Смекни!
smekni.com

Петр Первый 2 2 (стр. 1 из 8)

Роман в трех книгах
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
Санька слезла с печи, а за ней меньшие братья: Яшка, Гаврилка, Артамош-ка. Всем вдруг захотелось пить. В холодных сенях ежились, так как были все босы и в одних рубашонках. Но Санька позвала во двор глянуть, как отец запрягает коня. Было холодно, но они надеялись потом отогреться на печке. Отец погнал их в избу, припугнув кнутом/ В избе дымно, она топится по-черному. Семья крестьянская, но крепкая — конь, корова, четыре курицы. И про Ивашку Бровкина говорят — “крепкий”. Дети влезли на печь, укрылись тулупом, и Санька стала рассказывать малышам страшные истории.
Василий Волков поверстан (жалован) четыреста пятьюдесятью десятинами земли с тридцатью семью крестьянскими душами. Он поставил себе усадьбу, протратился, поэтому пришлось заложить половину земли в монастыре. Монахи дали деньги под большой рост — двадцать копеек с рубля. А надо быть на государственной службе на добром коне, в панцире, с саблею, с пищалью (пистолетом) и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях и со снаряжением. Едва-едва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню кормить, а рост платить монахам?
Царская казна пощады не знает, что ни год — новые подати и налоги. А где взять, с мужика больше одной шкуры не сдерешь, да и скалятйя мужики, как волки, чуть что бегут на Дон, откуда их уже не заполучить.
Бровкин ехал и горевал, как прожить, когда все выбивают из мужика? По пути встретил крепостного Волкова, старого Цыгана, который рассказал, что в Москве помирает старый царь. Ивана Артемьевича жуть взяла. Кто же царем будет? Кроме мальчонки Петра Алексеевича некому. Бровкин уверен: “Жди теперь боярского царства. Все распропадем...” Но Цыган возражает: может быть, не пропадем.
Ивашка и Цыган приехали на подворье Волкова. Узнали, что их вызвали везти ратников в Москву. К ним выскочила дворовая девка и сказала, чтобы распрягали коней, здесь заночуют. Зайдя в людскую, Бровкин увидел сына Алешку, отданного прошлой осенью боярину в вечную кабалу из-за голода, настигшего их. Бровкин попросил сына раздобыть еду да съездить в Москву вместо отца, у которого дел и без того много. Сын согласился.
У Василия Волкова остался ночевать гость — сосед, Михаиле Тыртов. Он жаловался: в семье четырнадцать детей. Первых семерых выделили, кому одного, кому двух дворовых выдано. Теперь ему черед. “Дадут погорелую деревеньку, болото с лягушками... Как жить?” Волков уверил: нынче всем трудно. Тыртов жалуется, что нигде без посула (взятки) не сунься. Добиваются почестей только те, кто умеет взятку дать, да до царя добраться. Волков мечтает о заграничной службе в Венеции, Риме или Вене. Он читал книгу, данную ему Василием Васильевичем Голицыным, что кругом люди живут в богатстве и довольстве, “одни мы нищие...”. На немецкой слободе Кукуй, в Москве, “улицы подметены, избы чистые, в огородах •— цветы... Иду и робею и — дивно, ну будто во сне... Люди приветливые и ведь тут же, рядом с нами живут. И — богатство! Один Кукуй богаче всей Москвы с пригородами...” — с завистью рассказывает Волков гостю.
Тыртов говорят, что полковник Пыжов гоняет стрельцов на свои подмосковные вотчины. Жалованье им задолжали за два года, и не моги роптать — бьют кнутом. Это он узнал от царского конюха Данилы Меншико-ва. Тот же конюх рассказал, что под Москвой грабят обозы, и якобы дознались, что Степка Одоевский, князя Одоевского сын, верховодит этими разбойниками. Потом Михаиле спросил у Волкова, не донесет ли хозяин на разговоры гостя. Тот ответил спустя время: “Нет, не донесу”.
За земляным валом пошла ухабистая дорога, заваленная золой и всяким мусором. Алешка шел рядом с санями, на которых сидели трое холопов в военной справе — это ратники Василия Волкова. Василий и Михаиле едут в санях Цыгана, сзади холопы ведур их коней. Все направляются на Лубянскую площадь, на верстку и переверстку. Пока въехали в Мясницкие ворота, Алешку до крови исхлестали кнутами окружающие, там была давка. Едва добрались до Лубянской площади, протолкались к столу, где сидят бояре и дьяки. Надо низко поклониться им и показать своих ратников, коня и справу, а в ответ они прочитают запись: много ли земли ему поверстано. “Так, по стародавнему обычаю, каждый год перед весенними походами происходил смотр государевых служилых людей — дворянского ополчения”. Лошадей Алешки и Цыгана Волков велел выпрячь, посадил на них своих холопов, Цыган с досады даже заплакал. Алешка замерз и проголодался. Купил два пирога, хотя жалко было тратить полденьги, данных матерью еще осенью, перед уходом к Волкову. Пока Алешка бегал за пирогами да ел их, у него украли из саней дугу, вожжи, кнут. Василий обругал Алешку: сам виноват, теперь его отец выпорет. “А сбрую отец новую не справит, — я его выпорю”, — добавил боярин. Шел Алешка и плакал: ни шапки, ни сбруи. Но тут его окрикнул Михаиле Тыртов и послал бить челом к Даниле Меншикову, пусть даст на день коня. “Скажи — я отслужу, а если придешь без коня, — пригрозил Михаиле, — в землю по плечи вгоню...” Но ушедший Алешка так и не вернулся до вечера.
6
В низкой, жарко натопленной горнице умирает царь Федор Алексеевич. У царя цинга, и пухнут ноги. У стены одиноко стоит царица Марфа Матвеевна, ей всего семнадцать, взята она во дворец из бедной семьи Апраксиных за красоту. Два месяца только и побыла царицею. В другом углу шепчется большая царская семья. Среди них выделяется Василий Васильевич Голицын. Час наступил решительный: “надо сказывать нового царя”. Петра или Ивана? Оба еще несмышленыши, за обоими сила в родне Нарышкиных и Милославских. Петр — горяч, крепок. Иван — слабоумный, больной. Так кого? Голицыну советуют назвать Петра, ибо Иван хил. “Нам сила нужна”.
После смерти царя патриарх вышел на крыльцо, благословил тысячную толпу и спросил: кого хотят царем? Большинство выкрикнули Петра.
Алешка пришел к Даниле Меншикову в тот момент, когда тот бил своего сына. Досталось и Алешке: его приняли за конокрада. Данила отвлекся на Алешку, и сын его сбежал, а потом и Алешку вышвырнули из избы.
За столом сидят поп и востроносый, к ним присоединился и уставший от порки Данила. Он обещает отдышаться и вернуться к наказанию сына. В избе ведутся разговоры, что никониане порушили старую веру, а на ней “земля жила”. Стрельцам уже два года жалованье не плачено, а попы в “шелковых рясах ходят, от сытости щеки лопаются”. В избу вошел стрелец Овсей Ржов, шурин Данилы. Он рассказал, что умер царь, а новым выкрикнули Петра. “Все в кабалу пойдем к боярам да никонианам”, — сделал он вывод всему сказанному.
8
Скатившись с крыльца, Алешка оказался около давешнего паренька, которого бил Данила. Ребята представились, разговорились. Алексашка Меншиков пожаловался, что его отец порет два-три раза на день. “У меня на заднице одни кости остались, мясо все содраное”. Алешка сказал, что его отец продал в кабалу, а когда жил дома, его тоже драли.
Ребята ушли греться в подклеть. Забравшись на печь, Алексашка стал рассказывать, что его мать умерла. Отец вечно пьяный, хочет жениться, а Алексашка боится мачехи. “Сейчас меня бьют, а тогда душу вытрясут...” Алексашка сговаривает Алешку убежать, он намечает план: “Сейчас мы щей похлебаем, меня позовут наверх молитвы читать, потом пороть. Потом я вернусь. Лягем спать. А чуть свет побежим в Китай-город, за Москву-реку сбегаем, обсмотримся... Я бы давно убежал, товарища не находилось...” Алешка мечтает наняться к купцу пироги продавать.
9
На Варварке низкая изба в шесть окон— “царев кабак”. Нынче послабления, а раньше “при покойном государе Алексее Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного, чтобы он последний грош не пропил... Стой... Убыток казне... И этот грош казне нужен... Сейчас кричишь караул. Пристава его, кто пить отговаривает, хватают и — в Разбойный приказ. А там, рассудив дело, рубят ему левую руку и правую ногу и бросают на лед... Пейте, соколы, пейте, ничего не бойтесь, ныне руки, ноги не рубим...”
10
Сегодня людно у кабака, много стрельцов, не поместившихся в кабак, заглядывают в окна. Стрельцы привели полуживого человека. Слышатся крики: “За что немцы бьют наших?” При покойном царе такого безобразия не было. Овсей Ржов предрекает еще худшие времена. Из ссылки боярин Матвеев возвращается. “У него сердце одебелело злобой. Он всю Москву проглотит...”
Стрельцы сговариваются: “Нам — дай срок — с полковниками расправиться... А тогда и до бояр доберемся... Ударим набат по Москве. Все посады за нас. Вы только нас, купцы, поддержите...” После этого они подхватывают избитого и волокут его на Красную площадь “показывать”. Страшно гостинодворцам связываться со стрельцами. “А не свяжешься — все равно бояре проглотят...”
