§ 23 Античная мысль о праве на творчество
Об ограничении права на организационную управленческую деятельность и творчество говорил еще Аристотель, чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к его учению о природе человека и государства.
Государство создается не для предотвращения взаимных обид и даже не для обеспечения безопасности совместного бытия,— оно «появляется лишь тогда, когда образуется общение между семьями и родами ради благой жизни… в целях совершенного и самодовлеющего существования».[90] «Государство,— утверждает мыслитель,— создается не ради того только, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо».[91] Другими словами, оно создается для того, чтобы обеспечить благоденствие всех.[92]
Правда под «всеми» понимаются далеко не все, но лишь незначительная часть античной общины. «Демократию не следует определять, как это обычно делают некоторые в настоящее время, просто как такой вид государственного устройства, при котором верховная власть сосредоточена в руках народной массы… <…> скорее следует назвать демократическим строем такой, при котором верховная власть находится в руках свободнорожденных…»[93] «Правильная» демократия не одним только афинским философом противопоставляется власти охлоса, охлократии. Всякое же противопоставление реализуется в ограничениях правоспособности, и мы знаем, что из числа свободнорожденных исключались не только женщины (что оставалось естественным для более чем двух тысячелетий не только европейской истории), но и выходцы из чужих земель и даже многие из своих же ремесленников. В итоге из почти полумиллионного Афинского полиса полноправными гражданами оставались едва ли 35–40 тысяч человек. По вполне понятным причинам и те далеко не всегда могли собраться вместе, поэтому для принятия даже самых важных решений достаточным оказывался согласный голос всего шести тысяч. Словом, в действительности древняя демократия – это ни в коем случае не власть всего народа, но скорее диктат «подавляющего меньшинства». Именно и только оно было вправе рассчитывать на «счастливую жизнь» и «благоденствие».
Счастливая и прекрасная жизнь в совершенном аристотелевском государстве состоит, прежде всего (и исключительно), из прекрасных поступков, из способствующих прославлению родного города и его гражданина дел: «Вся человеческая жизнь распадается на занятия и досуг, на войну и мир, а вся деятельность человека направлена частью на необходимое и полезное, частью на прекрасное.»[94] Поэтому «нужно, чтобы граждане имели возможность заниматься делами и вести войну, но, что еще предпочтительнее, наслаждаться миром и пользоваться досугом, совершать все необходимое и полезное, а еще более того — прекрасное».[95]
Меж тем все прекрасное может вершиться только по велению души, и назначение свободного человека — ничто иное, как ее деятельность.[96] При этом речь может идти только о душе возвышенной, благородной, не отягощенной стремлением ни к чему низменному и материальному, тяготеющему к плоти, что способно поработить ее. «Живое существо состоит прежде всего из души и тела; из них по своей природе одно — начало властвующее, другое — начало подчиненное. <…> Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии <…> У людей же испорченных или расположенных к испорченности в силу их нездорового и противного природе состояния зачастую может показаться, что тело властвует над душой».[97]
Свободное служение возвышенному и прекрасному должно вершиться на протяжении всей человеческой жизни, ибо ни за день, ни даже за краткое время никто не делается блаженным и счастливым.[98] Производство же всего того, что служит потребностям тела,— также на протяжении всей человеческой жизни — должно быть оставлено другим. Блаженное существование в правильно организованном государстве может быть обеспечено лишь при условии освобождения человека от всех забот о насущном: «для хорошего политического устройства граждане должны быть свободны от забот о делах первой необходимости».[99] Поэтому ясно, что кто-то другой должен взять на себя труд обеспечения блаженной жизни назначенному к служению прекрасному гражданину.
Такое разделение обязанностей предопределено тем, что далеко не каждый способен к «совершенному и самодовлеющему» существованию. Так, например, рабам не дано планировать и организовывать свою же собственную деятельность, препятствием служит их неразвитость; все, что доступно им,— это исполнять чужие начертания. Поэтому, как уже цитировалось, они вынуждены соединять свою жизнь с жизнью тех, кто способен взять на себя заботу разумного управления ими. Да и тот, кто законами самой природы назначен к господству, вынужден прибегать к помощи подвластных. Так что в соединении судеб тех и других мы видим скорее счастливый симбиоз, нежели род социального насилия: только благодаря ему спасаются от вырождения одни и получают возможность вершить прекрасные дела другие.
