С этим переходным периодом и совпала вся сознательная жизнь Лермонтова. Только принимая во внимание весь конкретный опыт исторической действительности того времени и ведущие тенденции эпохи, можно правильно понять творчество самого передового поэта тридцатых годов. В нем слышится тот же призыв, что и в стихотворении декабриста Александра Одоевского, ответившего на пушкинское послание «В Сибирь»:
Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы...
Вот это: «Мечи скуем мы из цепей!» — основной подтекст поэзии Лермонтова. Ее мотивы тоски и отчаяния связаны с темой «цепей» — с крахом декабризма. Ее бодрые, мажорные ноты — с усилением протеста в самих народных массах, с нарастанием новой революционной волны.
Кризис крепостнической системы в России на протяжении тридцатых — сороковых годов все углублялся, и все возрастал гнев народной массы: крепостное право становилось «пороховым погребом» под государством.
Русь еще только едва-едва начинала просыпаться от фабричных гудков, но уже какая-то новая беспокойная сила гнала молодежь в города. Год от года нарушался круг патриархальной сословной замкнутости. Судьба многих крестьянских сыновей перестала повторять судьбу отцов. Сыновья больше не хотели влачить рабскую лямку, стремились вырваться всеми правдами и неправдами из крепостной неволи, с паспортом или без паспорта бежали в города на заработки, тянулись к новой жизни, к свободе, к свету, знанью.
В фондах архивов тридцатых — сороковых годов до сих пор хранится большое количество дел о побегах крепостных, о подделках отпускных, фальшивых видов па жительство, о поисках и укрывательстве беглых.
Необычайно сильное впечатление производят дела о людях, рвущихся из рабства, стремящихся тем или иным путем освободиться от власти помещика: «отыскивающих свободу» или «ищущих воли». Такими заглавиями пестрят описи архивных фондов >. Их нельзя читать без волнения. Ведь за какой-нибудь сухой канцелярской надписью «дело Александровой Пелагеи, крестьянской девки, отыскивающей свободу» скрывается подлинная драма человеческой жизни.
«Год от года распространяется и усиливается между помещичьими крестьянами мысль о вольности», — писал шеф жандармов Бенкендорф в своем отчете за 1834 год. Он отмечал, что в истекшем году было много примеров неповиновения крестьян помещикам и что почти все такие случаи происходили от «мысли иметь право на свободу». А еще через несколько лет, в 1839 году, Бенкендорф писал, что «весь дух народа направлен к одной цели, к освобождению», и утверждал, что народ уже не тот, каким он был «25 лет перед тем». Шефа жандармов очень тревожило появление в стране «большого количества либералов из самых разных слоев общества». По его словам, они привили народу «много новых идеи и раздули в сердце искру, которая может когда-нибудь вспыхнуть»
В города тянулись не только дети крепостных. Туда стремились и дети разорявшихся помещиков. Бросая родовые гнезда, они пополняли армейские полки и канцелярии. Склонясь над ненавистными бумагами, с блеском молодости в глазах, наиболее талантливые ив них под нудный скрип гусиных перьев и думали и мечтали.
Мелкие чиновники, бедняки в офицерских мундирах, крепостная интеллигенция, вольноотпущенники — вся эта пестрая, разнообразная по своему составу масса деклассированных и деклассирующихся возрастала на протяжении первой половины столетья; создавался новый промежуточный слой разночинцев. Это были те «новые люди», о которых позднее, в начале шестидесятых годов, писал Герцен, говоря «о новой фазе» русской литературы: сын чиновника, не желающий служить, сын священника, становящийся светским деятелем, сын нищего дворянина, барин-пролетарий1. Но уже и в тридцатые годы наряду с передовой дворянской интеллигенцией, к которой относились Герцен и Огарев, мы видим и передовую разночинную молодежь. В год приезда Лермонтова в Москву был разгромлен революционный кружок студентов-разночинцев братьев Критских, так же вдохновленных примером декабристов. А в университете вместе с ним учился разночинец Белинский, который, по словам Ленина, был «предшественником полного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении».
В середине столетия передовой отряд разночинной интеллигенции вырабатывает новую революционно-демократическую идеологию. Этот отряд сближался с гневной крестьянской массой.
Резкая непримиримость, «нечто неумолимое», некоторое «раздражение» отличает, по мнению Герцена, «новых людей» от дворянской интеллигенции. Те же черты наблюдаем мы и в творчестве Лермонтова. В нем часто, особенно в юношеском периоде, звучит тема возмездия и в стихах слышится гнев. Эту гневную интонацию от Лермонтова наследует Некрасов, а вслед за ним, в наше время Маяковский.
На протяжении первой половины XIX века старые феодальные связи начинали постепенно расшатываться и создавался мир новых общественных отношений. Этот процесс усилился в тридцатые годы. Человек развивался в личность, развивался «в человека» (выражение Герцена). Изменялся даже самый смысл слова «личность». И если в начале века слово «личность» звучало оскорблением, назвать человека «личностью» значило унизить его, то к середине века со словом «личность» стали связывать совершенно иное: право человека на развитие и уважение.
Человеческая личность все больше и больше привлекала внимание передовой общественной мысли. В то же время личная независимость, своеволие, нежелание раболепствовать, протест против «покорности и страха» считался признаком политической неблагонамеренности, опасным вольнодумством.
«Внутренний человек» (выражение Белинского) с его мыслями, чувствами, желаниями, и в первую очередь человек, униженный в обществе, ущемленный в своих человеческих правах, становится в центре внимания передовых писателей. Ищут новых способов художественного изображения богатого мира человеческой души. И здесь одно из первых мест принадлежит Лермонтову. А пафос его поэзии, по словам Белинского, заключается в «нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности».