Наряду с крестьянством Б. бытует еще в другом классе русского народа — у казаков. Б. записаны, как было указано выше, среди казаков на Дону, Волге, Урале и Тереке. В отличие от крестьян, в казацкой среде Б. не «сказываются» отдельными сказителями единолично, а поются хором. Большая роль в этом исполнении выпадает на так наз. «запевалу», который «ведет» песню с начала до конца, вместе с тем являясь как бы дирижером хора. Хранению былинной традиции среди казаков много способствуют отдельные любители и знатоки пения — «песенники», часто славящиеся на далекую округу; нередко Б. песенное предание хранится в отдельных семьях, передаваясь по наследству. По форме своей Б. у казаков отличается от северных крестьянских Б. своей краткостью и сжатостью; часто казацкие Б. обрывают или комкают Б., часто передают лишь какой-нибудь один-другой эпизод из нее. Понятно, что в казацком исполнении Б. значительно ослабила те эпические приемы всевозможных сюжетных и стилистических повторений, эпической медлительности, о чем говорилось выше. Из известного старинного Б. запаса казацкая среда сохранила лишь 20 Б. сюжетов, по преимуществу воинских, из которых к настоящему времени впрочем не все являются достоянием всех казацких районов. От периода XVI—XVII веков в казацком употреблении осталось также до 20 так наз. исторических песен; среди них не мало места уделено — Ермаку, Разину, Флору Минаеву и др. казацким героям. Из старинных Б. героев прочнее всех у казаков удержались три популярных богатыря: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Б. репертуар казаков ближе всего стоит не к сев. репертуару Архангельской или Олонецкой губ., а к центральным и гл. обр. Поволжским областям б. Московского государства и, можно думать, что былина к казакам была заносима на нижнее течение Волги и на Дон из Московской Руси населением, устремившимся в эти места, особенно после падения Казани и Астрахани. Кроме того казацкая масса могла воспринять многие популярные былины Московской Руси во время своего активного участия в событиях XVI—XVII веков, так называемого Смутного времени. Казацкая обработка коснулась не только форм былин, но яркий казацкий слой налег и на само содержание попавших к казакам былин. В старинные Б., наряду с прежними богатырями, а иногда заменяя их, вошли излюбленные казацкие герои, как указанные сейчас Ермак Тимофеевич, Степан Разин и др., тем более, что казакам был более чем северным крестьянам близок характер и подвиг Б. богатырей, каковых они в своем сознании сближали с собою. В былины, поющиеся казаками, невольно внесены многие подробности казацкого быта: кн. Владимир пирует с «голытьбою» казацкой (Б. о женитьбе князя Владимира), в известном зачине о турах — последних завидели выпившие казаки, в Б. о Скимне звере на Днепре — последний заменен казацкой рекой Яиком, причем в одном варианте за зверем гонится «млад донской казак», и мн. др. Популярность среди казаков Б. об отъезде Добрыни, прощании с матушкой и оставлении молодой жены, с запретом ей выходить до известного срока замуж, объясняется близостью означенного сюжета к условиям казацкой жизни. Можно думать, что среди казаков не только переделывались старые сюжеты на свой лад, но создавались новые; таковы: Б. «Илья Муромец на Соколе корабле», или былина об «Илье Муровиче», который упрекает какую-то старушку, мало заботившуюся о своем погибшем воине-сыне. Мы уже не говорим здесь о значительном количестве исторических песен (см.), сложенных в XVI—XIX вв. самими казаками о подвигах своих героев. Если многие из этих песен (например песни об Ермаке или Степане Разине) далеко вышли за пределы чисто казацкого круга и стали общенародным достоянием всей России, то нет ничего невозможного в основательном предположении Вс. Ф. Миллера, что казацкий элемент вообще довольно заметно сказался на части русских Б., распространенных не только в устах казаков, но и в устах крестьянских, в частности, северных сказителей. Одним из самых заметных фактов такого казацкого наслоения в наших Б. является наименование известного богатыря Ильи Муровича или Муровца «старым казаком», что предшествовало указанному превращению его в крестьянского сына «из города Мурома, села Карачарова». Эпитет «старый казак», по Вс. Миллеру, указывает не на возраст Ильи, а на принадлежность его к разряду домовитых казаков, старослужилых московскому правительству, бывших на стороне порядка и государственности, вопреки казацкой вольнице, голытьбе. Тем не менее это обстоятельство не исключало того, что именно этот «старый казак» Илья Муромец представлен в целом ряде былин или отдельных вариантах их как прямой защитник и покровитель казацкой вольницы, голытьбы. К казацкому слою этой эпохи в былинном эпосе следует также отнести часто фигурирующие в Б. прозвания «казак», «атаман», равно как резко выраженную враждебно-классовую оценку князей-бояр, как «толстобрюхих», «брюшинников», «изменщиков», «подговорщиков» и т. д., и обратно: ласковое и дружеское отношение к беднякам, казакам, голи кабацкой (знаменитая былина «Илья и голи кабацкие»). Однако на Б. эпос в ту же Смутную эпоху частично отложились черты противоположной классовой идеологии, типичной для господствующего боярского класса, обозначавшего казаков «ворами», «шишами», и рассматривавшего их вождей как «разбойников», «воров-собак» и др. И это вполне понятно, так как Б. эпос московской эпохи был выразителем интересов не столько низших классов общества (как казаки или крестьяне), а гл. обр. интересов придворно-царского и княжеско-боярского круга. В этой последней среде былины и исторические песни не только распространялись, но многие из них здесь и создались.
