Никитин О.В.
По материалам памятников севернорусских монастырей
В архивных монастырских фондах среди многочисленных рукописей социально-экономического характера, официальных указов государственных органов и церковных приказаний правительствующего Синода содержатся разнообразные частные деловые документы, связанные с решением тяжбенных и следственных дел, производившихся в монастырях по доношениям просителей. С точки зрения языковых особенностей они представляют немалый интерес. Он вызван еще и тем, что границы приказного языка в XVIII в. были несколько смещены от центра в сторону периферии. Именно там политика огосударствления языка находила подчас причудливые формы выражения, соединяясь с местными традициями письма, диалектами, индивидуальными особенностями автора «делового произведения».
Рассматриваемые нами документы извлечены из фондов Антониево-Сийского и Крестного Онежского монастырей Архангельской губернии и относятся преимущественно к середине и второй половине XVIII в. Вот одна из таких тяжб местного следственного обихода — «Дело об избиении служителя Ивана Таратина крестьянами дер. Горончаровской Богоявленского прихода Андреем и Прокопием Ивановыми». Оно открывается прошением следующего содержания[i]:
Троцкаго Ан’тонїева Сїйскаго мнстря высокопреподобнЪшему ГсднУ оцУ архїмандриту ГаврїилУ
ПокорнЪйшее прошенїе.
Сего “1768” года jюня “25” дня бУдУчи мнЪ нижайшему Емецкого бгоявленского прихода дрвни Qролицкой в домЪ у крестьянина Jвана Денисова сына Рехачева для празника испить пива а тутъ же невЪдомо откол пришли Горончаровской дрвни крестьянЪ Андрей да Прокопей Козмины дЪти Jвановы и умышленно вызвали меня на улицУ cказывая притомъ якоб имЪютъ они до меня нУждУ а какъ же на улицУ меня выманили то предписанной Андрей схвативши меня за воротъ прижал к’ дворовому зьЪздУ и стал бить кУлаками по лицУ j по головЪ а потомъ со wнымъ Прокопьемъ и ôба бить меня стали j збивши с’ ногъ пинали j топтали меня ногами причемъ j носъ до крове росшибли j всего ростоптали безчеловЪчно j затянувши под тотъ ’зЪздъ отбили У меня бывших при мнЪ за пазухою в тряпицЪ на покупку хлЪба денегъ два рублевых манетъ: причемъ выговаривали что де мы манастырщыну j впредь бить будемъ а суда имъ на насъ взять негдЪ: чего я нижайшїй весма предопасенъ â какъ же они меня били то видяла ôзначенного Рехачева жена j инные женщины кои от того jхъ бойцовъ Унимали j засвидЪтельствовать могут.
Того ради ваше высокопреподобїе всепокорнЪ прошУ блгволить на показанных бойцовъ j грабителей Jвановыхъ представить от вашего высокопреподобїя въ Емецкую мирскую земскую jзбу к соцкому со крестьяны с тЪмъ чтоб ôни Jвановы отбитые от меня денги два рубли ко мнЪ возвратили j за увЪчье j безчестїе в силу правъ j указовъ что надлежитъ <л.1об.> ко мнЪ заплатили: j обязаны б были подпискою чтоб jмъ впред на меня напрасно не находить и ô томъ милостивое блгоразсмотренїе Учинить.
О семъ всенижайше проситъ вашего высокопреподобїя служитель Jванъ Савиновъ сынъ Таратинъ “1768” года jюня “27” днЯ.
К сему прошению їванъ Таратинъ рУкУ приложилъ (РГАДА 1196: 1: 1071: 1–1 об.)[ii].
