Посвященный прекрасному досуг — это удел одной элиты. Впрочем, и прекрасное, и низменное понимается античным сознанием весьма своеобразно, и современные представления не могут играть здесь арбитражную роль. Гражданин греческого полиса готов восхищаться (и восхищается) творениями Фидия и Поликлета, но если бы ему самому предложили стать Фидием или Поликлетом, он с отвращением отказался бы,— и все только потому что, подобно рабу, скульптор работает руками. Вспомним Плутарха: «...часто, наслаждаясь произведением,— пишет он,— мы презираем исполнителя его...[104] «Ни один юноша, благородный и одаренный, посморев на Зевса в Писе, не пожелает сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе — Поликлетом, а равно Анакреонтом, или Филемоном, или Архилохом, прельстившись их сочинениями: если произведение доставляет удовольствие, из этого еще не следует, чтобы автор его заслуживал подражания.»[105]
Но как бы то ни было, все, что незапятнанно низменным, достойно «золотой середины» полиса; именно она — подлинное средоточие его добродетелей, и назначение государства состоит в том, чтобы предоставить все свои ресурсы в ее распоряжение.
Таким образом, правильно устроенное государство (к слову, вполне демократическое даже по сегодняшним меркам) считается лишь с «подавляющим меньшинством» своего населения; именно ему же предоставляется исключительное право на творчество. Впрочем, в миросозерцании античного города демос никогда не включал в себя весь народ.
Конечно эта теория (одна из первых в истории общественной мысли попыток найти пути преодоления уродующих человека последствий всеобщего отчуждения) представляет собой род социальной утопии, к тому же классово ориентированной и (классово же) ограниченной. Здесь можно легко разглядеть и корни расистских воззрений, и основоположения фашистской идеологии, но ведь и то, и другое возникают отнюдь не на пустом месте, их источник лежит все в том же разделении труда и все в том же отчуждении творчества.
§ 24 Коллективный труд и организационная деятельность
Таким образом, не капитал замыкает деятельность экспроприированного человека рамками услужения тому, кто предназначен к «счастливой и блаженной жизни», и превращает его в простой придаток машины; все начинается задолго до его появления на авансцене экономической истории. Но именно капиталистическая формация доводит до предела отчуждение собственно человеческого от человека. Назначением работника продолжает оставаться экспоненциальное увеличение производства той «прибавочной» части общественного продукта, в которой и воплощается видимая часть социального «блаженства»,— но теперь он принуждается к этому не только властными институтами государства, но и всем экономическим и политическим укладом общества. Более того, могущественным инструментом этого принуждения оказывается даже культура социума, ибо отчуждая от него все прикосновенное к коллективному творчеству (а следовательно, и все запечатлеваемое в его материальных результатах), окончательно восторжествовавший уклад эксплуататорского общества или то, что Маркс называет «способом производства», противопоставляет человеку также и ее. Ниже нам придется говорить об этом подробнее.
Стоимостное выражение прежде всего именно этой постоянно возрастающей «дельты качества» общественного продукта предстает перед нами в виде прибавочной стоимости, и только во вторую очередь последнюю формирует стоимость возрастающих объемов товарной массы, которая производится в строго прибавочное время. Мы вынуждены постоянно напоминать о том, что прибавочная стоимость не является чем-то самостоятельным, но представляет собой лишь форму прибавочного продукта. Контекст стоимости, которым ограничивается поверхностное прочтение «Капитала»,— это преимущественно количественный аспект, однако один только количественный анализ не может исчерпать предмет, ибо не менее существенное в нем — это содержание, или, говоря языком философии, качество. Блестящий знаток гегелевской системы, более того, полноправный соавтор диалектики, Маркс, разумеется, помнит о том, что количественная составляющая — это всего лишь одно из измерений того, что определяется в ней категорией «меры». Поэтому в действительности на всем протяжении его исследования речь идет именно о мере, о нерасторжимом единстве «качества» и «количества»: «Как потребительные стоимости товары различаются прежде всего качественно, как меновые стоимости они могут иметь лишь количественные различия, следовательно не заключают в себе ни одного атома потребительной стоимости».[106] Но, к сожалению, акцентируется лишь количественное измерение экономики. Все это ведет к тому, что качественная сторона общественного производства остается для читателя, ограничившего себя изучением лишь экономического учения и незнакомого с философией Маркса, в густой непроницаемой тени.
Первое, что скрывается в ней,— это подлинный производитель собственно прибавочного продукта. Ведь, как мы уже могли видеть, последний существует в виде поддающейся обособлению части общей товарной массы только там, где результат производства остается строго неизменным на протяжении достаточно продолжительного времени; главным же образом он представлен постоянно изменяющимся содержанием, «дельтой качества». А это значит, что персонифицировать порождающий его субъект, выделить его из всех тех социальных категорий, которые оказываются вовлеченными в глобальный поток общественного производства, становится невозможным. Только ли наемный работник является им или это понятие обнимает собой нечто большее?
Чтобы ответить на этот вопрос, отвлечемся на время и обратимся к достаточно красноречивым свидетельствам вполне авторитетных в сфере управления лиц. Наполеон, вспоминая о египетском походе, в своих мемуарах писал: «Один мамлюк был сильнее одного француза; он был лучше натренирован и вооружен. Сто мамлюков могли биться со ста французами, имея шансы на успех. Но при столкновении двух отрядов, численность каждого из которых превышала 200 всадников, шансы находились на стороне французов».[107] Однако нередко европейская армия могла одерживать победы и в столкновении с противником, численность которого во много крат превосходила ее. Вспомним известный пример из истории египетского похода. В сражении при горе Табор двухтысячный отряд французской пехоты под началом одного из наполеоновских командиров в течение целого дня сдерживал яростные атаки 25000 кавалеристов паши Дамаска, которые к тому же были поддержаны десятью тысячами пехоты. При перекличке после сражения обнаружилось, что только два солдата погибли и около шестидесяти были ранены. Таким образом, превосходство дисциплинированной французской пехоты, построенной в каре перед неорганизованной массированной кавалерийской атакой, было продемонстрировано со всей возможной убедительностью. И это притом, что по личной выучке кавалеристы всех армий мира всегда превосходили пехотинцев.
Организация,— вот ключевое слово, которое объясняет причины боевого превосходства французов. Привыкшие к строю, наполеоновские солдаты в бою действовали как единый отлаженный механизм, у противника же каждый бился в одиночку, не сообразуя свои действия ни с кем. Но («порядок бьет класс») даже подавляющая своей численностью сумма блестяще вышколенных одиночек не смогла преодолеть силу, порожденную организацией и дисциплиной.
В сущности, о том же самом, причем используя тот же образный строй, говорит и Маркс: «Подобно тому, как сила нападения эскадрона кавалерии или сила сопротивления полка пехоты существенно отличны от суммы тех сил нападения и сопротивления, которые способны развить отдельные кавалеристы и пехотинцы, точно так же и механическая сумма сил отдельных рабочих отлична от той общественной силы, которая развивается, когда много рук участвует одновременно в выполнении одной и той же нераздельной операции, когда, например, требуется поднять тяжесть, вертеть ворот, убрать с дороги препятствие. Во всех таких случаях результат комбинированного труда или вовсе не может быть достигнут единичными усилиями, или может быть осуществлен лишь в течение гораздо более продолжительного времени, или же лишь в карликовом масштабе. Здесь дело идет не только о повышении путем кооперации индивидуальной производительной силы, но и о создании новой производительной силы, которая по самой своей сущности есть массовая сила».[108]
Однако мы не вправе утверждать, что более высокая производительность порождается сама по себе простым механическим накоплением числа участников трудового процесса, ибо в таком случае необходимо признать, что способность умножать ее, оптимизировать коллективные действия содержится уже в самой природе, в «биологии» индивида. Только в этом случае можно обойтись без вмешательства какого-то организующего начала и ожидать, что рациональное распределение и координация действий возникают сами собой, без участия чьей-то руководящей воли и сознания. Конечно, и живая природа знает инстинктивные формы организации совместных усилий, мы встречаем их повсеместно, где возникает стайный или стадный уклад. Но здесь предметом анализа выступают не элементарные, руководимые врожденным инстинктом, процессы, а постоянно развивающееся производство, которое порождает тысячи и тысячи невиданных ранее все усложняющихся форм деятельности, каждая из которых требует точного согласования усилий большого числа участников. Между тем трудно предположить, что уже генотип человека может содержать информацию о том, что в виду кавалерийской атаки необходимо стремительно образовывать прямоугольник, один из углов которого обращен к неприятелю, чтобы, во-первых, рассечь его и уже тем нарушить управление, во-вторых, встретить ружейными залпами сразу двух фасов, а под артиллерийским огнем — рассыпать свой строй. Точно так же трудно предположить способность генотипа содержать в себе правила разделения и кооперации труда в условиях конвейерного производства. Все это принадлежит иной форме движения.