Словом, «счастливая и прекрасная жизнь» — это справедливая награда лишь тому, кто в нравственном и духовном развитии превосходит другого и в состоянии по справедливости ценить значение этого превосходства. Труд же подвластного — не более чем необходимое условие или, вернее сказать, простое средство обеспечения блаженной жизни в идеально устроенном полисе.
Кстати, одним из первых, кто сформулировал подобные принципы взаимоотношения государства и того, кто обязан служить его полноправному гражданину, был Ксенофонт. Правда, его взгляд лишен всякой философской романтики; он не может претендовать на законченное политическое учение, к тому же мысль (она изложена в небольшом сочинении «О доходах Афинского государства») не закончена. Тем не менее читается она вполне отчетливо: правильно устроенная гражданская община — это род коллективного рантье, который вправе жить на доход от эксплуатируемых на серебряных рудниках рабов.[100] Существо этого небольшого произведения заключается в том, что государству достаточно купить несколько сотен рабов и отправить их на серебряные рудники; доход от продажи добываемого серебра обеспечит ему вполне безбедное существование. В работе приводится пример экономического расчета; чтобы доказать прибыльность предлагаемой сделки, Ксенофонт считает затраты, выручку и прибыль.
При всей одиозности учения Аристотеля необходимо отметить одну важную мысль: «счастливая и прекрасная» жизнь свободнорожденного гражданина — это отнюдь не праздное времяпровождение, но длительный и напряженный труд исполненной благородством души. Отсюда, кстати, следует, что и предметы первой необходимости ограничиваются лишь кругом условий, делающих возможным созидание прекрасного и возвышенного; излишества и роскошь недостойны назначенного совсем к иной жизни гражданина; воздержанность и чувство меры во всем — вот действительный (и единственный) путь к совершенству. Впрочем, такое направление мысли свойственно не одному только Аристотелю, скорее, это кредо античного интеллигента вообще.
Не только управление лежит за пределами возможного для самой «природы» раба,– она несовместима и с блаженной прекрасной жизнью. Рабы неспособны к самодостаточному существованию во имя чего-то непреходящего и возвышенного, не умеют пользоваться собственным досугом и потому нуждаются в постоянном руководстве не только во время работы. Кто-то должен взять на себя отеческую заботу также и об их досуге; предоставленные же самим себе они обречены на полное вырождение и гибель. Словом, властвование над ними — это вовсе не слепая эксплуатация несчастных невольников, как это может показаться при поверхностном взгляде на вещи, но разумное и спасительное для всех руководство во имя все того же прекрасного и счастливого, что надлежит породить суверенному городу.
Кстати, не способны к такой жизни и свободные ремесленники, ибо они умеют производить лишь предметы первой необходимости, другими словами, служить кому-то другому, и лишь в обмен на это услужение получают возможность собственного существования. Поэтому ни рабы, ни ремесленники не могут быть гражданами правильно устроенного города: «Ремесленники,— пишет Аристотель,— не принадлежат к гражданам, как и вообще всякий другой слой населения, деятельность которого направлена не на служение добродетели».[101] Об этом же через три столетия будет писать Цицерон: «Ремесленники все занимаются грязным делом: в мастерской не может быть ничего от свободнорожденного. <...> Но те ремесла, которые требуют значительного ума или приносят серьезную пользу, как медицина, архитектура, преподавание почтенных наук, считаются почтенными — для тех, конечно, кому они подходят по их социальному положению».[102] Словом, ручной ремесленный труд — это унижение для гордого своей свободой гражданина: «Что же касается труда, то термин πωνο имел и второй смысл, тесно сплетавшийся в сознании древних греков с первым,— тягость, страдание, несчастье, бедствие. Физический труд — мука и боль, удел несвободных и низших, тяжкое и нечистое занятие, унижающее человека и приближающее его к скотине».[103]