Просителями подобного дела чаще всего выступали местные крестьяне, посадские люди, реже — сами монахи. Даже во второй половине XVIII столетия, когда система государственного судебного производства функционировала в ее гражданских формах самостоятельно, монастырь оставался одним из главных «действующих лиц», поддерживающих старые приказные традиции в глубинке. Возможно, в сознании наших предков он по-прежнему ассоциировался с «высшей» законностью, единой и для простого крестьянина, и для богатого собственника, — с правосудием иного порядка, объединяющим как бы два полюса человеческого бытия — дух и материю, из которых первый в традиции русской культуры был спасительным, а второй — разрушительным. На монаха как представителя духовной власти возлагались особые чаяния, он являлся не только «вершителем» земного дела, но «божественным правопреемником»: «…постУпать тебЪ монаху Анфиму по монашескому своему обЪщанïю честно, постояннw, трезвеннw; тако ж j слУжителю Борисову, уклоняясь всяких непотребствъ ï противных монаху — монашескому званïю, а слУжителю христианской совЪсти постУпокъ…» (1195: 4: 279: 13). Следственные заседания по прежнему происходили при духовных властях, а записи велись дьячками или лицами, имеющими такое послушание. Ср.: «… рЪчи записал по сУдеискому велЪнию j третеискихъ людеи ВонгУжскои влсти церковнои дьячек Софрон Jванов» (1195: 3: 420: 2), «…допросные рЪчи записал по велЪнию приписного Михаило Матqеевъ…» (1195: 3: 502: 3). Поскольку приписные к монастырю крестьяне проживали нередко на большом расстоянии от обители, он часто имел стряпчих на местах для решения следственных и бытовых вопросов. В одном из докладов Каргопольской воеводской канцелярии содержится подобное предложение с обоснованием функций местных исполнителей: «Понеже по разным в каргополскои воеводской канцелярïи дЪлам почастУ бываютъ разныя касателства в справках Каргополского уезда Крстного мнстря до вотчинных тогw уезда крстьян jногда же разноподлежащïя справки слЪдственны (такая форма в рукописи. — О. Н.) бываютъ j от оного мнстря, но понеже тотъ мнстрь j оного крстьяне от Каргополя в далнЪйшемъ находятца разстоянïи j за нЪимЪнïемъ в КаргополЪ от того мнстря стряпчего, а мнстря за далностïю оная каргополская воеводская канцелярïя принУждена за вотчинными крстьянами посылать по тЪм до них касающимся в справках дЪлам нарочных wт чего за малоимЪнïемъ по каргополской воеводской канцелярiи салдатъ jногда j в караулехъ находится с крайним недостаточеством, j для того в каргополской воеводской канцелярiи óпределено jз оной канцелярiи реченного Крстного мнстря властям з братïею об оном jзьявя требовать присылки в Каргополь по избЪжанiю вышеписанных затрУдненей к надлежащим … дЪлам … стряпчего какъ j в протчих городех от мнстрей таковыя находятца…» (1195: 4: 341: 99).
Именно поэтому монастырь как судебный орган продолжал активно выполнять свою роль, которая, впрочем, все более и более ограничивалась, начиная с устранения патриаршества Петром I и далее на протяжении всего столетия, гражданскими и церковными реформами.
XVIII век — время начавшегося упадка деловой письменной традиции русских монастырей. Но культура приказного обихода, особенно в отдаленных местах, еще поддерживалась, как бы «запаздывала» в своем развитии, медленно подчиняясь секуляризации церковно-правовой системы. Внешний формуляр делового документа изменялся незначительно, по требованию вышестоящих инстанций. Так, например, в указе императрицы Екатерины II «О титулахъ» предписывалось, как следует писать в челобитных: «Бьетчеломъ (в тексте напечатано слитно. — О. Н.) имярекъ на имярека; а въ чемъ мое прошенïе, тому слЪдуютъ пункты; (и писать пункт за пунктом] а по окончанïи пунктовъ, въ начинанïи прошенïя, писать тако: И дабы высочайшимъ ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Указомъ повелЪно было; [и писать прошенïе] а въ окончанïи: всемилостивЪйшая Государыня, прошу ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, о семъ моемъ челобитье рЪшенïе учинить» (Указы Екатерины, 7).
В целом даже в то время приказная традиция представляла собой оригинальное явление, в структуре которого аккумулировались лучшие «сюжеты» бытовой, деловой и речевой культуры. Монастырская письменность и приказной язык не претерпели системных изменений: монахи и служители, жители окрестных деревень по-прежнему излагали свои требования, жалобы и просьбы в рамках принятых норм сложившегося делового обихода с использованием характерных речевых конструкций и слов, облекавших живую речь в канцелярскую, приказную форму. В наших рукописях нередки подобные знаковые слова деловой культуры: «помянутый», «учинить», «реченный», вышеозначенный», например: «…на дорогЪ стоятъ с колемъ помянУтые Ушаковы…» (1195: 4: 312: 5), «…учинить достовЪрная j wбстоятелная… справка…» (1195: 4: 341: 29), «…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки… (1195: 4: 409: 4 об.), «…на вышеозначенных отвЪтных пунктах я крстьянин Пядышевъ утверждаясь а в дополнение показал…» (1195: 4: 416: 26 об.). В сравнении с предписаниями официальных указов и вышестоящих епархиальных властей монастырский деловой язык, особенно следственный, не был загружен большим количеством заимствований и выглядел менее архаично в письменной форме. Ср. фрагмент указа епископа Олонецкого и Каргопольского: «…учинить щетныя списки выметки и эξтракты которыя з докУментами и книгами прислать для свидЪтелства…» (1195: 4: 442: 58), или предписание Онежской нижней расправы: «…jмЪлъ жительство под укрывательством однЪ сутки онегскаго уезднаго казначеиства у присяжного Петра Коневалова…» (1195: 4: 474: 10). Здесь налицо очевидное влияние книжного церковного языка с его обветшалыми морфологическими нормами.
