С наивностью полагания связано основное допущение лингвистической картины языка. Выше было показано, что имеющееся у нас представление о языке основано на анализе только форм высказывания. Однако это значит, фактически, рассматривать «естественный язык» как искусственный — выражение не есть единственный или даже приоритетный случай действительного употребления языка. Более внимательное наблюдение за употреблением действительного языка сразу же показывает ограниченность имеющегося у науки концептуального аппарата [5.281]. Однако «прямой» анализ действительного употребления языка не избавляется от полагания языка как объекта и вынужден вводить новые допущения. «Обстоятельства употребления предложений языка вообще не имеют одинаковой структуры… Любая предложенная общая теория вынуждена быть навязанным образцом, который уделяет внимание одним особенностям, игнорируя другие…» [5.283]
В качестве двух важнейших препятствий на дальнейшем пути к языку становятся: допущение языка как автономной структуры до опыта сознания и говорения [5.280]; допущение мысли об изоморфизме всех видов человеческой деятельности, в том числе и языковой и коммуникативной. Совершенно очевидно, что эти два аспекта тесно взаимосвязаны: они дают возможность рассматривать деятельность человека как в корне своем семиотическую и подверженную прямому влиянию структур языка (такое допущение является основанием, например, для структурной антропологии Леви-Строса). Обратной стороной этой взаимосвязи выступает рассмотрение языка как производной от той или иной стороны человеческой деятельности (например, от производства).
Такое толкование языка будет, кроме того, весьма абстрактным. Возникает банальный вопрос: где и когда в действительности происходят эти события языка, высказывания и обозначения. В абстрактном понятии языка как действия фактически игнорируется временной его характер, а также непосредственная включенность в него говорящего. Справедливо будет разделяить коммуникацию и общение: в первом все, к чему человек обращается (как в деятельности, так и при высказывании), полагаются этим обращением как объект; во втором человек обращается к субъекту, что и для него самого значит существенную смену позиции, а, возможно, и самой сущности. Подобным образом Гадамер разводит понятия «высказывания» и «слова». Первое из них уже было разобрано: высказывание соответствует структуре наивного полагания, теоретическому абстрагированию в рамках классического понимания логики и сознания. «Слово» же — это не единица словаря и не единица предложения, но «singularia tantum». «Это слово, к кому-то обращенное, кем-то выслушиваемое, слово, «роняемое» в определенной жизненной ситуации и становящееся осмысленным благодаря этой ситуации» [1. 53-54]. Еще Секст Эмпирик, по ходу дела (Против ученых. I.124) замечая, что понятие звука наталкивается на непреодолимую преграду в виде понятия о времени, коснулся важнейшей темы, суть которой состоит в проблеме повествовательной идентичности.
Проблему эту сформулировать можно так. Порядок речи можно рассматривать как с точки зрения самой речи, так и с точки зрения языка. При этом язык, в общем понятии, является законодателем по отношению к речи, предстает в роли категорий и схем для нее. В этом смысле язык рассматривается как вневременное основания временного потока речи. Любой анализ, основанный на понятиях языка, вычленяет структуру, каждый элемент которой (равно как и она вся) выступают в каждый момент речи все вместе, как целое, являясь таким образом основанием для всякого возможного понимания, ведомое «презумпцией совершенства». Именно на основании этого можно построить, например, таблицу спряжения глагола или схему каждого конкретного предложения. Эти схемы будут являться условием определенности и понятности речи в каждый конкретный момент ее протекания, но сами они мыслятся вместе и могли бы быть выражены «по смыслу», в неком едином иероглифе или звуке.
Однако речь протекает во времени, и важной проблемой здесь становится проблема синтеза. На каком основании дискретные единицы речи и категории языка явлены в данном речевом акте как целое? Каково основание прямого выражения смысла, отталкиваясь от которого можно отследить сопутствующие «второстепенные» смыслы? От ответа на этот вопрос зависит напрямую возможность мыслимости системы языка как целого. Совершенно очевидно, что ответить на этот вопрос нельзя, не рассмотрев саму ситуацию речи: взаимоотношение в данный момент речи и действия, речи и молчания, речи и мысли, а также то, каким образом попутно с той или иной формой выражение конституируется произносящий речь, предмет речи и ее адресат (это является проблемным полем герменевтики Поля Рикера). При этом язык сам представляет возможность истолкования жизненного мира и самоистолкованияя.
Такой подход по сути можно было бы назвать прагматическим, поскольку он основывается не на тщательном анализе языка как объекта, но на опыте обращения с языком. Заметим здесь, что наука филология также есть по сути не исследование языка. Однако основание, на котором филолог может обратиться к языку, составляет допущение возможности понимания: понимание другого человека и текста. Именно поэтому мы не можем просто отбросить лингвистическую концепцию языка.
