Данную ситуацию можно оценить и в другом аспекте. Для персонажа значима не информативная семантика выражения, а суггестивная прагматика, инспирируемая внутренней формой высказывания и его компонентов. С точки зрения обиженного персонажа, их актуализация позволяет предполагать ("реконструировать") ту или иную интенцию автора. С точки зрения автора, эти реконструкции если и правомерны, то никак не доказуемы, и поэтому постановка вопроса о них бессмысленна. Для автора показания словаря истинны, для "задетого" персонажа совершенно не важно, "что там пишут в словаре" - ему важно, как на это реагируют сослуживцы и он сам (во многом на фоне их реакций) [5].
Фактор внутренней формы заслуживает особого внимания в юрислингвистической инвектологии, где он является одним из центральных. Значимость внутренней формы, с одной стороны, является коммуникативной реальностью, которая дает возможность автору использовать ее для осуществления тех или иных прагматических целей, но она дает право и реципиенту возможность предполагать и отыскивать эти цели и рассматривать их как реальность, как факт и настаивать на ответственности автора за ее введение в коммуникативное, социальное или психологические бытие. С другой стороны, значимость внутренней формы - вещь в определенной мере виртуальная, эфемерная, ускользающая, необязательная, фоновая, ее актуализация и для автора, и для реципиента (в том числе персонажа) субъективна, факультативна и т.п., что дает автору-обидчику возможность ссылаться на отсутствие у него инвективного замысла и утверждать, что персонажу вовсе нет необходимости обижаться. Доказать умысел предельно трудно, и юрислингвистика (как теоретическая, так и практическая) пока не готова к обоснованию принципов анализа значимостей внутренней формы вообще и в инвективной ситуации в частности. К примеру, журналист "комментирует" новый проект местного руководителя Л., преследуя цель его дискредитации (название статьи красноречиво - "Пусть он уйдет"): "Что это за такой новый проект? Согласно канонам русского языка новым можно назвать нечто такое, что пошло на смену старому или появилось после чего-то аналогичного. Наличествует, скажем, у г-на Л. японский джип тысяч за двадцать баксов 1996 года выпуска, а он покупает еще один, но уже 2000 года. Вот этот джип можно назвать новым. Или аналогичная ситуация с любовницами. Имеются, к примеру, Танюша и Ангелина Сергеевна, появляется еще и Алла. Вот эту Аллу и можно было бы назвать новой любовницей Ларионова. Так и с проектами новыми" ("Московский комсомолец" на Алтае, 16-23 марта 2000 г.). Оставим без внимания апелляции к неким "канонам русского языка", использование просторечно-фамильярных слов типа БАКСЫ, ТАНЮША - все это приметы ернического стиля, сама позволительность которого является нарушением коммуникативных норм (постулата вежливости) и говорит о пренебрежительном отношении автора к персонажу (выраженном к тому же публично), а в определенной степени - и к читателю. Остановимся на главном для нас вопросе - снимают ли модальные слова и обороты СКАЖЕМ, К ПРИМЕРУ, форма сослагательного наклонения МОЖНО БЫЛО БЫ НАЗВАТЬ ответственность журналиста за объективность информации и за соответствие ее действительным фактам, или они относятся исключительно к сфере условностей художественной (публицистической) речи, допускающей вымысел, фантазию, творчество, и к которой, следовательно, неприменим принцип достоверности. В лингвоюридической плоскости данные вопросы трансформируются в проблему правомерности или неправомерности привлечения автора к ответственности за клевету - распространение заведомо ложных сведений о лице, порочащих его честь и достоинство, если они выражены в "сослагательном наклонении". Проблема эта предельно сложна, ибо природа внутренней формы как минимум двояка: внутренняя форма единиц ЕЯ и условна (ср. анализ смысла слова БУКВАЛЬНЫЙ, осуществленный далее в настоящей статье), и одновременно значима (особым образом - через значимость формы). При этом нужно подчеркнуть, что последнее свойство - это вполне объективное свойство языкового знака, что означает нормативный характер его учета и предполагает ответственность за нарушение данной нормы. Упрощая ситуацию, выскажем такой тезис. Выражения типа СВИНЬЯ ГРЯЗЬ НАЙДЕТ или ПОСЕТИТЕЛЬ БОРДЕЛЯ, ПОХОЖИЙ НА ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА условны, но их внутренняя форма (исходная образность, исходное сравнение) не стерта и, следовательно, ее употребление не безразлично для коммуникативного акта и, значит, не безответственно для того, кто употребляет такие выражения по отношению к определенному лицу, которое имеет объективные основания ощущать себя обиженным, униженным и, возможно [6], имеет основания для судебной защиты по статье "Оскорбление", предполагающей наличие неприличной формы, задевающей честь и достоинства лица. Точно так же условность выражений, подчеркиваемая словами типа СКАЖЕМ и К ПРИМЕРУ, не снимает ответственности с автора за распространение заведомо ложных сведений. По-видимому, точнее здесь было бы говорить не о распространении ложных сведений, а о внушении ложного образа. Это вполне соответствует суггестивной роли внутренней формы [Голев, 1998]. Нужно полагать, что дальнейшая теоретическая и практическая юридизация внутренней формы пойдет именно по этому пути. Ибо намек в (якобы) приличной форме, содержащийся в ней, не менее болезнен, чем прямое выражение в канонической неприличной форме. Внушение массовому читателю виртуальных образов весьма реально по результатам своего воздействия.
