Идеалистическая философия, основанная на субъектоцентризме, веками исследовала причины вышеописанных процессов и выдала свое заключение. Идеал — есть цель, и в этом качестве придает смысл жизни. Иметь смысл, прежде всего означает «сопровождаться с мыслью» или «быть с мыслью», как это показывает этимологический состав слова «смысл». Значит, прежде всего, это слово имеет отношение к речи и там оно обозначает пригодность того или иного слова или выражения для передачи мысли другому лицу. Здесь два аспекта: 1) слово предназначено для передачи мысли; 2) оно действительно пригодно для выполнения этой роли. Следовательно, «если у жизни есть какой-нибудь смысл, то он состоит в назначении и действительной пригодности жизни для осуществления такой цели, которая лежит вне жизни какого бы то ни было человека», а «верить в смысл жизни логически позволительно только в том случае, если мы верим, что наша жизнь есть путь, ведущий нас к абсолютной цели, лежащий вне нашей жизни и осуществляемый посредством жизни» (Введенский А., 1995, с.47). На обыденном языке это означает, что в этой жизни человеку ничего хорошего «не светит», надо только трудиться и учиться, потому что этого хотят боги, а так как гарантий продолжения жизни после смерти нет, то, может быть, вместе с Фаустом воскликнуть: «Остановись, мгновенье, Ты — прекрасно!» и насладиться «пиковым» переживанием?
Итак, и объектоцентризм и субъектоцентризм в некоей перспективе, адресованной конкретному человеку смыкаются и предлагают жизнь, полную усилий и борьбы, вечную погоню за ускользающим смыслом и целью, находящейся за пределами обыденного.
2.4. О структуре, логике и эстетике текста. О вере и доверии…
Мифы и былины, речи пророков и анекдоты, философские научные теории в какой-то момент своей жизни принимают форму текстов. По определению С.Л.Рубинштейн текст — это речевое образование: «Речь — это и речевая деятельность и речевое образование (текст). Язык же — это та совокупность средств, которые речь при этом использует» (Рубинштейн С., 1997–11, с.109). Мир третий содержит также художественные тексты, деловую корреспонденцию, высокую лирику и ведомственные инструкции. Рассматриваемые как артефакты (как листы бумаги, покрытые в некоторых местах следами химических соединений; или как дискеты или CD-ромы) тексты не раскрывают своей принадлежности. Только вооруженный специальными знаниями (а в последнее время еще и специальной аппаратурой, например, компьютером) субъект может заставить текст «разговориться». Только в процессе диалога «текст» — «субъект», последний может высказывать свое мнение по поводу принадлежности текста, принять для себя его значение. Возьмем, например, приписываемый Лао Цзы текст «Дао Де Цзин»: является ли этот текст отпечатком мифа или это поэтическое произведение, может ли он рассматриваться как «откровение от Лао Цзы» или это фантастический роман? Даже с учетом попыток реконструкции исторического и культурного контекста однозначного ответа на этот вопрос нет. Возьмем более современного писателя Дж.Толкиена: российские издатели публикуют его романы как фантастические, предназначенные для детей среднего школьного возраста. Что же тогда побуждает тысячи достаточно взрослых и солидных людей периодически устраивать специальные действа, в которых события сказочные переживаются как религиозно-мистический ритуал? В то же самое время существуют тексты, которые такого рода вопросов не вызывают и не допускают возможности неоднозначного истолкования (железнодорожное расписание).
Вначале попытаемся выяснить, на какие вопросы и как отвечает текст, я для этого мы должны вернуться к Платону и Аристотелю.
Аристотель, в очерке истории философии, составляющем первую книгу «Метафизики» определяет поле деятельности философов, противопоставляя эту деятельность деятельности поэтов. Ведь «и тот, кто любит мифы есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного» (982b 18f). Поэты обладают не свойственной другим людям высотой видения, смотрят на мир в таких ракурсах и с таких позиций, откуда другие без посторонней помощи не могут. Поэтому поэты, обладатели торжественного и высокого стиля («Поэтика», 1458а 18b), воспитывают взгляд читателя, позволяя видеть нечто как нечто иное. Благодаря особой точке зрения и высокому стилю поэты обладают возможностью именовать не имеющее имени через перенос имени — метафору. Таковы, по Аристотелю, первые философы — поэты. Например «вода» у Фалеса это едва ли только вода рек и морей. Фалес называет «водой» «то, из чего и во что — все». В данном случае «вода» — это временное определение того философского понятия, для которого еще нет своего собственного имени. Но искусству пользования метафорой научить нельзя, она присуще поэту милостью Божьей. А то, чему нельзя научить, не может существовать в форме науки (episthmh — эпистемы). Научить же можно только тому, что изложено на обыденном, низком языке (оппозиция обыденного = низкого, с одной стороны и торжественного = высокого — с другой). Обыденное употребление имен делает речь понятной в своей обыденности, содержание привычно усматривается, умозрение не напрягает взгляда. Уже Платон, в зрелые годы, и тем более автор силлогистики Аристотель понимали, насколько важно владеть каноном предикации, ибо от этого зависит возможность правильного умозаключения. Итак, на втором этапе философы должны заменить первые, поэтические, временные имена постоянными, философскими, основанными на правильно (по определенным правилам) построенных высказываниях из каталогизированных и схематизированных списков категорий. Аристотель в «Поэтике» приходит к выводу, что добиться высокой информативности можно только опираясь на избыточность. «Невероятное открывается только через артикуляцию вероятного» (Эко, 1998, с.215).
Очевидно, и наиболее точно это показал в своей «Метафизике» Хайдеггер, указав, что метафора возможна только в контексте метафизики — то есть, для того, чтобы перенести какое-то имя, его необходимо сначала о-пределить, то есть в этом смысле метафизика должна предшествовать поэтической метафоре. В рамках классической логики исключенного третьего этот конфликт неразрешим, а пока он неразрешим — невозможно новое познание, выход за пределы обжитой логической ойкумены. «Бытие как стихия мысли приносится в жертву технической интерпретации мышления. «Логика» возникает во времена софистики и Платона как санкция на такую интерпретацию. Люди подходят к мысли с негодной для нее меркой» (Хайдеггер М., 1993, с.193). Разрешает это противоречие человек идущий, взыскующий истины, выходящий за пределы всех мыслимых ограничений, хорошо вооруженный и поэтическими и метафизическими орудиями познания, чающий истинного Бытия.
Поэтическая стилистика характерна для ранней античной философии, ранних или, наоборот, поздних этапов творчества отдельных философов. Почти вся философия древнего Востока относится в слабоструктурированным, поэтическим текстам. Для китайских философов было обычным выражать свои мысли в форме афоризмов, апофегм, намёков, примеров. «Дао дэ цзин» состоит из афоризмов, многие главы «Чжуан-цзы» полны намеков и сравнений. По китайской традиции, изучение философии — это не профессия. Цель философии — дать возможность человеку, как таковому, быть человеком, а не каким-то специалистом, а для реализации этой цели человек должен рефлективно размышлять о жизни и систематически выражать свои мысли. В дихотомии «артикулированность» (структурированность, метафизичность) — «суггестивность» (поэтичность, основанная на намеках и недосказанности) китайская философия, как и поэзия, живопись исходят из максимы «количество слов ограничено, но выражаемые мысли — безграничны». В главе 26 книги «Чжуан-цзы» сказано: «Вершей пользуются при ловле рыбы. Поймав рыбу, забывают о верше. Ловушкой пользуются при ловле зайца. Поймав зайца, забывают о ловушке. Словами пользуются для выражения смысла. Постигнув смысл, забывают о словах. Где бы найти мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!» (цит. по Фэн-Ю-Лань, 1998, с.33). Поэтическим стилем написаны многие религиозные произведения относящиеся к авраамическим религиям. Блаженный Августин писал: «И если кто увидит в этих словах и третий смысл, и четвертый, и еще какой-то, только бы истинный, почему не поверить, что все их имел в виду Моисей, который единый Бог дал составить священные книги так, чтобы множество людей увидело в них истину в разном облике? Что касается меня, то смело провозглашаю из глубины сердца: если бы я писал книгу высшей непреложности, то я предпочел бы написать ее так, чтобы каждый нашел в моих словах отзвук той истины, которая ему доступна, я не вложил бы в них единой отчетливой мысли, исключающей все остальные» (Августин, 1997, с.258).
Наука, в качестве эпистемологии, начала выделять свой язык и отделять его от поэтического намеренно, исходя из интересов трансляции знаний. Наиболее остро этот момент сформулировал М.Вебер. В статье «Наука как призвание и профессия» он пишет, что «наука жертвует верой ради рациональности, так же, как религия жертвует интеллектом ради откровения. Актами высокого самоотречения науки и религия дают возможность существования самостоятельно и в полную меру. Европейский учитель — не восточный мудрец… Пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории. Пророку сказано: «Иди на улицу и говори открыто» (Вебер М., 1990, с.722). Главное что должен донести педагог до своих слушателей о смысле их занятий — это то, что «в стенах аудитории не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простой интеллектуальной честности». Честный стоицизм открывает «тот основной факт, что его судьба — жить в богочуждую, лишенную пророка эпоху. Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без публичной рекламы, которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей» (там же, с.734).