11
После вечерней порки Алексашка едва дополз до подклети. Только через сутки едва отошел. Он ругает отца-аспида. “Этакого отца на колесе изломать...” С утра он собирается бежать из дому. Здесь все одно: до смерти забьет отец. Алешке всю ночь снилась мать. Рано утром парнишки ушли со двора. Они шли вдоль кремлевской стены, и Алешка робел, но Алексашка успокоил приятеля: “Со мной ничего не бойся, дурень”. “Увидев толстую женщину в суконной шубе, в лисьей шапке поверх платка, Алексашка заволочил ногу, пополз к купчихе, трясся, заикался: “У-у-у-у-убогому, си-си-сиротке, боярыня-матушка, с го-го-голоду помираю...” Та подала две полкопейки, и парнишки побежали за пирогами.
Здесь они увидели давешнего избитого, которого стрельцы уже демонстрировали в кабаке на Варварке. Сюда же прискакал боярин Иван Андреевич Хованский, воевода, боярин древних кровей и великий ненавистник худородных Нарышкиных. С ним Василий Васильевич Голицын. Стрельцы приветствовали бояр криками.
Они приехали узнать, о чем бунтуют стрельцы. А сами стали еще больше мутить их. “И увидите: не только денег, а и корму вам не дадут... И работать будете как холопы... И дети ваши пойдут в вечную неволю к Нарышкиным... Хуже того... Продадут и вас и нас всех чужеземцам... Москву сгубят и веру православную искоренят...” Хованский зовет стрельцов в полки— “там будем говорить...”.
12
На площади остались только парнишки да избитый посадский. Алексашка предложил избитому довести его домой: “Нам тебя жалко”. По дороге узнали, что зовут его Федька Заяц. Двор у него небольшой, но изба и ворота новые. Придя домой, Федька вначале плакал и жаловался кривой бабе, что его неизвестно за что били, а потом приказал затопить себе баню. Ребятам он сказал: “Выручили вы меня, ребята. Теперь — что хотите, просите...” Избитый, с изломанными ребрами, он не мог носить лоток с пирогами, чем промышлял раньше. А ведь дело не ждет. Алексашка ответил: награды не надо, пусть Федька им позволит переночевать у себя. Позже он сказал Алешке, что завтра они пойдут торговать пирогами вместо больного Федьки. “...Со мной не пропадешь”, — заверил он приятеля.
Утром кривая баба напекла всевозможных постных и мясных пирогов, а Федька лежал на лавке и стонал, избитое тело болело. Алексашка подмел избу, ходил за водой, дровами, выносил золу и помои, послал Алешку напоить Зайцеву скотину — в руках у него все так и горело. Зайцу нравился парнишка, он хотел послать его на базар с пирогами, но боялся, что тот убежит с деньгами. Тогда Алексашка начал целовать нательный крест и иконы, что не сбежит. Зайцу ничего не оставалось делать, как поверить. Алексашка с шутками и прибаутками быстро распродавал пироги и возвращался за новыми. Заяц был им доволен: “Вас, ребята, мне бог послал”.
13
Тыртов третью неделю шатался по Москве: ни службы, ни денег. На Лубянской площади его осрамили и приказали приходить “на другой год, но уже без воровства — на добром коне”.
Михаила неделю шатался по кабакам, заложил пояс и саблю. Деньги скоро кончились. Товарищи отстали. О возвращении к отцу и думать не хотелось. Наконец он вспомнил про Степку Одоевского, пошел к нему во двор. Степка встретил Михаилу снисходительно, а тот просил научить его уму-разуму. Степан посоветовал отобрать приглянувшуюся деревеньку у соседа: “Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают...” На вопрос Михаила, как оговорить, Степан посоветовал написать донос. Но Мишка не согласился, “не опытен я по судам-то...”. Степан взял Михаилу к себе на службу.
14
Софья вернулась от обедни усталая. Царевна выстояла две великопостные службы. “Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью... Из светлицы одна дверь — в монастырь”. Одна она вырвалась из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу — люби. И свет очей, Василий Васильевич Голицын, возлюбленный со сладкими речами. Софья боялась греха, но потом успокоила себя: отмолит его, пройдет пешей по всем святым обителям.
15
В светлицу вошел Голицын. Он сообщил, что к ней пришли Иван Михайлович Милославский да Иван Андреевич Хованский с неотложными вестями. Милославский сообщил царевне, что Матвеев уже в Троице, монахи встречают его как царя. К 12 мая он будет на Москве, где грозится уничтожить стрелецкий бунт, разослав полки по границам. “Крест-де целую царю Петру Алексеевичу. А за малолетством его пусть правит мать, Наталья Кирилловна, и без того не умру, покуда так все не сбудется...”
