер бедствий у К. Липскерова (День шестой) — метафоры, строящиеся на чужом семантическом содержании: ветер — символ несчастья, нечто, вызывающее отрицательное действие.
Круг слов, определяемых понятиями “семантическое калькирование” и “семантическая индукция”, может быть расширен за счет ряда номинаций, реализующих “чужие” контексты. Слово миллет (“единственный народ”), переведенное в русских публицистических текстах как народ вообще, вызывает полемику среди восточного духовенства (см.: Мир ислама, 1912. Т. 1, № 2. С. 271; 1913, Т. 2, .№ 1. С. 16). Слово оказывается микроисторией другой национальной системы, оно включено в синтаксические целые, интеграционные окружения. Система номинаций, совпадающая в основных своих микрогруппах, не создает смысловой эквивалентности и стилистического уподобления.
Сдвиг значения происходит первоначально в переводах, в рамках национально-сюжетной ситуации, контекстов, актуализирующих новый смысл, например воздух в значениях 'дыхание', 'аромат', свежесть — 'отрада', 'жизнь', 'чистота':
О ветер, откуда ты? Воздух подруги
Я чую в струе благовонной твоей.
Хафиз. Газели, 9 // Персидские лирики X—XV вв. С. 106
Я люблю свое сердце всегда
Свежим на пути к другу.
Бурханнедин / Пер. П. М. Мелиоранского //
Крымский А. Е. История Турции и ее литературы. М., 1916. Т. 1. С. 254
Этот круг переносов начинает “работать” и в стилизующих текстах:
Зейнаб, свежесть очей!
И. Бунин. Зейнаб
На камень сбросит красные папучи