Видение языка политики как намеренного обмана, ложной номинации (пример: называющий Контрас "борцами за свободу Никарагуа" прекрасно знает, "что в действительности стоит за этими словами", с. 68) предполагает моральное отношение к двойному языку: достаточно сказать правду, что напоминает о моральном требовании у другого русского - А. Солженицына. Это отношение к языку основано на идее, что существует непосредственный доступ к действительности, и ей можно дать номинацию, которую можно немедленно оценить в соответствии с единственным критерием истинность / ложности, или адекватности / неадекватности слов вещам.
Итак, сборник даёт множество примеров ложных номинаций реальности в буржуазной пропаганде, которые затем переводятся "как на самом деле". Пример: "советская военная угроза" (ложно) = "оборонительные меры в единстве с мирной инициативой" (верно). Это "словесное искажение реальности" (с. 70) возможно потому, что язык используется как инструмент убеждения и навязывания ложных представлений об истинных фактах (с. 75, с. 168, с. 180).
Следует подчеркнуть, что в отличие от польских тезисов о nowo mowa, язык другого здесь - это не полностью отрезанный от "естественного языка" язык, а нечестное использование этого естественного языка. Как следствие, очень большое доверие будет оказано языкознанию, которое тем самым станет герменевтикой, служащей "определению идеологической позиции адресата, его 'точки зрения', то есть отношения к событиям, явлениям реальной действительности, несмотря на стремление скрыть или завуалировать их" (с. 13), и советские лингвисты получат роль в "анализе форм отражения буржуазной идеологии в языке" (с. 32), делая возможной работу "контрпропаганды" (с. 72).
Наконец, эксплицитное требование прозрачности значения (с. 37) позволяет нам воссоздать основные черты альтернативного языка, предложенного в сборнике: "естественный язык" (с.13), "общенародный язык" (с. 31) - это язык объективный, без субъекта, составленный из простых утвердительных предложений в изъявительном наклонении и из существительных прямой номинации. Но причины эффективности языка политики не изучаются по-настоящему, в частности, не рассматривается возможность, что "адресат" в некоторой мере и неоднозначно разделяет политический дискурс, участвует в нём, присоединяется к нему.
2. Язык другого - это плохой язык
Многочисленны примеры того, как в странах Восточной Европы исследователи изучают язык политики в своём собственном языке - более или менее тайно, в зависимости от цензуры. Кажется, что чем критичней их отношение, тем меньше они допускают возможность интерпретации: собственный язык не затрагивают, это свободное пространство, которое следует расширить борьбой.
Именно так обстоит дело с книгой югославского социолога Слобадана Инича "Govorite li politicki" ("Говорите ли Вы на политическом?", Белград, 1984), краткое изложение которой представлено в этом номере. В русле рассуждений, которые не могут не напомнить критику языка (Sprachkritik) К. Краусса, он предлагает "борьбу за язык" (borba za jezik), основанную на анализе приёмов "политической речи" (politicki govor), которая противопоставляется по всем пунктам речи "народной", повседневному языку, предположительно, означающему напрямую и лишённому двусмысленностей.
Язык власти и здесь состоит из "семантических сдвигов", из "злоупотреблений", направлен на то, чтобы "маскировать действительность" (с. 22). Используемым приёмом и здесь является ложная номинация, когда "белое" называется "чёрным" и наоборот (с. 90). Хоть политический язык и не называют здесь newspeak (novogovor по-сербохорватски), предложенная модель соответствует ему в общих чертах. Речь власти в Югославии, зашифрованный язык, сделанный из революционных формул, позаимствованных из дискурса прошлых времён, это "словесная магия" (с. 115), совершенно неадаптированная к современной действительности. Она противопоставляется "аутентичной речи", например, рабочих, которые живут в ситуации строгой диглоссии, зная правила "двух языковых систем" - антагонистов (с. 116). Альтернативный язык описан мало, но это также язык народа, настоящий язык, защищённый от любой контаминации со стороны "застывшего" и "отдающего прошлым" (passéiste) языка власти. Здесь также не рассматривается возможность конформизма, молчаливой причастности народа к дискурсу власти.
Намного больше нюансов можно найти в тексте круглого стола, организованного "неофициальным" журналом Краковского университета Tumult (11' 1, 1988), в котором участвовали лингвисты, семиологи, журналисты, историки и литературные критики: "Czy koniec nowomowy?" (Конец деревянного языка?). Здесь обсуждается следующая проблема: изменился ли язык современной пропаганды политической власти в Польше (jezyk wspolczesnej propagandy). Этот круглый стол, к чести своей, показал, что участвовавшие в нём учёные далеки от консенсуса не только по поводу ответа на этот вопрос, но также и в самом определении деревянного языка (nowo mowa: новояз).