Софья уверена: не бывать этому на Москве. Милославский поведал: грозят смертью Голицыну. Ну уж этого Софья никак не может допустить. Она решилась вести смертельную войну против царицы: “...если Наталья Кирилловна крови захотела — будет ей кровь... Либо всем вам головы прочь, а я в колодезь кинусь...” Голицыну приятны такие речи. Он рассказал, что все стрелецкие полки, кроме Стремянного, за царевну. “Не хотим, чтоб правили нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем”. Софья сорвала с рук перстни, пообещала стрельцам, что, если возведут ее на трон и уничтожат Нарышкиных, даст им жалованье, земли и вольности: “Все им будет, что просят”.
16
Алексашка с Алешкой за весну отъелись на пирогах. Житье — лучше не надо. Разжирел и Заяц, обленился. От безделья стал подозревать парнишек в воровстве и однажды избил их. Алексашка сказал приятелю, что от отцовского битья ушел, а от Зайца и подавно. А Алешке жаль такую жизнь бросать. Алексашка решил больше не возвращаться к купцу. Алешке страшен грабеж, но Меншиков возразил: “А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали...” В этот день на улице людно. Пироги они мигом продали. Кругом возникали стихийные толпы, наподо-бие митингов. Москву баламутили, пугали боярином Матвеевым. “Бунтовать надо нынче, завтра будет поздно”. Неожиданно прискакал Петр Андреевич Толстой с известием, что бояре и Нарышкины задушили царевича Ивана; не поспеете, они и Петра задушат. Стрельцы кинулись к Грановитой палате, хотели ворваться вовнутрь, чтобы предотвратить убийство Петра.
18
Царица испугалась этого бунта, боялась, что ее и сына Петра убьют.
Вошел патриарх Иоаким. Матвеев предложил: стрельцов, главное, из Кремля удалить, а там уж с ними расправимся. В палату быстро вошли Софья, Голицын, Хованский. Софья сказала: народ требует, чтобы царица с братьями вышла на крыльцо, стрельцы-де уверены, будто детей убили. Патриарх прекратил спор, приказав показать детей стрельцам. Царица боится, но патриарх повторил: “Вынесите детей на Красное крыльцо”.
19
На Красном крыльце открылись медные двери и показалась царица во вдовьей траурной одежде. На перила крыльца она поставила сына. “Моно-махова шапка съехала ему на ухо, открыв черные стриженые волосы. Круглощекий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу”. Мальчик одет в пестрый узенький кафтанчик. Второго мальчика, постарше, Ивана, держал за руку Матвеев. Он сказал, что стрельцов обманули. Царь и царевич “живы божьей милостью...”. Но стрельцы не расходятся, требуя выдать им Нарышкина. Он-де венец царский примерял. Кровопийцев выдайте — Языкова, Долгорукова... Стрельцы схватили и подняли на копья молодого боярина Михаила Долгорукова и Матвеева. Стали выкрикивать, что хотят царицей Софью. “Столб хотим на Красной площади, памятный столб, — чтоб воля наша была вечная...”
ГЛАВА II
“Пошумели стрельцы. Истребили бояр: братьев царицы Ивана и Афанасия Нарышкиных, князей Юрия и Михаилу Долгоруких, Григория и Андрея Ромодановских, Михаилу Черкасского, Матвеева, Петра и Федора Салтыковых, Языкова и других — похуже родом. Получили стрелецкое жалованье — двести сорок тысяч рублев, и еще по десяти сверх того рублев каждому стрельцу наградных. (Со всех городов пришлось собирать золотую и серебряную посуду, переливать ее в деньги, чтобы уплатить стрельцам.)”. Установили на Красной площади столб и пообещали не наказывать стрельцов за бунт казнями и ссылками. Поев и выпив кремлевские запасы, стрельцы и посадские разошлись по домам, и потекла обычная жизнь: “Нищета, холопство, бездолье”.
В Москве стало два царя — Иван и Петр, а выше их — царевна Софья.
Одних бояр поменяли на других. Стрельцов опять баламутили, что не до-вели-де до конца дела, не скинули патриарха-никонианца. Опять двинулись стрельцы в Кремль, требуя возврата старой веры. Софья пригрозила бунтарям, что природные цари покинут Москву, уедут в другие города. Стрельцы испугались, что двинут против них ополчение. По приказу Голицына выкатили на двор бочки с вином. И решили стрельцы бить раскольников. Люди, обманутые и растерянные, разоряли царские кабаки, дворы бояр. “Великие в те дни бывали побоища”. “И тогда же родилось у самых отчаянных решение: отрубить самую головку, убить обоих царей и Софью. Но, когда Москва пробудилась... Кремль был уже пуст: ни царей, ни царевны — ушли вместе с боярами. Ужас охватил народ”. Софья укрылась в Коломенском, послав за ополчением. Ожидая богатых милостей, ополчение в двести тысяч дворян сходилось к Троице-Сергиеву. Степан Одоевский со своим отрядом напал на стрельцов. Хованского Тыртов скрутил и привязал к седлу. Позже Хованского казнили. Стрельцы испугались и заперлись в Кремле, приготовившись к осаде, но потом послали в Троицу челобитчиков. “Тем и кончилась их воля”. Столб на Красной площади снесли, вольные грамоты забрали назад. Многие полки разослали по городам. “Народ стал тише воды ниже травы”. Потянулись так годы.
