Итак, для обозначения важного в этической системе христианства понятия было использовано языковое средство южно-славянских языков, позволявшее выразить идею значимости бескорыстных добрых дел, поступков (получать удовлетворение как сладость/наслаждение от благих/добрых деяний). Это, в свою очередь, предполагает, что благой ‘сладкий, доставляющий удовольствие’ (см. выше южно-славянские соответствия) было функционально близким к общеоценочному ‘хороший’. Существовавшее общеоценочное добрый с его лексико-семантическими связями (удобный, надобный, подобный и т. д.) менее подходило для выражения идеи даруемого Богом блага-благости, наслаждения, радости от бескорыстных добрых дел, провозглашаемых как сущее и должное в согласии с канонами христианства. С другой стороны, благой ‘добрый, хороший’ как результат семантической деривации старославянского языка репрезентирует в составе однокорневых слов в южно-славянских языках семантическую модель ‘сладкий’ → ‘приятный’ → ‘хороший’, модель, явно являющуюся инновацией этой части славянских языков. Именно инновацией, поскольку существующие способы формирования общеоценочного средства исходят из других ценностных параметров: ‘соответствующий, подходящий’ → ‘хороший’ и ‘приличествующий, красивый’ → ‘хороший’ (ср. добрый, годный, гожий и ладный, лепый, красный).
Если это инновация, то где ее истоки? Собственно славянской культурной детерминации здесь не просматривается. В таком случае возможен еще вариант, что это какая-то архаичная культурная схема (культурный сценарий), которую славяне, южная часть их, могли усвоить, уже в историческое время, расселяясь в Причерноморье, нижнем течении Дуная и по Балканам. Их расселению на этой территории предшествовало формирование здесь на рубеже II—III вв. н. э. крупного культурного образования — черняховской культуры. В III—IV вв. данная культура распространилась в границах от Нижнего Дуная до Северского Донца. Славяне, продвигаясь с Верхнего Поднестровья, расселялись на землях, ранее занимаемых ираноязычными сарматами и скифами, фракийскими гето-даками, которые также включились в генезис черняховского населения [см.: Седов, 2002, 150—186]. Фракийцы известны еще со времен Геродота своим оседлым образом жизни и по этому параметру близки славянам, поэтому меньше оснований ожидать принципиально иную оценочную модель в такой культуре. А вот обращение к фактам другого типа культуры (скотоводческо-кочевого), к фактам иранских языков позволяет утверждать, что именно сознанию носителей этих языков была присуща культурная модель ‘сладкий’ → ‘приятный’ → ‘хороший’.
Характеристику этой черты сознания ираноязычных народов, увиденную через ее представленность в фактах языка, находим у В. И. Абаева в его «Историко-этимологическом словаре осетинского языка». Опираясь на мнение известных иранистов (Вс. Миллер, Г. Моргенстьерн, Э. Бенвенист), В. И. Абаев определяет осет. xorz|xwarz ‘хороший’ как продолжение др.-иран. *hwarza- или *hwarzu- ‘сладкий’, тем самым осетинские лексемы включаются в широкий круг предполагаемых однокорневых образований, значения которых группируются вокруг двух семантических центров — ‘сладкий’ и ‘пища’ (авест. xvarza- ‘сладкий’, пехл. xwlišt, xwrzišt ‘сладчайший’, бел. awarz ‘приятный’, позднехорезм. x?, x?yk ‘хороший’, ‘приятный’, сак. hvarra ‘сладкий’ и т. д. при перс. xwl (*hwarza > *hwarda >. xwl) ‘пища, еда’, заза xl ‘пища’ и др.< *hwar- ‘есть’; «семантическое движение — ‘сладкий’ → ‘приятный’ → ‘хороший’» [Абаев, IV, 218].
