Витгенштейн, отдавая себе отчет в наличии того, о чем нельзя говорить, указывает на то, что оно, не будучи предметом выражения, не укладывается в известные формы знания и поэтому должно постигаться иначе. Однако указание на невыразимость может рассматриваться и как прекрасное основания для ограничения сферы мышления посредством языка. Любая трактовка философских проблем как ошибок в употреблении языка, основано на классическом допущении приоритета выражения и императивной роли сознания по отношению к выражению. И все же традицию Венской школы нельзя трактовать однозначно. В качестве скрытой предпосылки ее рассуждений выступает понятие о том, что явление выражения мысли можно рассматривать на равных с самой мыслью. Вопрос в том, как надлежит мыслить такое отношение. Важно здесь вот что: представление о прямой зависимости противоположных друг другу знака и сознания заводит в тупик, которого нельзя избежать, мысля отношения этих инстанций как зависимость. Но дело не в том, чтобы отказаться от понятия знака, но в том, чтобы помыслить его отношение к сознанию иначе, чем в смысле прямого подчинения.
Гоббсова «наука о знаках», признавая только логическую связь понятий, явно игнорировала положительную сторону вопроса. Вследствие этого одна из наук, издревле занимавшаяся расследованием текстов и именующаяся в настоящее время филологией, взяла на себя роль арбитра в этом вопросе. Она подвергла знаки пристальному исследованию, обнаружила, что их сложную связь можно рассматривать в качестве самостоятельного предмета, описала его свойства и построила законченную систему его элементов. Так произошло рождение того, что мы чаще всего называем языком, и что является по сути только научным понятием о языке. По отношению к лингвистике (науке, непосредственно имеющей дело с языком), «наука о знаках» является некой общетеоретической наукой о сущности. Отношение этих двух дисциплин долгое время были весьма сдержанными. Лингвистика независимо и успешно описывала язык на основании моделей истории, социума, культуры и т.д., но понимание того, на каких именно основаниях возможно владение языком, менялось в зависимости от понимания сознания и того, чем оно детерминировано. Об этом говорит Витгенштейн («Философские исследования». 496). «Грамматика не говорит нам, как должен быть построен язык, чтобы выполнять свою задачу… Она только описывает, но никаким образом не объясняет употребление знаков».
Фердинанд де Соссюр практически впервые свел эти две области воедино в пределах одной науки. Старая школа занималась лингвистическими древностями. Как убедительно показал Фуко в «Словах и вещах», аналитика происхождения, генезиса всецело основана на классическом понятии о познании, для которого содержанием познания является не собственное сходство вещей, а сходство, открываемое рациональным анализом. Соссюр же подверг критике старую школу, ввел понятие системы, позволившей изучать язык здесь и сейчас, и положил в основание своей науки рассуждение о связи означаемого и означающего. Однако именно здесь Соссюр вплотную подошел к гоббсовому рассуждению. Он предлагает рассматривать знак как единство означающего и означаемого, причем в качестве означаемого предстает понятие, а в качестве означающего — акустический образ. Гоббс же говорит о том, что имя есть часть речи, являющаяся знаком для понятия. Сразу возникают обе наши проблемы, а попутно и еще одна: как быть с акустическим образом; следует ли его тоже рассматривать как понятие, или же как некоторую «вещь в мире». Соссюрова концепция, впрочем, весьма привлекательна для большинства современных гуманитарных штудий, испытавших на себе известное влияние феноменологии. Ведь Соссюр фактически позволяет не рассматривать соотношение знака и предмета, а призывает заняться словами именно в контексте социальной, почти интерсубъективной действительности, в которой они только и существуют, обретают и меняют свои значения.
Однако и у Гоббса, и у де Соссюра имеет место редукционизм, связанный с тем, что преимущество в рассмотрении отдается той части речи, которая именуется выражением. Коммуникативная природа речи, на которой настаивали и Гоббс и де Соссюр, явно поддерживает это понятие. Современные грамматики языка остаются по сути грамматиками высказываний.
Мы вновь подошли к проблеме соотношения языка и мышления, выражающую проблему соотношения сознания и знака, форм языка и форм мышления, причем вопрос о мыслимости значения и здесь остается важнейшим [5.279]. Как мы видели, гоббсова «наука о знаках», строго говоря, вообще не касается особо этой проблемы, но любой подробный анализ неизбежно приводит к ней. Но следует ли мыслить знак и сознание так, что одно из них однозначно мотивирует другое? Является ли филология вообще наукой о языке? Как же быть теперь еще и с массой грамматических конструкций, в изучении которых, собственно, и заключается современный способ усвоения языка?