В сумерках Алексашка бежал по улице, за ним с кривым ножом гнался отец, грозя убить. Жили Алексашка и Алешка хоть впроголодь, но весело. В слободах их хорошо знали, приветливо пускали ночевать. Однажды на противоположном берегу Яузы они увидели мальчика, сидевшего, подперев подбородок. Одет он был в зеленый кафтан с красными отворотами и красными пуговицами, в белых чулках. За его спиной виделись гребни кровли Преображенского дворца. По лугу бегали женщины и искали, вероятно, этого мальчика.
Алексашка начал его задирать. В ответ мальчик пригрозил, что прикажет отрубить ему голову. Алешка смекнул, что это царь. Но Алексашка не испугался. Спросил, почему тот не откликается, когда его ищут. Петр ответил, что сидит, от баб прячется. Алексашка попросил царя сбегать за сахарным пряником, за это обещал показать хитрость. Петр надменно ответил: “Еще бы тебе царь бегал за пряниками... За деньги иглу протащишь?”
Алексашка обещал протащить сквозь щеку иглу с ниткой за серебряную деньгу три раза “и ничего не будет”. Алексашка исполнил обещание. Ни капли крови не выступило.
Петр отобрал у Алексашки иглу и попробовал протащить ее сквозь свою щеку. У него получилось, он засмеялся и побежал к дворцу, “должно быть, учить бояр протаскивать иголки”. Рубль был новый. Сроду мальчишки не наживали столько денег. Осенью они купили медведя, но он много жрал, вскоре норовил завалиться спать, поэтому его продали с убытком. Зимой Алексашка одевался жалостнее и просил милостыню. “Бога гневить нечего, — а зиму прожили неплохо”. Наступила весна. Опять ловили рыбу, птиц. Многие говорили Алексашке, что его ищет отец, грозится убить. И вот нежданно-негаданно — наскочил. Бежит Алексашка из последних сил, вот-вот отец нагонит, но тут подвернулась карета, Алексашка повис на оси задних колес, а оттуда вскарабкался на запятки кареты. Стараясь уехать от отца подальше, Алексашка оказался на Кукуе. Это была карета Франца Лефорта. Алексашка удивляется, как немцы чисто живут. “Все было мирное здесь, приветливое: будто и не на земле, — глаза в пору протереть”. Лефорт вышел из кареты и неожиданно увидел Алексашку. Алексашка спросил, не видел ли господин, как за мальчонкой гнался отец с ножом. Тот ответил, что видел, как большой бежал за маленьким. Алексашка сказал, что отец его убьет, а не возьмет ли господин его на службу. Лефорту, вероят-но, понравился мальчишка. Он ответил, что Алексашка должен отмыться с мылом, ибо он грязный, и тогда Лефорт возьмет его, но только не воровать. Алексашка заплясал от радости.
Царица заступилась за Петра, якобы утомившегося за учением, и тот мигом убежал из светлицы, едва успев поблагодарить мать, освободившую его от скучного занятия — чтения Апостола. Петр побежал к потешной крепости, где учил мужиков брать и защищать крепость, не сдаваться и биться до последнего.
А царица жаловалась Никите Зотову, что боится за царя, как бы Софья какой беды не сотворила. Она ведь только и мечтает “обвенчаться с Голицыным и царствовать. Уж и корону заказала для себя немецким мастерам”.
Бояре в Преображенском не бывают: здесь им ни чести, ни прибытку. Они толкутся в Кремле. Здесь же, по приказу Софьи, четверо бояр: Михаиле Алегукович, Черкасский, князья Лыков, Троекуров и Борис Алексеевич Голицын. Но и эти бояре лишь сидят для порядка, мало о чем говорят с опальной царицей.
Царица просит Зотова послать за бабой Воробьихой, которая предсказывает будущее на квасной гуще.
Петр диктует Никите указ о выделении под начало царя ста мужиков добрых, молодых, взамен нынешних старых и бестолковых для воинской потехи. Да еще Петр требует мушкеты и порох к ним, да пушки чугунные,, чтобы стрелять настоящими ядрами, а не репой.