Еще один источник формирования представления о «сладком» у носителей иранских языков приводит И. М. Стеблин-Каменский в новом этимологическом словаре ваханского языка (resp. памирских языков): «…понятия “сладкий” и “молоко” в иранских языках совпадают», ср. перс. š r ‘молоко’, šУrn ‘сладкий’ и др., подобная картина наблюдается и в соседних дардских, кафирских языках [Стеблин-Каменский, 1999, 409, 445].
Для иранских народов, не одно тысячелетие занимавшихся кочевым скотоводством, такой путь возникновения понятия «сладкий» и «хороший» представляется закономерным. Возвращаясь к ситуации в южно-славянских языках, где в благой ‘добрый, хороший’ можно видеть результат обобщения представления о жирной мясной и молочной пище как эталоне сладкого, приятного, мы полагаем, что это представление усвоено носителями южно-славянских языков из субстратной культуры, от тех, кого славяне при расселении ассимилировали. Вариант, что формирование таким путем представления о приятном, хорошем имеет собственно славянское авторство, следует исключить в силу специфики историко-культурных параметров славян периода распада славянской общности. Изложенные аргументы представляются достаточными, чтобы предполагать, что благой, благо не продолжают праславянскую (общеславянскую) модель формирования общеоценочного значения, а восходят к инокультурной модели, авторами которой не могли быть южные славяне. Конечно, это предполагаемое решение проблемы ставит новые вопросы, прежде всего о генетических связях для благо и благой. Попытаемся предложить вариант решения этого вопроса в рамках предполагаемого культурного взаимодействия.
Поскольку речь идет о Северо-Западном Причерноморье, Нижнем Подунавье, куда выселилась часть антского населения (ср. «…славянские передвижения, приведшие к формированию раннесредневековых болгар, сербов, хорватов и македонцев, исходили из антского ареала» [Седов, 2002, 195]) и о возможности усвоения южными славянами на этой территории субстратной культурной модели (*‘молоко’ /*‘пища’) → ‘сладкий’ → ‘приятный’ → ‘хороший’ (достаточно известной в иранских языках), логично было бы обратиться к фактам скифо-сарматских языков, носители которых представляли иранский мир в этом регионе. Уместно вспомнить упоминаемое еще Гомером скифское кочевое племя, питавшееся кобыльим молоком, — гиппомол(ь)гов (Ил. XIII, 5—6: «Зевс… созерцающий землю фракиян, наездников конных, / Мизян, бойцов рукопашных, и дивных мужей гиппомолгов, / Бедных, питавшихся только млеком, справедливейших смертных»), у Гесиода встречается π π η μoλ γ ó ς (Σ χ θ α ι) ‘доящий лошадей (о скифах)’, у Эсхила π π χ η — это ‘сыр из кобыльего молока’ [Дворецкий, I, 827—828]. Интересна в этом плане и легенда, передаваемая Геродотом (V в. до н. э.), об ослеплении скифами рабов якобы из-за того, что они пьют молоко кобылиц: «После доения молоко выливают в полные деревянные чаны. Затем, расставив вокруг чанов слепых рабов, скифы велят им взбалтывать молоко. Верхний слой отстоявшегося молока, который они снимают, ценится более высоко, а снятым молоком они менее дорожат» [Геродот, кн. IV, гл. 2]).