Сами филологи неоднократно применяли следующий метод: группируя исходный лексический фонд по темам, они получали как бы экспозицию того вещного, природного и социального окружения, в котором жил человек, говорящий на языке. (Выражение «говорить на языке» не представляется неудачным. Да, вполне возможно, что не мы владеем языком, но он нами. Однако говорить «на» языке значит также иметь язык в основе своей речи, находиться на языке как на основании). Действительно, если проводить тематизацию лексики, объединять слова в группы исключительно по их значению, не зависимо от их явной или скрытой этимологии (и сами группы объединять по тому же принципу), то очень скоро все слова разделятся на имена и глаголы, причем первые будут, естественно, систематизированы на основании аристотелевых видо-родовых отношений. Последовательное проведение того же самого принципа способно изменить взгляд на происхождение языка. Нашими подлинными языковыми предками могут оказаться не странные люди, жившие в степной части Восточной Европы, а весьма отличавшиеся от них древние греки. Ведь именно от них мы получили, фактически, большую часть словаря, с помощью которого мы приучены осмысленно высказываться о нашем положении в мире. И более того: это не просто набор древнегреческих моделей, а та его часть, которую можно было бы назвать христианско-неоплатонической. Философская же мысль уже не игнорирует факт того, что масса наиболее употребительных «слов и выражений» напрямую восходит к терминологии охоты и кулачного боя: «ускользание мысли», «достижение результата», «занять твердую позицию в этом вопросе», «обойти проблему», «случайно напасть на верное решение». Уже только формальный анализ лексики показывает, насколько она тесно связана с тем, что мы привыкли именовать жизненным миром. Филология предполагает похожий метод изучения отношений между языками, основанный на сходном понимании сути дела. Он именуется «ареальным». Суть его состоит в том, что рассматривается сходство языков, существующих на одной территории, вне зависимости от их исторического родства.
Мы можем предположить более тесную связь языка с телесными и социальными практиками, определяемую вовсе не тем, что язык в них используется. С такой точки зрения может оказаться, что грамматика как часть структуры языка тоже имеет свое происхождение и не является в этом отношении абсолютной. Т. о., мы выходим к исторической «археологии» языка.
Феноменологический поворот открыл возможность такого рода анализа. Однако важным здесь является не эта возможность, а мыслимое понятие о языке, независимое от абсолютного статуса, проблем возможности означивания и выражения. Язык рассматривается вписанным в речь, диалог, дисциплинарную практику и опыт мышления. Такой язык, кроме всего прочего, не становится проблемой для мысли: он никакому мышлению не мешает и не пытается мыслить сам. Самостоятельная логика языка, о которой часто говорят, не есть логика, нормативная для мышления. Важным достижением феноменологии в сфере понятия о языке стал, по Гадамера, отказ от допущения, «будто понятия можно “применять”» [1.25].
Интенциональная аналитика сознания как единства мыслимого и мыслящего отрывает возможность рассматривать основной феномен языка как акт, общий для обозначаемого и обозначающего.
Язык вписывается в жизненный мир человека. Обращение к языку есть возвращение к самому говорящему субъекту. [4.49] Однако дело не ограничивается простой констатацией этой двойственности: необходим анализ определенного феномена, открываемого в языке, а именно того, «каким образом наш познавательный аппарат расширяется и оказывается в состоянии познавать то, чего сам в себе не содержит». Именно такая аналитика и выводит нас к описанию структуры предпонимания, предвосхищение, которое и остается, по мнению Мориса Мерло-Понти «местом истины» [4.62].
Гадамер считает, что размышления «позднего» Витгенштейна были «конвергентны» феноменологической аналитике феноменов языка [1.24]. «Ранний» Витгенштейн как представитель логического позитивизма в силу своего таланта довел до совершенства представление о языке, ведущее свою генеалогию напрямую к Гоббсу. В поздний же период своей жизни Витгенштейн подвергает критике классическую английскую семантику и вводит понятие «языковых игр». В этом понятии фиксируется иное, чем классическое, понимание статуса языка: он, как и у Гумбольдта, рассматривается как действие. Витгенштейн фактически переходит к рассмотрению языка как существования, к разбору отношений между его элементами как жизненной основы человеческого разумения. Он пытается прояснить всякую возможность употребления языка, его заучивания, вписанности его в контекст действий, факты неявного выражения смысла и возможность значения вообще. [ср. 7.XVII] Т. о., концепция языковой игры знаменовала конец попыток придать языку трансцендентный характер. Витгенштейн предлагает рассматривать высказывания здесь и теперь, в контексте ситуации и попытаться определить, на каких основаниях именно в отношении данного высказывания можно говорить о понимании, использовании знака, смысле и выражении смысла, позиции говорящего и привлечения им своего опыта и знанияя… «Как функционирует какое-нибудь слово, нельзя угадать. Следует вглядеться в его употребление и научиться на этом», — говорит Витгенштейн («Философские исследования». 340). «Язык — это феномен, который мы знаем из нашего языка».