В Преображенском живут дворянские дети из мелкопоместных, худородных, приписанные Софьей к Петру. Здесь и Василий Волков. Житье для этих дворян сытое, легкое, жалованье — шестьдесят рублей в год. Но — скучно. Под вечер в Преображенском случился переполох, до темноты не могли сыскать Петра.
Волков поскакал вдоль реки и увидел рыбаков. Те сказали, что видели царя в лодке, плывущим на Кукуй.
Волков нашел царя среди немцев. Те непозволительно вольно держат себя с Петром. Волков на коленях просит царя возвратиться во дворец, но Петр пнул того ногой и прогнал. Немцы смеются и спрашивают Петра, неужели у них веселее, чем в его дворце. На Кукуй Петра привез Лефорт. Он показал царю мельницу, которая терла нюхательный табак, толкла просо, трясла ткацкий станок и поднимала воду в преогромную бочку. Он предложил Петру осмотреть в зрительную трубу месяц и еще массу всяких чудес. На Кукуе все царю любопытно и ново, а немцы одобрительно говорят о нем: “О, молодой Петр Алексеевич хочет все знать, это похвально...” А вечером Петр увидел в маленькой лодочке с парусом Анну Монс, которая пела в его честь. Позже Лефорт обещал танцы и фейерверки, но налетели конные стольники с приказом от царицы вернуться во дворец. “На этот раз пришлось покориться”.
Иностранцев удивляло поведение русских бояр. Они не ведут “светской жизни” (с балами, музыкой, развлечениями), а лишь беседуют о торговле в низеньких горницах Кремля. Малоповоротливы русские люди.
Живут за крепкими воротами, за непролазными тынами. В день отстаивают по три службы, четыре раза плотно едят, да спят еще днем для приличия и здоровья. Свободное время бояре проводят в Кремле, ожидая, когда царь призовет их на службу, купцы дремлют в лавках, а приказные дьяки сопят над грамотами.
Неожиданно эту сонную жизнь нарушили поляки, приехавшие звать русских в союзники бить турок. Но Голицын поставил условием возврат России Киева, только после этого соглашался дать войска. Долго не соглашались поляки, но потом были вынуждены согласиться.
Сидя в кремлевских палатах, Василий Васильевич Голицын беседовал по-латински с приехавшим из Варшавы иноземцем де Невиллем. Голицын философски рассуждал, как следует обогатить Русь: крестьян освободить от крепостной кабалы, дать им пустоши в аренду, чтобы они богатели и богатело государство, а дворянам следует служить.
— Мнится — слышу философа древности, — прошептал де Невилль.
Далее Голицын говорил, что дворянских недорослей следует учить уму-разуму за границей. “Мы украсим себя искусствами. Населим трудолюбивым крестьянством пустыни наши. Дикий народ превратим в грамотеев, грязные шалаши — в каменные палаты. Трусы сделаются храбрецами. Мы обогатим нищих”. Глядя в окно на грязную улицу, Голицын продолжал: “Камнями замостим улицы. Москву выстроим из камня и кирпича... Мудрость воссияет над бедной страной”. Голицын много еще говорил непонятного для гостя, а в заключение он сказал: “Ежели дворянство будет упираться нашим начинаниям, мы силой переломим их древнее упрямство”.
Неожиданно их встречу прервал ливрейный лакей. Невилль откланялся, а Голицын пошел в опочивальню. Там его ждала Софья. Она приехала тайно, с черного хода.
Голицын стал спрашивать царевну, какая беда случилась?
“Этой зимой Софья тайно вытравила плод”. Лицо ее уже не играло румянцем. Заботы и тревоги легли на него брезгливым выражением. Одевалась она по-прежнему пышно, но повадка была женская, дородная. Ее мучала нужда скрывать любовь к Голицыну, хотя об этом знали все до черной девки-судомойки. Вместо постыдного слова “любовник” нашлось иностранное слово “талант”. Любовь ее к Голицыну была “непокойная, не в меру лет: хорошо так любить семнадцатилетней девчонке, — с вечной тревогой, прячась, думая неотстанно, горя по ночам в постели...”. Она передала Голицыну слухи о том, что слабы они править, мол, “великих делов от нас не видно...”. Софья велит Голицыну ехать “воевать Крым...”, а если вернешься с победой, “тогда делай, что хочешь. Тогда ты сильнее сильных”. Голицын отговаривает Софью от войны, “на иное нужны деньги...”, она оборвала его речь, что иное будет потом, после Крыма. Софья напомнила, что в Преображенском подрастает царь, “ему уже пятнадцатый годок пошел”. Голицын отказывается воевать, он понимает, что для войны нужны деньги, войска, оружие, а ничего этого нет. “Господи, хоть бы три, хоть бы два только года без войны...” Но видит бесполезность своих разговоров. Софья не хочет его понимать. Наталья Кирилловна ругает Никиту Зотова: Петр опять убежал поутру, ни лба не перекрестив, ни куска в рот не положив. Если Зотов шел искать царя, то Никиту “брали в плен, привязывали к дереву, чтобы не надоедал просьбами — идти стоять обедню или слушать приезжего из Москвы боярина”. А чтобы Никите не было скучно, перед ним ставили штоф водки. Так вскоре Зотов сам стал проситься “в плен под березу”. Петр же готов играть в баталии с утра до вечера. У него в потешных полках было человек триста. С этим полком он ходил походами по деревням и монастырям, стрелял из пушек деревянными ядрами, пугал монахов. Служба в потешных полках была сложной. В любой момент могли поднять по тревоге. “...Будили среди ночи: "Приказано обойти неприятеля. Переправляться вплавь через речку..." Некоторые и тонули в речках по ночному времени”. За лень и отказ идти в поход и побег домой били батогами (палками). В последнее время в войске появился воевода-генерал Автоном Головин. Человек он глупый, но хорошо знал “солдатскую экзекуцию” (наказания) и навел строгие порядки. При нем началась воинская наука для Петра в первом батальоне, названном Преображенским.
