Широкое развитие специализированных орудий труда и специализация рабочих в условиях мануфактуры влечет за собой с одной стороны предельное упрощение, с другой — жесткую стандартизацию алгоритма их действий. В отличие от ремесленного производства, мануфактура не терпит уникальности исполнителя: любой работник, независимо от его возраста, личного опыта, психофизиологических особенностей, должен быть заменим. Другими словами, все богатство личности работника становится препятствием развитию производства, последнее нуждается лишь в роботоподобном исполнителе. Именно это, достигаемое жесткой стандартизацией, обстоятельство позволяет добиться наивысшей для своего времени производительности труда и, что не менее важно, рациональной его организации. Именно эта рациональность подготавливает появление машинного производства, ибо внедрение в рабочий процесс машины оказывается возможным только там, где в доведенных до предельного автоматизма действиях работника уже невозможно изменить ничего. Машинное же производство совершает настоящую революцию.
Напомним, что, по Марксу, основным отличием машины от всех искусственно создаваемых инструментов, является передача ей технологической функции, которую до нее выполнял только человек. Именно машина впервые берет на себя осуществление тонкой моторики его руки, тем самым не только многократно увеличивая ее производительность, но и освобождая (в исторической перспективе) человека для выполнения каких-то более сложных — творческих задач. Но все же первым итогом становления всеобщего машинного производства оказывается вовсе не освобождение, но, напротив, закабаление работника, ибо сам он,— и об этом тоже пишет Маркс,— постепенно становится простым придатком этого производственного монстра. «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на фабрике он служит машине. Там движение орудия труда исходит от него, здесь он должен следовать за движением орудия труда. В мануфактуре рабочие являются членами одного живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они присоединены к нему как живые придатки».[76]
Претерпевает изменения и внутренняя логика разделения труда. «В связи с машинным трудом изменилась и дифференциация рабочих. В мануфактуре рабочие отличались один от другого по изготовляемым каждым деталям, или по выполняемым каждым из них операциям. Машинное производство заложило новые основы дифференциации рабочих, которые стали теперь отличаться друг от друга по станкам, на которых они работали. В рабочей специальности металлиста появились более узкие специальности: токарь, строгальщик; позднее — револьверщик, фрезеровщик. <…> Специальности возникали и в других областях промышленного производства, применительно к рабочим машинам: ватерщик, прядильщик, шлифовщик и т. д.»[77]
Между тем, работая на машине, человек оказывается в еще большей степени, чем в условиях мануфактуры, подчиненным диктату чуждой, откуда-то извне навязываемой ему логики; пусть сложные станки и предъявляют свои, нередко более высокие, требования к культурному развитию работника, но возможность самостоятельного формирования способа своих действий сокращается здесь на порядок.
Добавим к сказанному, что капиталистическое производство (во всяком случае, в генеральной перспективе) становится всеобщим машинным, и в этих условиях любое изменение операций, выполняемых совокупным наемным работником, становится невозможным не только физически. По вполне понятным причинам оно оказывается недопустимым и юридически: в условиях массового производства подчиненного единому стандарту продукта последствия таких самостоятельно вносимых новаций могут быть просто разрушительными, поэтому любая инициатива ставится под запрет.
В результате человек перестает быть суверенным субъектом трудового процесса; если раньше он еще и мог диктовать свою волю орудию, то теперь структура его действий определяется самой машиной, а значит, и изменить что бы то ни было в них можно только переделав (или перенастроив) ее. Поэтому возможность любого преобразования отныне оказывается решительно вне его компетенции, его же источник — вне деятельности непосредственного производителя вообще. А следовательно, вне деятельности совокупного наемного работника оказывается и все, что обеспечивает рост производительности общественного труда.
Все то же можно сказать и относительно «дельты качества» производимого продукта: специализация исполнителя и стандартизация производства ведут к тому, что совершенствование его потребительских свойств обеспечивается лишь в последнюю очередь трудом наемного работника.
