В принципе, если попытаться истолковать сложившееся положение в терминах теории коллективного действия, бюрократия могла бы выбрать один из двух наиболее вероятных поведенческих сценариев. Первый – относительно альтруистичный – сценарий мог предполагать ориентацию на сотрудничество с политическим руководством и с другими членами бюрократического сословия в целях сохранения основ коммунистической системы и соответствующего политического режима. Он должен был быть связан с определенным (может быть даже значительным) и носящим солидарный характер самоограничением бюрократии. Это самоограничение должно было затронуть ее политический статус (введение определенных форм, обеспечивающих более высокий уровень гражданской ответственности) и используемые ею неформальные практики извлечения ресурсов (снижение уровня коррупции). Возможно, при определенных обстоятельствах это могло бы действительно привести к достижению модернизационных целей и стабилизации режима. Реализация такого сценария предоставляла единственно возможный шанс сохранить коммунистическую систему (пусть даже в более или менее трансформированном виде).
Второй – эгоистичный – сценарий предполагал отказ от сотрудничества с верховной властью на основе вывода о политической обреченности реформаторского курса, а главное – его абсолютной бесполезности для самой бюрократии. В рамках этого сценария акторы считают рациональным, отказавшись от логики сотрудничества, действовать исключительно в своих собственных интересах, пытаясь в условиях углубляющейся дезорганизации институциональной структуры извлечь максимальную выгоду для себя лично. Такое поведение можно описать при помощи так называемого «эффекта бегства клиентов из банка». Подобный эффект возникает в ситуации, когда все клиенты того или иного банка стремятся забрать из него свои вклады при первом известии о проблемах, с которыми столкнулся банк. Эти люди считают неразумным потерпеть и дать руководству банка возможность попытаться исправить положение дел. Естественно, такой банк стремительно разоряется.
В реальных условиях позднесоветской истории был реализован второй сценарий. Бюрократия отказалась поддержать реформаторские усилия политического руководства [14]. Началось разрушение советского политического режима и коммунистической системы в целом, обусловленное стремительно углублявшимся социально-экономическим кризисом, кризисом неуправляемости и обвалом легитимности, который, в значительной степени, был вызван все возрастающим потоком социально-экономических и политических требований, нашедших выход в условиях горбачевской либерализации. Итогом этого процесса, как известно, стал август 1991 г.
Постсоветский цикл политического развития: от неопределенности к новому авторитарному проекту модернизации. После распада СССР Россия вступила в период общественно-политической «неопределенности» [15–17]. Поиски способов выхода из этого состояния и составили содержание нового цикла новейшей отечественной истории. Одна из наиболее существенных характеристик постсоветского политического развития состояла в том, что повестка дня реформ, инициированных новым политическим руководством, была в значительной степени лишена собственно политической составляющей. Президент Ельцин и его советники основную задачу общественных преобразований видели в том, чтобы трансформировать экономическую систему, доставшуюся России по наследству от СССР, осуществить переход от командной экономики к экономике рыночного типа. Задача демократизации, то есть целенаправленного выстраивания институтов демократической политики, была, по сути дела, проигнорирована. Таким образом, Борис Ельцин потерял исторический шанс изменить логику российской институциональной традиции на рубеже коммунистической и посткоммунистической эпох, в точке «сочленения» периодов российской истории2.
Здесь не место подробно говорить о том, почему это произошло. Возможно, в том, что задача экономических преобразований была выдвинута на первый план, можно видеть традиционно «экономический» (т.е. ориентированный прежде всего на достижение внешних материальных результатов) уклон любого реформаторского (модернизаторского) проекта в России. Еще более весомым объяснением будет фактор преемственности элитных групп в условиях российского перехода. Слабость доперестроечной оппозиции и относительная скоротечность разложения советской системы обусловили то, что в новой России политическое руководство было сформировано главным образом за счет выходцев из реформаторского крыла партийного руководства и партийной интеллигенции. Эти люди не стремились к радикальным политическим реформам, которые, как предполагалось, должны были произойти как бы сами собой, в результате крушения старых коммунистических институтов, экономических перемен и общей либерализации, связанной с предоставлением широкого круга политических прав и свобод. По-настоящему насущной политической задачей виделась только одна – консолидация режима личной власти президента. Именно с поисками институциональных форм решения этой проблемы по преимуществу и были связаны усилия нового политического руководства.
Тем временем, в рамках постсоветской демократизации действительно существовал широкий спектр политических проблем. Одной из наиболее острых в их числе, как отмечают многие исследователи, была так называемая проблема «построения государства». Какое значение термина «государство» в данном случае имеется в виду? Во-первых, новая политическая система должна была быть оформлена в контексте целостного политического сообщества. Во-вторых, в ее рамках должна была сформироваться совокупность эффективных правительственных институтов. Задачи сохранения целостности российского государства и укрепления его административной эффективности могли лечь в основу повестки дня масштабного институционального строительства сразу после августа 1991 г. Такая повестка дня включала бы немедленную разработку и принятие новой российской конституции, проведение выборов парламента и региональных органов власти, выстраивание системы отношений между Центром и регионами (федеративных отношений), партийное строительство, осуществление комплекса административных реформ и т.п. Но, как мы уже говорили выше, этого не произошло.
Вместе с тем, все эти задачи были связаны с действительно насущными общественными проблемами и настоятельно требовали своего разрешения. Нужно было каким-то образом устанавливать отношения между Центром и регионами. Нужно было поддерживать хотя бы минимальный уровень управляемости. В противном случае общественно-политический кризис, который стал бы неизбежным результатом накапливания противоречий в этих сферах, грозил смести новое политическое руководство. Именно в таком ключе и была воспринята данная проблематика. Вопрос о политической демократизации как о фундаментальной институциональной перестройке был подменен вопросом о консолидации режима личной власти президента и его окружения.
В качестве инструмента консолидации была выбрана стратегия поиска компромиссов и заключения сделок между верховной властью и наиболее значимыми политическими акторами – региональными лидерами и элитными группами в регионах, крупным бизнесом («олигархами») и бюрократией. В общем, можно говорить о том, что такая политика оставалась в рамках модели квазидемократической либерализации, которая большинством воспринималась как действительная демократизация. Результатом применения такой стратегии стал чрезвычайно шаткий баланс сил, непрочность которого стала более чем очевидной в последние годы второго президентского срока Бориса Ельцина. Политическая неустойчивость сложившегося режима дополнялась и его социально-экономической неэффективностью.
Финансовый кризис 1998 г. отчетливо выявил все эти напряжения. Основным содержанием общественно-политической дискуссии стала проблематика «сохранения российского государства», преодоления центробежных тенденций и административного бессилия. Именно в этой ситуации возникает фигура В. Путина.
Внезапность его появления обусловила постановку знаменитого вопроса о том, кто же такой мистер Путин? Этот вопрос мог быть отнесен не только к обстоятельствам его биографии, перипетиям карьеры и особенностям личностного склада, но также и к тому, принес ли он с собой какое-то особое видение общественного и политического развития России.
Вначале представлялось, что, возможно, новый президент является более или менее пассивным носителем определенного электорального образа, составленного политтехнологами из старой кремлевской команды в терминах общественных ожиданий о «порядке» в обществе, о преодолении кризиса в отношениях между Центром и периферией [18] и т.п. Однако со временем, как нам кажется, определились черты политической философии, исповедуемой нынешним политическим руководством России. Впрочем, термин «политическая философия» употребляется здесь с большой долей условности. Скорее, следует говорить о некоей «ментальности», то есть совокупности социальных и политических убеждений и эмоций, которая, не будучи сколько-нибудь отчетливо осознана и артикулирована, тем не менее, задает общие рамки поведения носителей верховной власти и общий вектор политического развития российского общества.