Наняли иноземца Федора Зоммера — специалиста огнестрельного и гранатного боя. Он учит потешных стрелять чугунными бомбами. “Было уже не до потехи”.
8
На Кукуе часто велись разговоры о царе Петре. Немцы просили Монса рассказать, как его навещал русский царь.
Петр пришел посмотреть музыкальный ящик, которым Монс очень дорожил. Выслушав музыку, Петр сказал, что хочет посмотреть, как все устроено. Хозяин испугался, что его ценная вещь будет изломана, но дочь Анхен спасла положение. Она ответила царю, что тоже умеет петь и танцевать, но если он захочет посмотреть, “что внутри у меня, отчего я пою и танцую”, сердце ее сломается, так и эта музыкальная шкатулка. Петр покраснел и с удивлением посмотрел на девушку. Соседи говорили, что Бог дал Монсу умную дочь, она “принесет в дом богатство”. Некоторые из немцев говорили, что у Петра нет силы, царевна Софья никогда не позволит ему царствовать. Но Монс возражал: Зоммер рассказывал о потешных полках Петра. Года через два они станут серьезной силой.
9
В сводчатых палатах Дворцового приказа писцы склонили головы над бумагами, пишут о том, сколько царю куплено материи и пуговиц на немецкое платье, удивляются, зачем у немцев покупаются волосы, чтобы делать накладные (будто у царя своих волос мало).
Скучное наступило время. Нет доходных дел — “все ушли в поход, в Крым”. Лишь изредка напишут приказ об отсылке царю людей да провианта в потешные полки.
10
С утра Петр тщательно оделся, даже вымылся с мылом и вычистил грязь из-под ногтей. Одев Никиту Зотова в вывернутый заячий тулуп, посадив его в карету, запряженную кабанами, Петр кучером повез Никиту на
Кукуй. Лефорт был именинником. Царь ехал его поздравлять. Он отдал карету со свиньями в подарок Лефорту. Тот оценил шутку царя: “Мы думали поучить его забавным шуткам, но он поучит нас шутить”.
Перед царем выплясывал вприсядку Алексашка Меншиков. Увидев Анну Монс, Петр смутился, покраснел.
11
До темноты на Кукуе не смолкала музыка, шло веселье. Петра звали танцевать, но он отговаривался неумением. К вечеру его все же упросили. Вначале он так закружил даму, что та только бога умоляла оставить ее живой. “Оставив ее, он заплясал, точно сама музыка дергала его за руки и ноги. Со сжатым ртом и раздутыми ноздрями, он выделывал такие скачки и прыжки, что гости хватались за животы, глядя на него”. Потом поменялись дамами, и Петр танцевал с Анхен так же легко, как она. Петр поцеловал Анхен. Девушка убежала. Но как из-под земли вырос Алексашка Меншиков и предложил царю показать, куда убежала Монс. Они нашли Анхен, но она отослала Петра: “Идите спать, герр Петер...”
Меншиков привел коней, помог Петру доехать до Преображенского. Петр не отпустил Алексашку. “В опочивальне Алексашка разул его, снял кафтан. Петр лег на кошму, велел Алексашке лечь рядом. Прислонил голову ему к плечу”. Царь назначил Меншикова постельничим.Всю зиму собиралось дворянское ополчение. Трудно было доставить помещиков из деревенской глуши. Дворяне знали, что с ханом заключен “вечный мир”, они говорили, что Голицыны “на чужом горбе хотят чести добыть...”. “Быть беде... живыми не вернуться из похода...”
