На протяжении XVIII в. все усиливается иностранное влияние на культуру и быт представителей господствующего класса — дворянства. Вместе с тем оно все глубже проникает и в язык. Правда, многие заимствования, вошедшие в петровскую эпоху, затем вытесняются и заменяются русскими словами. Но зато влияние это, проникая все глубже, вызывает перестройку языка в основных его элементах. Для выражения новых понятий широко используется метод калькирования (см. «Калька»), буквального перевода: «perversion» — «извращение» и т. под. Иностранное влияние захватывает и сферу синтаксиса. В середине столетия сильнее было влияние немецкое и латинское (латинский язык в XVIII в. еще являлся международным языком науки, латинский синтаксис оказывал сильное влияние на немецкий язык того времени). Длинные периоды с глагольным сказуемым на конце предложения и с причастием на конце причастного оборота. характерные для прозаических сочинений XVIII в., восходят к латино-немецкой синтаксической конструкции. К концу века усиливается французское влияние (французское дворянство эпохи конца старого порядка задавало тон дворянству всей Европы, в связи с чем и русское дворянство испытывало все более сильное французское влияние), отражающееся в первую очередь в словаре, но захватывающее и некоторые фразеологические обороты (ср. напр. сохранившееся до настоящего времени устойчивое синтаксическое сочетание «носить отпечаток», восходящее к французскому). Впрочем латино-немецкая синтаксическая конструкция частью сохраняется еще, особенно в научной прозе, в начале XIX в.
Все большее внедрение западной, в первую очередь французской культуры идет рука-об-руку со все большим разрушением церковно-славянской традиции. Дворяне забывают церковно-славянский язык. Сумароков, заставляя Ксакомениуса, героя комедии «Тресотиниус», говорить по-церковно-славянски, делает ошибки против церковно-славянского языка. Его поправляет Тредьяковский, лучше владеющий церковно-славянским языком: вместо «Подаждь ми перо, и абие положу знамение преславного моего имени, его же не всяк язык изрещи может» надо сказать: «Даждь ми трость, да абие положу знамение преславного моего имене, еже не всяк язык изрещи может». К концу столетия церковно-славянская языковая традиция кроме церкви сохраняется гл. обр. в бюрократических, канцелярских сферах. Церковно-славянская традиция в канцелярском языке сильна была и в последующий век, а некоторые канцеляризмы церковно-славянского происхождения частично сохранились и до Октябрьской пролетарской революции («по сие время», «сим удостоверяется» и т. п.).
Начало XIX в. было ознаменовано возобновлением теоретических споров о нормах литературного языка. Защитник церковно-книжного языка, Шишков, боролся против новшеств, вносимых в язык все усиливающимся западным влиянием. Он же стремился восстановить ломоносовскую теорию трех штилей, ссылаясь на невозможность пользоваться простым разговорным языком для передачи событий героического характера и на необходимость прибегать в этом случае к церковно-славянским элементам (нельзя ведь сказать: «Несомый быстрыми конями рыцарь низвергся с колесницы и расквасил себе рожу»). Наиболее ярким защитником тенденции сближения с Западом в эту эпоху являлся Карамзин, выразитель идей русской офранцуженной аристократии. В его языке сильно западное и именно французское влияние. Ему принадлежат многие кальки, взятые с французского яз. и сохранившиеся до настоящего времени: «развитие» (developpement), «влияние» (influence) и т. д. Его синтаксис во многом сближается с французским.
В первой четверти XIX в. окончательно завершился процесс формирования литературного Р. яз. на национальной основе. Церковнославянский язык, на протяжении XVIII в. еще служивший постоянным пополнением литературного языка, теперь в целом перестает играть эту роль; но многие церковно-славянские элементы к этому времени уже органически вошли в русский язык (они сохраняются в нем и до настоящего времени), некоторые же (сравнительно ограниченное количество) образуют фонд, допустимый только в поэзии. Это оформление национального ли-ого яз. неразрывно связано с именем Пушкина. Широко используя церковно-славянизмы в ранний период своего творчества, когда в его произведениях еще сильна поэтическая традиция предшествующей эпохи, Пушкин постепенно свобождается от них. В ранних пушкинских стихах часто встречаются подобные примеры:
«Их гробы черный вран стрежет.
Гряди — и там, где их не стало,
Воздвигни памятник побед» («Кольна», 1814).
После 20-х гг. Пушкин пользуется церковнославянизмами с чрезвычайной осторожностью, они являются гл. обр. в определенных стилистических условиях, напр. в стихотворении «Пророк», требующем архаизирующих церковно-славянских норм в силу своей библейской тематики:
«...И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой».