Обобщим сказанное в разделе 1.1. Естественные способы разрешения юрислингвистических конфликтов выходят за рамки ЕЯ и врастают в область морали, общей и языковой культуры (и авторов, и адресатов), профессионализма авторов и редакторов, обязанных по многим причинам учитывать эту, особую, шкалу ранимости читателя-персонажа. Практика последних лет показывает, что стихийных путей регулирования подобного рода конфликтов явно недостаточно, требуется введение правовых механизмов, причем таких механизмов, которые в равной мере опирались бы на стихийные закономерности ЕЯ и на сложившуюся систему правовых норм.
1.2. Проанализируем некоторые моменты юридизации языка в связи с антиномией ЕЯ, образуемой его природной и "рукотворной" сущностью. Первый член данной антиномии редко обращает на себя внимание юристов, которые имеют в виду прежде всего возможность управления языковыми процессами и отношениями, подвластность их человеку. Этот аспект взаимоотношений человека и языка, разумеется, реально присутствует, но им они не исчерпываются. "Здесь упускается из виду то простое обстоятельство, что говорящий, пишущий, читающий на языке - это всего лишь пользователь, который, если вспомнить дистинкции римского права, не владеет и не распоряжается столь сложным и долгоживущим объектом" [Гусейнов, 1989, с. 65].
Без представлений о самоценности языка невозможно юридическое решение многих проблем языка, в том числе - защиты его экологии. В экологическом аспекте [Речевая агрессия, 1997; Сковородников, 1993] язык предстает как природное образование, нуждающееся в защите, как всякий феномен природы или памятники культуры. Языковые нормы - тоже достояние культуры, вырабатываемое нацией в течение долгих веков.
Это касается и табу по отношению к определенным видам лексики, называемой обычно обсценной (матерщиной, сквернословием, бранью) [Жельвис, 1997; Левин, 1996; Муратов, 1993; Новиков, 1998]. В народной культуре такая лексика всегда была табуизированной и выходила на поверхность также с "разрешения" культуры в особых (культовых, эстетических) случаях [Успенский, 1994]. Со временем исходные функции расширялись, и в более поздних видах фольклора можно наблюдать и другие формы нарушений табу: в потаенных сказках, частушках, народном "лингвистическом" фольклоре, в котором широко обыгрываются обсценные слова и выражения (см., например [Буй, 1995; Из русской жизни, 1995; Озорные частушки, 1992; Русская эротическая поэзия, 1993]). В культуре литературного языка [7] выход за границы табу при употреблении обсценной лексики связан с другими ее функциями: знаками демократичности, эпатажем, следованием натуралистическим принципам искусства и т.п. В последнее время происходит дальнейшее расширение и эволюция детабуизированных форм употребления обсценной лексики, приобретающих специфические функции. Этот вопрос в аспектах (воспитательных, эстетических, психологических и др.) обсуждают многие авторы (см., например [Борисенко, 2000; Гудкович, Жельвис, 1980; Гусейнов, 1989; Даньковский, 1995; Леви, 1989; Муратов, 1993; Федотова, 2000; Харченко, 1997]).