Исполнителями, а очень часто и слагателями песен и Б. царско-боярской среды были замечательные древнерусские артисты, музыканты и поэты, известные под именем скоморохов (см.). За то, что эти добрые или «веселые молодцы» действительно обслуживали своим искусством, в частности пением Б., высшие классы, говорят как сами Б., так и сторонние исторические свидетельства.
Констатированная выше высота Б. техники, стройность композиции, разработанность стилистических приемов, дошедших до нас в устах крестьянских сказителей Б., должны быть отнесены на долю былых профессиональных исполнителей былин, от которых крестьянство переняло их репертуар и навыки. Таковыми и были указанные скоморохи. Недаром в самих былинах они выводятся исполнителями былин, выводятся истинными артистами, от «уныльной и умильной игры которых все князи и бояре те, и все эти русские богатыри, все же за столом призадумались, все же тут игры призаслухались».
Социологическое рассмотрение содержания былин и исторических песен царско-московской Руси дает совершенно определенный вывод, что преобладающее количество Б. и исторических песен XVI—XVII вв. было сложено скоморохами или другими авторами в среде высшего правящего тогда класса. Текучесть песенного материала, способность его подвергаться изменениям, смешениям и наслоениям чрезвычайно затрудняет историко-социологический анализ, и тем не менее социальная и классовая сущность многих эпических песен этой эпохи может быть все же достаточно выявлена. Больше того, исторические песни этой эпохи позволяют с большой долей убедительности распознавать в самом их содержании, в их тенденции и в бытовых подробностях существовавшую социальную дифференцию в недрах этого правящего класса.
Однако не только так наз. исторические песни XVI—XVII вв. выявляют социальную природу создавшей их среды, в одинаковой мере мы должны это сказать и о былинах этой же эпохи. Это вполне понятно уже по одному тому, что принципиальной разницы, как мы уже указывали, между исторической песней и былиной нет. Различие между ними проводилось лишь учеными, а не в устном их бытовании, где они носят одинаковое название «старин». Кроме того сами факты с необычайной ясностью показывают, что любая старинная историческая песня XVI—XVII веков в устах традиции легко превращается в типичную былину киевского цикла с эпическим князем Владимиром, Киевом и богатырями. Чрезвычайно разителен пример перехода знакомой нам исторической песни о смерти Скопина Шуйского в Печорском крае в типичную Б. «киевского цикла»; точно так же историческая песня о Мамстрюке Темрюковиче превратилась в Б. о Кострюке и т. д. Поэтому нет ничего удивительного, что трудами научных исследователей так наз. исторической школы (особенно Халанский, Вс. Миллер, С. К. Шамбинаго, Б. Соколов и др.) за последнее десятилетие в целом ряде Б. найдено большое количество переработок и наслоений в духе московской эпохи XVI—XVII вв. Одинаково к этой же эпохе отнесено даже создание целого ряда новых Б. Эти факты в значительной мере опять-таки падают не на долю так называемого «народного» или простонародного творчества, а должны быть отнесены к культуре высшего боярского и дворянско-поместного класса. Вообще можно думать, что дошедший до нас былинный эпос получил чрезвычайно существенную переработку в духе вкусов и интересов царско-боярской Руси XVI—XVII вв. Исследователями отмечено, что в русских Б. существенно отразился быт высших классов именно московской эпохи. Напр. описание жилища в его архитектуре, расположение жилых и служебных помещений, техника внешнего и внутреннего убранства почти до мелких деталей воспроизводит палаты и терема царей и бояр XVI—XVII вв., сохраняя большею частью характерную для эпохи терминологию. Точно так же не раз описываемые Б. наряды Б. «щапов» или франтов (Дюк, Чурило), как сафьяновые сапожки с высокими каблуками («под пяту хоть соловей лети»), богатые «завесистые» шапки с меховой опушкой, с драгоценными камнями и пр. — также типичная черта богатого боярства московской эпохи. Еще больше подробностей и типовых моментов бытового уклада высших классов царско-боярской Руси сказалось в описании внутренних отношений между действующими лицами тех былин, какие сложились или получили особенное видоизменение в эту эпоху. Характерным является перерождение личности эпического «ласкового» «князя Владимира», «Красна солнышка» в типичного московского самодержца, властного, эгоистичного повелителя, нередко носящего эпитет «государя», имеющего черты деспота в духе Ивана Грозного, сажающего в «погреб», ссылающего богатырей в «ссылочки дальние», накидывающего службы тяжелые, за всякий проступок прибегающего к казням, сажающего в котел, вешающего или сажающего на кол. В параллель князю приобретают «московский характер» и богатыри, являющиеся теперь холопами, боящиеся слово молвить «князю-государю», опасающиеся его «опалы» и «казни скорые». Типичны для этой среды в изобилии проникшие в Б. черты боярского местничества, причем в некоторых частях былин рассадка на пиру у князя Владимира произведена с точным соблюдением местнических правил при царском дворе XVI—XVII вв. Вопрос богатырю — «или местом сидел всех ниже, или чара приходилась всех после» — очень обычен для многих Б. этой эпохи и несомненно выражает особую чувствительность к нему той социальной среды, выразителем которой служила Б. К этой же гл. обр. эпохе и среде должны быть отнесены взаимная похвальба бояр «вотчинами и поместьями» и соответствующее «жалованье» эпическим князем Владимиром богатырей и бояр. Также в духе царско-боярского быта изображаются идеальные достоинства княжеской невесты, в частности, с буквальным повторением в былинах тех же выражений, что и в соответствующих исторических документах XVI века, как и представления об образовании, о внешнем поведении должной степенности — «чтобы было можно назвать кого государыней, еще можно кому бы покоритися, еще было бы кому поклонитися». Особенно ярко отражает эпоху Московской Руси и, точнее, эпоху царствования Ивана Грозного былина о Даниле Ловчанине, на жене которого, Василисе Микулишне, хочет жениться князь Владимир, предварительно, по наущению своего советника, приказав убить ее мужа Данилу Ловчанина. В этой Б. мы усматриваем реальный факт женитьбы Ивана Грозного на Василисе Мелентьевой в 1577, муж которой был заколот царскими опричниками. Б. в самых резких чертах изобразила кн. Владимира (Ивана Грозного) и его прислужников, типичных опричников. Ярко выразила былина боярские тенденции, например местничество: Владимир сознательно, по наущению Мишатки Путятина, унижает Данилу Ловчанина местом и тем провоцирует его на протест. Нет сомнения, что эта былина создалась в среде того родового боярства, с которым Грозный боролся, опираясь на свою опричину. Так же отрицательно и даже враждебно изображен князь Владимир и в былине о Сухмане. В несправедливом поступке князя с Сухманом можно видеть аналогию с известным несправедливым отношением Ивана Грозного к победителю крымского хана Девлет-Гирея в 1572 году, князю Михаилу Ив. Воротынскому, преданному Иваном мучительной казни. Отбитие Михаилом Воротынским хана Девлет-Гирея нашло себе отражение в наслоениях на известную нам Б. о Кострюке, именно, в эпизоде о наехавшей крымской Купаве, а также в особых песнях о Михаиле Воротынском и в былине о Михаиле Даниловиче. Вполне естественен вывод, что песни, где Иван Грозный выводился в резко отрицательном облике с его жестокостью и мстительностью к «богатырям», боярам и где также резко изображалась царская опричина, эти песни не могли исполняться с сохранением действительных имен, а потому вполне сознательно могли облекаться в форму традиционных былин киевского цикла с заменой Ивана Грозного эпическим кн. Владимиром. Из других былин, несущих на себе черты весьма вероятной обработки указанной среды и эпохи, нужно указать напр. былину о женитьбе князя Владимира, где старое эпическое предание о женитьбе князя Владимира на полоцкой княжне Рогнеде, с одной стороны, опирающееся на реальное событие киевской эпохи, а с другой — отражающее германское поэтическое сказание о женитьбе Гунтера на Брунхильде, получило в XVI веке существенную переработку в духе новых представлений и воззрений. К XVI веку относится также замечательная переделка былины об Илье и Идолище, и Алеше Поповиче и Тугарине в «Сказании о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили цареградских богатырей, учинили себе честь», которое дошло в двух рукописях XVII и XVIII вв. Это сказание носит яркие черты московской царской эпохи, где богатыри приобрели облик царских «холопей». По своей идеологии, «сказание» отражает популярные для этого времени идеи о Москве как наследнице Цареграда и единственной хранительнице православия. Бытовые черты московской эпохи заметным слоем налегли на Б. о Дюке и о Чуриле (указанное описание одежды, домашнего убранства, роскоши и пр.). Можно усматривать некоторые черты московской эпохи, именно сторожевой службы по охране границ Московского государства, в былине «Застава богатырская». В эпоху смуты, не считая отмеченных нами выше казацких отложений на Б., сложилась или подверглась соответствующей переработке Б. о Добрыне и Марине. В последней справедливо усматривают отражение Марины Мнишек. Наоборот, для более ранней эпохи Московской Руси, именно для времени Василия III, усматривают некоторое воздействие былины о Василии Окуловиче и увозе им жены царя Соломона. К московской же эпохе XIV—XVI вв. следует отнести те наслоения и переделки былины о битве русских богатырей с татарами, где татары из былых победителей превратились в побежденных русскими богатырями. На этих Б. заметны влияния поздних книжных сказаний о нашествии татар, как повести и сказания о Мамаевом побоище и др.