Но если не наемный работник обеспечивает качественное совершенствование и количественный прирост продукта общественного производства, то и подлинным творцом истории оказывается уже не пролетариат. Прибавочный продукт (и в качественном и в количественном измерении) — это всего лишь функция от действия тех факторов, благодаря которым оказывается возможным рост производительности труда и совершенствование его потребительских свойств, а это значит, что вывод о необходимости возвратного отчуждения этого продукта («экспроприации экспроприаторов») в пользу пролетариата оказывается по меньшей мере не вполне правомерным. Если экспроприация и должна остаться пунктом политической программы, то осуществляться она должна в пользу кого-то другого. Точно так же, если в этих условиях и можно говорить о необходимости социальной революции, то ее гегемоном может и должен быть кто-то другой.
§ 20 Феномен отчуждения
Разумеется, сказанное не опровергает основные выводы Маркса, но все же накладывает определенные ограничения на строго однозначное их прочтение, и уж конечно на некритическую их абсолютизацию. А кроме того, препятствует излишнему опрощению, если не сказать вульгаризации его учения.
Дело в том, что было бы неправомерно рассматривать «Капитал» в отрыве от других произведений немецкого философа. И в первую очередь в отрыве от упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописей 1844 года». Именно это произведение молодого Маркса заложило идейную основу всего того, что будет развиваться им на протяжении всей жизни и, разумеется, в «Капитале». Это признают не только убежденные последователи его теоретического наследия, но и те, кто способен отнестись к нему критически: «Итак, подводя итоги, следует сказать следующее: это правда, что Маркс и Энгельс изменили некоторые свои понятия и идеи. Маркс стал еще больше избегать употребления терминов, близких гегелевскому идеализму, его язык стал менее эмоционален и эсхатологичен, быть может, оттого, что в последние годы у него поубавилось энтузиазма, которым он кипел в 1844 г. Но, невзирая на некоторые перемены во взглядах, настроениях и языке, философское ядро идей молодого Маркса никогда не менялось. И поэтому невозможно анализировать и понимать его поздние идеи о сути социализма и его критику капитализма, иначе чем опираясь на его концепцию человека, развернутую в ранних произведениях».[78] Именно эти «Рукописи» наметили пунктир принципиального решения коммунистической идеи, которая своими корнями уходит в глубокую древность. Решения, которое так и не было опровергнуто никем за более чем полуторавековую историю, в том числе и семь десятилетий идеологического противостояния самых могущественных политических союзов, когда-либо существовавших на нашей планете.
Разделение труда, без всякого сомнения, играет прогрессивную роль в истории развития общественного производства и человеческой цивилизации в целом. Но того же нельзя сказать по отношению к отдельно взятому человеку, индивиду. Напротив, порождая узко специализированные виды деятельности, оно влечет за собой самые неблагоприятные последствия для него.
Первое и самое очевидное следствие состоит в отчуждении от человека предмета и результата его труда. Ни то, ни другое уже не связывается с его собственной самореализацией в этом мире. Предмет труда не является результатом его свободного выбора и целеполагания; он дается человеку извне; чаще всего это продукт чьей-то чужой деятельности. Средство, в свою очередь, очень скоро перестает изготавливаться самим субъектом и становится продуктом чужого труда, поэтому берется готовым также со стороны. Таким образом, и предмет, и средство его деятельности становятся чем-то вроде ключевых элементов окружающей внешней среды, к которым на протяжении всей своей жизни человек обязан приспосабливаться как к каким-то чужим началам. Откуда-то со стороны же ему сообщается и способ его собственных действий, т. е. тот алгоритм, та последовательность технологических операций, которые ему предстоит выполнить в процессе достижения результата. В сущности, точно так же в компьютер кем-то извне закладывается программа, без которой он остается простой «железкой». Да и результат труда подлежит отчуждению, уже хотя бы потому что он большей частью представляет собой лишь промежуточное звено в единой цепи действий, предшествующих непосредственному потреблению, в которой задействовано множество других исполнителей. Но даже и там, где продукт индивидуальной деятельности способен удовлетворить определенную потребность, его все равно нужно менять на что-то другое, ибо запросы человека не могут быть удовлетворены чем-то одним.
К тому же поступательная диверсификация общественного производства в целом ведет к тому, что и предмет, и продукт труда отдельно взятого производителя, занимают все меньшее и меньшее место в едином массиве интегрального макроэкономического результата. Поэтому «чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий».[79]