То же можно сказать и о роли лингвистов. Подводя итог исследованиям, проводившимся в Польше в течение многих лет, лингвист Й. Рокошова высказывает мнение, что сугубо лингвистический подход к деревянному языку не принёс ожидаемых результатов. Она видит в этом подходе методологическую ошибку (с. 17) и полагает, что у языка политической власти не существует никаких специфических черт, которые радикально отличали бы его от различных типов речевых актов, которые используются, чтобы повлиять на адресата.
Аналогично, для называющего себя "филологом" Ц. Михальски, модель Оруэлла - которую не следует рассматривать иначе, как метафору - никогда не осуществлялась на практике: даже в худшие времена сталинизма, никогда не было абсолютного контроля над частной жизнью, который проявлялся бы в языке.
Тем не менее, nowo mowa поддаётся описанию. Так, исследования совместного распределения в языке прессы 1980-х годов дали неожиданные результаты. Слово "идеология", например, появляется в основном в негативных контекстах: "идеология" всегда чужая, враждебная. То же самое справедливо и для "людей" (ludzie): они "ошиблись", "дали себя увлечь эмоциям". Й. Рокошова делает на основании этого заключение о полной "идеологической пустоте" официальной прессы. Но новизна языка современной власти в том, что он менее "безличен": люди власти (Раковски, Урбан) говорят от своего имени.
Тем не менее, здесь также существует альтернативный язык: это "обычный язык" (jezyk potoczny), который находится вне досягаемости языка пропаганды. Если слова последнего используются в разговорной речи, возникает ироническая дистанция, это факт "метаязыка" (с. 21). Последний пример критики языка другого: Пост-тоталитарный дух (Париж, Издательство Грассе, 1986), сборник подпольных текстов, написанных под псевдонимом Петр Фиделиус, чешским лингвистом, вынужденным заниматься физическим трудом.
Автор предлагает скрупулёзный "филологический" подход к языку политической пропаганды в Чехословакии: следует воспринять пропаганду буквально, вплоть до самых её устоев, и взорвать её логические парадоксы. Он упрекает оппозиционную интеллигенцию своей страны в их презрении к пропаганде. Напротив, говорит он, её нужно принять серьёзно. Так, считать, что пропаганда лжёт - неточность:
"Когда официальная пресса говорит нам, что "партия - это ядро власти", или что задача синдикатов, как внешних по отношению к партии организаций, состоит в исполнении программы партии, нам сложно поставить под сомнение истинность этих утверждений. Когда газета Rudé Pravo провозглашает, что результаты политики партии "повсюду ощутимо видны", погрешности стиля могут нас шокировать, но нужно признать, что автор говорит правду" (с. 84).
Только внимательное чтение слов пропаганды может, по мнению Фиделиуса, позволить выйти из пассивного сопротивления.
Основная часть книги посвящена изучению трёх ключевых слов: народ, демократия, социализм. Фиделиус анализирует "сбивающую с толку полисемию" слова "народ" в пропаганде (с. 275), непревзойденного по всем своим "традиционным значениям" (с. 268). Например, "большинство народонаселения" показывает не арифметику, а онтологию: интеллигенция относится или не относится к народу, по обстоятельствам (с. 279). Аналогично, отношения целого и части переменчивы: целое может быть редуцировано до ядра, не изменив при этом сущности. Для Фиделиуса, непременным остаётся одно: Партия - властелин слов, потому как лишь она одна определяет расширение концепта народ (с. 269). Битва, в которую вступает Фиделиус, - это моральное и филологическое сопротивление "семантическим переворотам", борьба за "хорошее использование" слов, за "денотацию" (с. 268), то, что А. Глюксманн в предисловии переводит французским выражением "истинная речь" (parler vrai).
3. Словарь настоящего языка: свой язык - это хороший язык
В статье "Антитоталитарный язык в Польше: механизмы языкового сопротивления" (Language in Society, том 9, № 1, март 1990, с. 1-60) польский лингвист Анна Вежбицка предлагает детальный семантический анализ "контр-языка", "спонтанно" созданного поляками для того, чтоб защищаться от тоталитарного языка власти. Согласно концепции, которая, кажется, широко распространена в Польше, она устанавливает абсолютную оппозицию двух "сфер": власть / общество. Тезис А. Вежбицка основан на представлении о том, что две эти сферы не пересекаются (ср. красноречивый подзаголовок части статьи: "мы / они", где "мы" - "это большинство населения", "они" - "люди власти"). Эта ситуация, по мнению А. Вежбицка, более характерна для Польши, чем для других социалистических стран.
Аргументация здесь следующая: манипулирование языком в тоталитарной стране производит официальный тоталитарный язык. Он, в свою очередь, порождает "антитоталитарный язык". Это язык разговорный, "народный". Между нормами языка Государства (официальная сфера) и нормами "спонтанной коммуникации" в индивидуальной, частной сфере, существует полная антиномия, что приводит к диглосии: тоталитарный язык / антитоталитарный язык (как форма "языковой самозащиты"). Этот последний состоит из производных выражений: тайных слов и оборотов, которые дают "чувство облегчения и освобождения пленённому населению".