Новое культурное и языковое сознание, активно внедрявшееся в эпоху петровских преобразований и позже, существенно не изменило письменной формы выражения речевой культуры. Черновые варианты документов показывают, что составлению чистового экземпляра рукописи предшествовала определенная работа по языковому и стилистическому «выравниванию» текста. Наиболее часто употребляемые слова сокращались (как правило, это названия монастырей), иные же употреблялись в полных формах: «…был в присылке в К М (т. е. в Крестном монастыре. — О. Н.) в заточенïе в земляную турму…» (1195: 3: 421: 2). Вплоть до начала XIX столетия сохранялись характерные зачины-обращения к высшей местной духовной власти. Так, к настоятелю монастыря было принято обращаться следующим образом: «Высокопреподобнейшему господину отцу архимандриту» (далее следовало его имя); чуть ниже обычно помещалась следующая запись: «Премилосердый отец наш».
На наш взгляд, религиозное сознание и язык монастырских актов находились в заметном взаимодействии. Первое имело свою внешнюю и внутреннюю стороны — особый «канон», сохранивший традиционное восприятие «материи», выразителем которой был текст. Монастырские авторы, в отличие от гражданских писарей, выполнявших иной социальный заказ (они занимались языковой обработкой официальной деловой корреспонденции), стремились следовать своему правилу, где наблюдалось пестрое смешение официально-деловой и местной традиции. Так, например, в этих документах используется подробное перечисление совершенных злодеяний в языковых формах и средствах монастырской деловой культуры. Идет как бы повествование от первого лица с элементами характерного выговора и пересказа событий. В деле о буйствах, происходивших в кабаке, наблюдаем такую «деловую» установку: «…в заговенье в вечерУ пришелъ jа нижаишïи с добрыми людми къ кабакУ для прогУлки… j стали wнЪ меня всячески поносить ты де шелма jя имъ на мЪсто сталъ говорить про то j всемъ jзвЪстно в тЪхъ грЪхахъ j прощены j выговорилъ что вы де j сами воры j в то время Василеи Шелогин стоял на рУндУки сенномъ j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком j я свалился на земъ j стат не могъ…» (1195: 4: 311: 3). Как можно заметить, основное содержательное ядро этого дела заключается в прямой речи или ее пересказе. Именно здесь письменная форма выражения народной культуры приобретает приближенный к устному деловому обиходу формуляр. Как правило, такие «речи» очень кратки и содержат лишь обрывки фраз, ругательств и разного рода оценочные элементы, имеющие ситуативно обусловленную эмоциональность: «…а я МаркУ сказал, ты воръ и доведеной, а мы тебя воромъ не называемъ…» (1195: 4: 311: 5 об.), «…j стал крычать охъ ŷбили, де воры…» (там же: 6), «…j лежа на земли кричал ôхъ да ôхъ…» (там же: 11 об.), «…я ему Гаврилы изговорила покинь, j онъ сказалъ ты молодица не шУми, и с той рЪчи и кУшакъ бросилъ…» (1195: 4: 310: 21), «…я де тебя женка, рогатиной сколю…» (там же: 40), «…то я захватилъ ево за балахон и горю (т. е. говорю. — О. Н.) емУ отдаи мои же денги…» (1195: 2: 244: 1об.); «…j скаредною бранию бранил ï бЪсом называл кабы хвостъ былъ так бы бЪсъ былъ» (1195: 3: 459: 1); «…идУ в Усолье к товарищю к Пентелею ОсиповУ ради такой матери…» (1195: 4: 98: 134).