В Причерноморье (на Кавказе) сохранился совсем небольшой островок некогда большого ираноязычного региона — осетины. Но похоже, что ни в осетинском, ни в таджикском, памирских языках, ни в известных текстах, глоссах хорезмийского, согдийского, хотано-сакского языков (в том, что осталось от иранских языков Великой степи от Карпат до Тянь-Шаня) нет похожей языковой единицы в таком значении (по крайней мере — в этимологических словарях иранских языков [Абаев, I, 1958; Стеблин-Каменский, 1999], в словаре В. С. Расторгуевой и Д. И. Эдельман *blag- соотносится с авест. bаrg- ‘восхвалять, приветствовать (при встрече)’, ‘поклоняться, почитать’, brg- ‘религиозный ритуал, обычай’, brdxda- ‘желанный’ и т. д. [Расторгуева, Эдельман, 2003, II, 111—112]. Нет ничего похожего в работе А. А. Зализняка, посвященной характеру языкового контакта между славянскими и скифо-сарматскими племенами, или в анализе славяно-иранских лексических отношений О. Н. Трубачева [Зализняк, 1963, 1—22; Трубачев, 1967, 3—81]. Следовательно, оказывается, что есть определенная модель образования общеоценочного значения, широко представленная в иранских языках, но нет реального «исполнителя» этой роли из иранской среды, могущего быть соотнесенным со слав. *blag-. С другой стороны, это не исключает посреднической роли иной языковой среды. Следует ведь учитывать, что славяне расселяются на Балканах (в Северо-Западном Причерноморье) достаточно поздно, когда ираноязычное население в этом регионе уже было ассимилировано, как и некоторые другие этносы, например кельты (ср. у Геродота Гα λ λ α ι χ ‘Галлаика (область во Фракии)’; Гα λ λ oς.‘принадлежащий галлам, т. е. жрецам Кибелы’, Гá λ λoς ‘галл, жрец Кибелы’). При всей безнадежности на первый взгляд наших поисков, как кажется, есть все же интересный сюжет.
С середины IV в. до н. э. Среднее Подунавье освоили кельты, которые в первой половине III в. до н. э. осели в Нижнем Подунавье, отдельные группы их достигли Верхнего Днестра и часть переселилась в Малую Азию (галаты — кочевые галлы — осели в центре Малой Азии, в Галатии). Страбон при описании областей Нижнего Подунавья и их обитателей сообщает, что еще Гомер соединил здесь с мисийцами гиппемолгов, галактофагов и абиев, «которые и есть кочующие в кибитках скифы и сарматы. Действительно, еще и теперь эти племена, так же как и бастарны, смешаны с фракийцами (правда, больше живущими по ту сторону Истра, и с теми, что живут по эту сторону). С ними смешались кельтские племена — бойи, скордиски и тавриски» [Страбон, кн. 7, 271]. Основным занятием кельтов было земледелие и животноводство. В индоевропейских языках нет общего названия молока (имеющиеся наименования региональны и не имеют производящей семантики типа ‘доить’, ‘пить’), широко распространенные продолжения и.-е. melg/k- ‘доить’ [Pok., I, 724] первоначально, вероятно, значили ‘сосать’ (есть мнение, что этимологически вскрываемое отсутствие антропогенных мотивов называния молока свидетельствует об относительно позднем развитии молочного хозяйства [см.: Трубачев, 1960, 9—10; ЭССЯ, 18, 84—87]). В кельтских языках название молока, родственное лат. mulgeo, литов. melћti, др.-в.-нем. melchan ‘доить’, miluch, гот. miluks ‘молоко’ и рус. молозиво (и.-е. *mlg’-, *m?lg’-), имеет исторически вариантные формы, ср. ирл. melg-, mlicht, blicht ‘молоко’, mligid ‘доить, выдаивать’, отглагольное имя mlegon, blegon ‘надоенное/выдоенное’, ‘молоко’ («…и.-е. mr-, ml- первоначально сохранялись в древнеирландском языке, но позднее дали br-, bl- » [Льюис, Педерсен, 84]) [Черных, I, 540; ЭССЯ, 18, 84—87; Vendryes, 1960, M-33, M-56, M-57]. Следовательно, долгое пребывание в Северо-Западном Причерноморье кельтов (галлов) — реальная основа для их знакомства с культурными традициями скифов-скотоводов, усвоения их ценностных ориентиров. Соответственно и культура кельтов могла быть той культурой-посредником, благодаря которой в южно-славянских языках оказалась лексема благо в значении ‘сладкий (о молочной, жирной пище)’, ‘приятный’, ‘хороший’ и вместе с этим субстратная (иранская) модель формирования общей мелиоративной оценки на основе утилитарной и гедонистической оценок.