В отношении иностранного влияния Пушкин протестовал против распространенного в его эпоху воспроизведения иностранных оборотов (ср. «Перифраза»), но считал вполне законным введение иностранных слов в русский язык для выражения таких предметов, для которых не было русских слов. Ср. напр. в «Евгении Онегине»: «Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет,
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше б мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь».
Известное французское влияние испытывал на себе и синтаксис Пушкина. В основном же многие синтаксические моменты, характеризующие язык Пушкина, сохранились и в современном русском языке. Встречаются у него и прямые галлицизмы, не свойственные нормам Р. яз. и в дальнейшем не утвердившиеся, напр. абсолютные конструкции (несогласованное обособленное определение) ср. «Воспитанная в аристократических предрассудках, учитель для нее был род слуги или мастерового» («Дубровский»).
В отличие от Карамзина, больше следовавшего нормам речи дворянской аристократии, Пушкин считал необходимым использовать язык всех общественных классов. Он говорил, что «не худо нам иногда прислушаться к московским просвирням: они говорят удивительно чистым и правильным языком». И Пушкин вводил в свои произведения такие элементы просторечья и крестьянских говоров, которые ранее не были совершенно приняты, особенно в поэзии.
Шире, чем Пушкин, вводил в свои произведения элементы разговорной речи представителей различных общественных классов и прослоек Гоголь: у него мы находим образцы речи провинциального мелкопоместного дворянства, чиновничества, купечества (купцы в «Ревизоре», в «Женитьбе»), крестьянства украинского и русского.
Начавшееся развитие капитализма вызывает к жизни новые общественные течения. В 30-х — 40-х гг. формируются западнические кружки (см. «Русская литература»), которые оказывают сильное влияние на выработку научного и публицистического жанров русского литературного языка. В язык проникает новая волна иностранных заимствований для выражения философских, научных и общественно-политических понятий. Герцен в «Былом и думах» метко характеризует обиходный язык этих кружков.
«Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: конкресцирование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в германическую сферу образного сознания в красоте».
Наряду с прямыми заимствованиями вновь широко используются кальки, теперь гл. обр. с немецкого языка: создаются такие слова, как «мировоззрение» (Weltanschauung), «саморазвитие» (Selbstentwicklung) и т. д. Синтаксис нашей научной и публицистической прозы во многом уподобляется немецкому, появляются длинные запутанные периоды. Французское влияние в этот период слабее. Из французского языка заимствуются лишь некоторые общественно-политические термины.
Кон. XVIII и особенно в XIX в с развитием капитализма на высоты культуры, являвшейся прежде монополией дворянства, проникают все больше представители различных слоев буржуазии — разночинцы. Они обучаются в университетах вместе с дворянской молодежью. Они приносят с собой новые элементы обиходной речи, непривычные для дворянского уха, шокирующие его.
Л. Толстой в «Юности» вспоминает о своих университетских встречах с этими разночинцами:
«Они употребляли слова: глупец, вместо дурак, словно, вместо точно, великолепно, вместо прекрасно, движучи и т. п., что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно. Но еще более возбуждали во мне эту комильфотную ненависть интонации, которые они делали на некоторые русские и в особенности иностранные слова: они говорили ма́шина, вместо маши́на, дея́тельность, вместо де́ятельность, на́рочно, вместо наро́чно, в ка́мине, вместо в ками́не, Ше́кспир вместо Шекспи́р и т. д. и т. д.
В сер. XIX в. сталкиваются эти две тенденции в развитии литературного языка. Наиболее яркий представитель дворянского языка, Тургенев, подобно более ранним представителям дворянской литературы, испытывает на себе сильное французское влияние. Оно чувствуется иногда и в синтаксисе Тургенева: «Умный мальчик, скоро догадался, что учителю неловко, что он конфузился» (последовательность прошедших времен французская).
Ярким представителем тенденций другого типа является Достоевский. В своих произведениях он широко использует живой разговорный язык различных прослоек городского буржуазного общества. Элементы этого языка наблюдаются не только в речи персонажей, но и там, где автор говорит от себя.
После 60-х гг. в связи с интенсивным капиталистическим развитием России высшие слои восходящего класса — буржуазии — усваивают языковые нормы своих предшественников. Это усвоение вначале носит довольно внешний характер (ср. например осмеиваемое в многочисленных комедиях Островского неуместное употребление иностранных слов купеческими сынками и дочками, стремящимися показать себя образованными людьми), но затем становится более прочным. Васильков в «Бешеных деньгах» того же Островского еще сохраняет в своей речи некоторые диалектизмы и провинциализмы («когда же нет», «шабер» в значении «сосед» и т. под.), но в то же время — это капиталист новой формации, бывавший за границей, в совершенстве владеющий французским и английским языками, а по-русски обычно строящий свою речь грамматически правильно и с уместным использованием иностранных слов, напр.: «Не знаю, таких операций не производил; наши операции имеют совсем другие основания».