Якобы были недобрые знамения: видели белых волков, подвывавших на курганах. Лошади падали от неизлечимой причины, вдруг полковой козел закричал человеческим голосом: “Быть беде”. Козла хотели забить кольями, но он убежал в степь. На Москве смеялись, что “Крымский-де хан и ждать перестал Василия Васильевича в Крыму, в Цареграде, да и во всей Европе на этот поход рукой махнули. Дорого-де Голицыны обходятся царской казне...”.
Французский король, у которого просили взаймы три миллиона ливров, денег не дал, не захотел даже послов видеть.
“В конце мая Голицын выступил наконец со стотысячным войском на юг и на реке Самаре соединился с украинским гетманом Самойловичем”. Войско двигалось очень медленно, сопровождаемое многочисленными обозами. Была уже середина июля, а Крым еще только мерещился в мареве... полки роптали. Воеводы не решались сказать Голицыну, что надо уходить назад, покуда не поздно. Чем дальше, тем страшнее, за Перекопом — мертвые пески.
Потом татары зажгли степь. Голицын приказал посадить пеших на коней и перейти огонь. Ему возразили, как идти по пеплу? Ни корма, ни воды. Голицын не хотел отступать. Но утром стало понятно, что идти вперед невозможно: степь впереди лежала черная, мертвая. “Отступать к Днепру, не мешкая”. Так без славы кончился Крымский поход. Войска с большой поспешностью двинулись назад, теряя людей, бросая обозы, и остановились только близ Полтавы. Позже Голицыну доложили, что степь жгли казаки по приказу гетмана, полковники говорили, что гетман русским врет, с поляками носится и им врет, а хочет он Украину взять в свое вечное владение и вольности дворянские отнять. Вскоре из Москвы пришел указ — выбрать нового гетмана, а Самойловича ссадить. На вопрос Голицына, почему гетману не хотелось побить татар, Мазепа ответил: “...покуда татары сильны — вы слабы, а побьете татар, скоро и Украина станет московской вотчиной...” В тот же день поскакал в Москву Василий Тыртов с доносом на гетмана. Вскоре пришел приказ гетмана сместить, а на его место избрать популярного в войсках человека. Узнав о доносе, Самойлович клялся Голицыну что это напраслина, что Мазепа сам хочет Украину продать полякам.
На следующий день войско выкрикнуло гетманом Ивана Степановича Мазепу. “В тот же день в шатер к князю Голицыну четыре казака принесли черный от земли бочонок с золотом”, обещанный Мазепой.
3
На Яузе, пониже Преображенского дворца, была перестроена старая крепость: укреплена сваями, пушками, прикрытыми мешками с песком. Посредине крепости поставили столовую избу человек на пятьсот. На главной башне, над воротами, играли куранты на колоколах. Крепость потешная, но “при случае в ней можно было и отсидеться”.
С утра до ночи на скошенном лугу проходили учения двух полков — Преображенского и Семеновского. Даже Петр, теперь унтер-офицер, вытягивался, со страхом выкатывал глаза, проходя мимо Зоммера. Петр стал учиться математике и фортификации. Картен Брандт, хорошо понимавший морское дело, взялся строить суда по примеру ботика, ходившего под парусом против ветра.
Бояре часто наезжали посмотреть на “забавы” царя. Они не перебирались через Яузу, а смотрели с другого берега. И каков был их ужас, когда они видели “не на стульчике где-нибудь золоченом с пригорочка взирает на забаву царь, нет, в вязаном колпаке, в одних немецких портках и грязной рубашке, рысью по доскам везет тачку...”. Кланяются издали бояре и дворяне государю, а тот и не смотрит, только изредка крикнет, не слышно ли новостей от Голицына, “завоевал он Крым-то али все еще нет?”. Если же-бояре очень досаждали советами, Петр приказывал навести пушку и стрелять.
Крепость же нарекли “Прешбург”.
4
Алексашка Меншиков, как попал к Петру в опочивальню, так и остался. “Ловок был, бес, проворен, угадывал мысли: только кудри отлетали, — повернется, кинется и — сделано. Непонятно когда спал, — проведет ладонью по роже и как вымытый, — веселый, ясноглазый, смешливый. Ростом почти с Петра, но шире в плечах, тонок в поясе. Куда Петр, туда и он. Бить ли на барабане, стрелять из мушкета, рубить саблей хворостину, — ему нипочем”. Если же возьмется смешить, Петр от смеха плачет. Вначале все думали, что быть Алексашке царским шутом, но Меншиков метил выше. Он иногда давал дельные советы, когда даже генералы не знали, что посоветовать. Если же его посылали за чем-нибудь в Москву, он все доставал как из-под земли. Зотов же сетовал: “Ох, повесят тебя когда-нибудь за твое воровство”. Меншиков же божился, даже слезы лил, что ни полушки не взял.