В книге предлагается ряд решений, чтобы "говорить прямо", в частности, называть вещи своими именами (пример: работник социополитической сферы = политик).
По сравнению с предыдущими, подобная работа представляет для нас интерес, так как она является рефлексией над своим языком. Тем не менее, этот свой язык не ставится под сомнение, он просто наводнён плохими элементами, которые, будучи плохими, не являются внешними, а принадлежат языку.
5. Язык этого другого, который тоже - мы: язык других нас?
Все тексты, рассмотренные до настоящего момента, носили общий характер: будь то сознательное противостояние (А. Вежбицка) или сознательная пропаганда ("Язык и стиль буржуазной пропаганды"), всегда выражена абсолютно очевидная оппозиция: "они / мы". Эта не вызывающая сомнений идентичность описывается в лингвистическом анализе, который исходит из принципа, что "язык" есть отражение истории и общества (ср. С. Инич: застывшая политическая речь в Югославии свидетельствует о глубоком кризисе в обществе; ср. А. Вежбицка). Поэтому столь важная роль и уделяется лингвистам, роль равно (если не более, чем) этическая и техническая. Поэтому обнаруживаются и константы в методах работы: "Язык и стиль буржуазной пропаганды" изучает три ключевых слова в пропаганде соперника: "агрессия / коммунизм / свобода"; книга П. Фиделиуса делает то же самое, со словами "народ / демократия / социализм". Аналогично, результаты анализа языка другого, какой бы язык ни рассматривался, иногда обнаруживают удивительные совпадения. Так, изобилие безличных и пассивных фраз отмечается почти во всех работах ("Язык и стиль буржуазной пропаганды", с. 25; А. Вежбицка; П. Фиделиус, с. 211; "Давайте говорить прямо... ", с. 9). Более того, язык другого всегда получает имя - указатель, мы видели его аватары, часто вдохновлённые Дж. Оруэллом (nowo mowa в польском, ср. также П. Фиделиус, с. 238, "Язык и стиль буржуазной пропаганды", с. 61).
Наконец (за исключением двух текстов, которые не дают в открытую конфликтного описания общества, "Реструктурирование, 'перестройка' экономических механизмов" и "Давайте говорить прямо..."), общество анализируется по модели меньшинства (которое намеренно говорит на плохом языке) и подавляющего большинства (говорящего на хорошем языке).
Но главное, все эти тексты, какими бы они ни были, оставляют неприступным одно святое место: альтернативный язык, будь он назван "общенародный язык" ("Язык и стиль буржуазной пропаганды"), "естественный язык" (там же); "народный язык" (А. Вежбицка), "антитоталитарный язык" (там же); "обычный язык" (Tumult); "повседневная речь" (С. Инич); "аутентичная речь" (там же); "посведневный язык" ("Давайте говорить прямо...").
Даже когда лингвисты выражают скептицизм относительно возможности описания деревянного языка, остаётся непоколебимая определённость: определённость "настоящей речи". Все эти тексты, так или иначе, предлагают программу борьбы: "отвоевать язык", по выражению С. Инича.
Однако, существуют работы, которые отдаляются от этого успокоительного манихейства, тексты, в которых идентичность больше не основывается на прочности формально описываемого социолекта, вступает в игру, где границы высказывания нарушаются, накладываются друг на друга. И этим открытием мы обязаны не лингвистам, а авторам странной литературы - югославских афоризмов. В этом тексте, который резюмируется одной фразой - "Наш путь действительно уникален, больше никому не пришло бы в голову по нему пойти!", - сила и эффективность анализа, как мне кажется, происходят из колеблющейся идентичности говорящего, раскачивающейся между несколькими интерпретациями, в зависимости от того, инклюзивно или эксклюзивно это "мы", сближается ли оно с универсальным или конкретным говорящим, или от того, может ли первая часть предложения принадлежать автору официального дискурса; тогда это предложение может становиться искажённым, пародийным дискурсом, в которое просачивается речь говорящего.
Так, человек может вобрать в себя речь другого, чтобы обратить её в насмешку, но в ответ она захлёстывает речь принимающую, ломая границы, размывая определённости. Тогда на язык другого больше нельзя указать, он больше не находится в стороне, он является частью своего языка. Больше невозможно держать дистанцию: они это мы, мы это они, между нами - один язык...
В этом кажущемся нигилизме не предлагается решение, и главное, нет поиска "настоящей речи". И всё же мне кажется, я вижу здесь особенно удачный подход к проблеме места дискурса Другого, одновременно вне себя и в себе. Ведь не существует языка-убежища, где можно было бы укрыться от речей Другого. И вывод, который следует из этого извлечь, - не обязательно нигилистское отчаяние, возможно, это начало осознания связи дискурсивных механизмов и разделения субъекта. И если литература здесь обгоняет лингвистику, это совсем другой вопрос. Но сейчас нужно выполнить срочную работу, поразмышлять над объёмом понятия, которое во Франции редко ставится под вопрос - понятия "настоящей речи". Вот действительная проблема, исследование которой должно бы было занимать все умы куда более, чем проблема "деревянного языка".