Здесь начинаются, однако, подлинные бедствия и для философии, ведь когда классическое понятие о сознании подверглось критике, все настойчивее стали говорить о возможности того, что мышление, по сути, есть именно грамматические категории. Не должны ли, например, совпадать грамматические категории древнегреческого языка с категориями «менталитета»? Здесь весьма плодотворным, например, будет сравнить их с категориями Аристотеля и, тщательно разобрав все нюансы и, выяснив, что они не имеют ничего общего, сделать вывод, что менталитет древнего грека был, к примеру, противоречив. Все это было бы смешно, когда бы этот намеренно утрированный пассаж не воспроизводил проблематику множества современных гуманитарных штудий. Но нельзя серьезно вводить язык как независимую законодательную по отношению к сознанию сущность после того, как мы усомнились в законодательной способности самого сознания.
Грамматическая теория не выдерживала никакой критики еще у самых оснований своей истории. Секст Эмпирик, например, в своем трактате «Против ученых» (I. 66) указывает на то, объект грамматики не может быть мыслим. Действительно, во-первых «речь людей бесконечна. А в отношении бесконечного не может быть опытного знания». А во-вторых, сам язык определяется (и ведь это определение подхватывает Фуко а «Археологии знания» [7.29]) как конечная форма бесконечных высказываний. Т. е. грамматические формы, для того, чтобы была возможность их применения, должны отвечать правилам суждения a priori, быть хотя бы строго всеобщими. Следовательно, мы с необходимостью должны понимать всякую грамматическую форму как категорию мышления, поскольку она априорна. И с другой стороны, если это не так, то ни один человеческий язык в принципе освоить нельзя, так как опыт слушания не может дать той необходимой и строгой всеобщности, чтобы грамматическая форма была усвоена.
Уже здесь мы необходимым образом пришли к пониманию языка, противостоящему его классической модели. Прежде всего, указанные проблемы могут стоять только перед понятием языка, ограниченном рамками суждения. Законодательная сила такой трансцендентной сущности может быть существенно ослаблена, если понимать язык не как сущность, а как существование.
Подлинным основоположником такого понимания стал Гумбольдт. Подобно тому, как Ницше, «подорвавший» классическую метафизику, предложил генеалогию сознания, Гумбольдт полагал, что определение языка может быть только генеалогическим, основанным на том, что язык «в сущности есть нечто постоянное, в каждый момент исчезающее… Он есть не дело (сделанное),… а деятельность». Однако понятие деятельности, при всем его объеме, не представляется достаточным, поскольку возвращает нас к прежнему предположению о законодательной автономии языковых структур: «Язык есть столько же деятельность, сколь и произведение… Язык есть орган, образующий мысль». Но все же представление о языке как о деятельности делает понятие о нем соразмерным с другими понятиями о человеке. Онтология сущности заменяется онтологией существования, и язык предстает как постоянно меняющийся, становящийся и убывающий в соответствие с природой его самого и природой человека. Такое понимание языка фиксируется, например, у Витгенштейна в понятии «языковой игры».
Здесь необходимо уже вспомнить и об одном из наших вопросов: основательно ли допущение, будто понятия можно «применять», называть, выражать в языке. Гадамер именует такое допущение «наивностью полагания» и утверждает, что оно «равносильны разрушению самой ткани философствования». Гадамеров термин, возможно, ведет свое происхождение от Гуссерля, который говорил, что «рационализм XVIII в., и тот способ, которым он пытался найти почву для европейского человечества, были наивными» [3.61]. Основное замечание Гадамера состоит в том, что такое описание отношения сознания к понятиям или словам не оставляет места историчности их возможного отношения. «Единичное сознание, — по его словам, — если, конечно, оно претендует быть сознанием философским, такой свободой не располагает». [1.25] Язык, и это отчетливо показал Хайдеггер, предпослан любому акту рефлексии и есть по природе способ мироистолкования. Таким образом, вводится понятие об историчности такого явления, как язык. [1.24] Отношения языка и мышления не могут быть мыслимы как законодательные.