При этом важно отметить довольно стремительное развитие на Дальнем Востоке во второй половине XIX в. системы народного образования и культурной жизни. Её индексом могут служить, например, данные переписи 1897 года. По ним уровень грамотности в Приморской области был 24, 7%, а в Амурской — 24, 3%, что заметно превысило показатели как по Европейской России (22, 5%), так и по Сибири (11, 5%). В конце XIX – начале XX века в области появляются органы печати («Амурская газета», газета «Дальний Восток», «Благовещенские епархиальные ведомости»), библиотеки, музеи, церковно-приходские школы, прогимназии, гимназии, реальные училища, мореходное училище в Николаевске-на-Амуре, духовная семинария и речное училище в Благовещенске, железнодорожное училище и кадетский корпус в Хабаровске. В 1899 г. во Владивостоке открывается первое в крае высшее учебное заведение — Восточный институт. Вместе с тем в крае получает развитие сеть миссионерских школ для детей коренных народов. Например, в 1906 году только в Хабаровском уезде работало 7 подобных учебных заведений, в которых обучались 111 мальчиков и 51 девочка.
Разумеется, по поводу сказанного не стоит впадать в идеалистический восторг. Российская государственность при всех её внешних успехах на Дальнем Востоке в XIX в. очень медленно здесь усваивалась именно как алгоритм жизни по общепринятому праву, нормам поведения и общения, то есть на основе соблюдения единой законности, культуры, языка. Прежде всего, нужно подчеркнуть, что далеко не всегда местная администрация края на разных её уровнях согласовывала свои действия с целенаправленными усилиями центральной власти по освоению края. Часто профнепригодность и чинодральство, недобросовестность и алчность, произвол и коррупция сводили к нулю самые лучшие инициативы.
Между прочим, весьма любопытны литературные свидетельства о состоянии коренного населения. В августе 1854 г. известный русский писатель Иван Александрович Гончаров сошел с борта шхуны «Восток» на берег Охотского моря. Отсюда, из фактории Северо-Американской компании Аян, он затем преодолел огромный путь сушей до Санкт-Петербурга. Рассказывая в своей знаменитой книге «Фрегат “Паллада”» о переходе в Якутск, он несколько раз упоминает о якутах. Впервые он увидел их в Аяне: «Якуты все осёдлые и христиане, все одеты чисто и, сообразно климату, хорошо… От русских у них есть всегда работа; следовательно, они сыты, и притом, я видел, с ними обращаются ласково». Можно лишь предположить, ибо сам автор не определёнен, что эти якуты, выполняя в Аяне «статскую» службу, как-то могли понимать и изъясняться по-русски. Следующее упоминание в книге — о якуте-проводнике. Он, по свидетельству писателя, русского языка совсем не знал и, надо понимать, не был христианином. Уходя дальше на Запад, Гончаров всё больше встречает якутов-христиан и уже общается с ними на русском языке. Все они давно и постоянно жили рядом с русскими. Вместе с тем писатель фиксирует и замечательный факт обратного влияния: он встречает немало русских по крови, которые, выросши среди якутов, предпочитали говорить по-якутски, ибо либо забыли, либо очень плохо знали свой родной язык.
Спустя 36 лет, в 1890 г. на Дальнем Востоке, главным образом, на Сахалине, побывал другой замечательный русский писатель — Антон Павлович Чехов. Здесь он имел возможность познакомиться с жизнью гиляков и айнов. Судя по его характеристикам в очерке «Остров Сахалин», в целом доброжелательным, и те, и другие, несмотря на попытки местного начальства (довольно неуклюжие) русифицировать их, не были христианами, едва понимали по-русски и прочно сохраняли свой исконный образ жизни, хотя и оказывали русскому населению те или иные услуги. Надо сказать, описание Чехова в целом, особенно применительно к русскому населению острова, представляет весьма унылую, если не сказать страшную, картину: бедность, безнравственность, касающиеся и ссыльных и вольных жителей, всего четыре церкви на весь остров с пассивным духовенством, несколько школ с учителями из полуграмотных каторжных, пьянство и воровство, бесправие и злоупотребления, царство законов тюрьмы, а не законов государства.
Всё сказанное позволяет сделать вывод о том, что в дореволюционные годы на Дальнем Востоке процесс укрепления русской государственности шёл скачкообразно в качественном, количественном, территориальном отношениях и зависел от множества внутренних и внешних факторов, но прежде всего, очевидно, от интенсивности работы собственно государственной машины. Этот процесс показательно иллюстрируется лишь отчасти приоткрытой здесь историей приобщения коренного дальневосточного населения к русскому языку и культуре, совершенно по-разному, как очевидно, складывавшейся в Восточной Сибири, в Приамурье, на Сахалине, на Камчатке. Этот процесс, видимо, нужно больше сопрягать с ростом русскоговорящего контингента в означенной части России, учитывая, однако, его неоднородность в национальном, социальном, мировоззренческом, культурно-образовательном, религиозно-нравственном аспектах.
Бесспорна, во всяком случае, зависимость обстоятельств: умножение русскоговорящих на Дальнем Востоке усиливало влияние русского языка на образ жизни коренного населения; усвоение русского языка последним способствовало его вовлечению в жизнь по новым правилам, в рамках обусловленной государством законности; единение аборигенов с переселенцами на основе русского языка и русской — православной преимущественно — культуры вело к созданию новой специфической общности, внутри которой, что важно, отсутствовали непримиримые антагонизмы; появление же такой общности лишь укрепляло позиции России как государства в крайне отдалённых от центра областях.
И приходится признать, что данная логическая цепочка (исключая, к сожалению, конфессиональный аспект) с наибольшей эффективностью реализовалась в постреволюционное время: ликвидация всеобщей безграмотности, обязательное для всех начальное, а затем и среднее образование, создание системы равнодоступного среднеспециального и высшего образования наилучшим образом способствовали русификации Дальнего Востока, превратив его в Советское время в мощный форпост страны перед лицом бурно развивающихся в течение XX столетия Японии, Китая, Кореи.
Ныне, однако, следует с тревогой задуматься об известных тенденциях в жизни дальневосточного общества (в разной степени они имеют место и в других регионах России), касающихся его демографического, образовательного, социального, материального, культурного состояния, общим отрицательным показателем которого является знак неравенства. Отсюда — националистические, космополитические, центробежные, сепаратистские умонастроения, но самое, видимо, страшное, — разочарование и аполитизм (при этом опять-таки уместно напомнить давнее впечатление А. П. Чехова: «Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве…»).
Противостоять подобной настроенности умов, полагаю, может только целенаправленно и последовательно реализуемая озабоченность центра относительно единения жителей Дальнего Востока между собою и с европейской частью России на почве хозяйственной деятельности, экономики, социальной работы, культуры, идеологии. И несомненно, определяющая роль в этой, если угодно, борьбе не может не принадлежать в силу исторической обусловленности опять-таки именно русскому языку как общепризнанному сегодня средству международного и межэтнического, общегосударственного и регионального общения; общественно-политической, производственно-технической и научной деятельности; массовой письменной и устной информации (печать, интернет, радио, телевидение); наконец, интеллектуального и духовного образования. Ведь пока ещё русский язык незыблемо сохраняет за собой значение культурообразующего фактора общественного развития в нашей стране. Пока ещё в исторически сложившихся обстоятельствах он является единственно общедоступной и продуктивной цивилизационной основой жизни нашей страны в качестве аккумулятора и ретранслятора всей, накопленной человечеством суммы знаний. В этом его, если угодно, вселенское значение.
Чрезвычайно важна и роль Русской Православной Церкви, которая при онтологической и исторической опоре на внеэтническую направленность учения Спасителя о любви, а также на русскую миролюбческую (в широком смысле) и созидательную (по главному вектору) традицию жизни, будучи сокровищницей тысячелетней культуры и, соответственно, внутренне и сущностно консервативной, всегда при этом была — волею Духа Святого, сошедшего некогда на учеников Христовых, — экстравертна, динамична, деятельна в своей обращённости к внешнему миру, в своей неотмирной нацеленности на оплодотворение, возделывание и преображение мира.
Народ так говорит: «Язык царствами ворочает». А ещё так: «Глас народа — глас Божий!». Добавлю дерзновенно и от себя: Господь наделил нас разумом и речью, оставив нам при этом свободу выбирать… в частности, куда направить свой разум, чем наполнить свою речь и как воплотить то и другое в делах. Так что выбор остаётся за нами. Однако при этом следует помнить о диалектически соподчинённом единстве деятельности человека с его языком, что замечательно точно было подмечено русским критиком Дмитрием Ивановичем Писаревым: «Неправильность употребления слов ведёт за собой ошибки в области мысли и потом в практике жизни». Но ещё лучше первопричинное значение языка определено теологемой святого Иоанна Богослова, разумеется, её непрямым, фигуральным контекстом: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть…».