Любая творческая идея получает свою жизнь лишь тогда, когда она обрастает плотью. Но если в сфере чистой теории процесс обрастания плотью (мы значительно упрощаем предмет) сводится к простому изложению ее на бумаге, то в сфере инженерной мысли он может завершиться только тогда, когда появится действующая конструкция в металле. Мы подчеркиваем — действующая, ибо это не просто станок или машина, но устройство, которое на деле доказало свое превосходство над старой конструкцией. В общем виде конечным результатом развития дискретного творческого процесса является решающий эксперимент, верифицирующий или опровергающий исходную идею. В сфере же инженерной мысли этим верифицирующим началом выступает прибавочный продукт (будь это «дельта качества» или даже простое приращение количества). Поэтому и критерием завершения какого-то ограниченного процесса созидания в сфере производства материальных ценностей является наличная данность прибавочного продукта.
Творческий процесс отнюдь не заканчивается после того, как «инженер» в своей голове поставит последнюю точку над последним «i». В этом смысле его можно сравнить с полководцем: конец творческому процессу на поле боя кладет только бегство врага. И действительно: попробуем представить себе, что стало бы с нашей памятью о Наполеоне, если бы остался только план, но реальный штурм Тулона так и не состоялся; если бы вместо Маренго, Аустерлица, Бородина осталась бы только подробная разработка того, куда «Die erste Kolonne marschiert...die zweite Kolonne marschiert... die dritte Kolonne marschiert...»? Ведь, в самом деле, когда б не Лев Толстой, то что мы знали бы о том же Вейротере, диспозицию которого сам Наполеон оценил как гениальную?
Ну а поскольку в материальном мире творческий процесс не может кончиться раньше полного воплощения абстрактной идеи в соответствующем материале, то подлинными его участниками являются без малейшего исключения все те, чей ум, воля, мужество, труд выливаются в конечный результат, будь то «дельта качества» конечного продукта или взятие вражеской столицы.
Но в сфере материального производства есть и еще одно, может быть, куда более фундаментальное измерение творческого процесса, которое вообще не замечается практически никем. Известно, что (во всяком случае поначалу, ибо впоследствии развитие машин начинает подчиняться уже каким-то своим собственным закономерностям) технологический узел машины в конечном счете заменяет собой исполнительный орган тела работника. Но эта замена может быть произведена только тогда, когда в процессе многократного воспроизведения какой-то определенной технологической функции алгоритм и траектория движения исполнительных органов человеческого тела достигают совершенства и становятся некоторым всеобщим стандартом. Машине можно передать только доведенное до полного совершенства движение, из которого исключено все лишнее. Но совершенствование и рационализация любой технологической функции — дело тысяч и тысяч рядовых исполнителей. Больше того, зачастую это дело целых тысячелетий, и творчество условного инженера лишь венчает собой вершину огромной в принципе не поддающейся никакому обозрению пирамиды.
Между тем постоянное совершенствование даже чисто исполнительской репродуктивной функции — это ведь тоже творчество, и гений изобретателя лишь венчает его. Точно так же, как порыв Демулена лишь увенчал методическое рытье апрошей и боевых параллелей, которые поколения бунтарей давно уже возводили перед стенами Бастилии.
Боясь погрешить против истины, мы не возьмемся утверждать, чей талант выше: рядового ли ремесленника, поколениями оттачивающего технику своего труда, или талант инженера, в одночасье революционизирующего ее. Ни тот, ни другой просто невозможны друг без друга. Бесспорным представляется лишь одно: субстанцию всех «прибавочных» начал образует лишь живое творчество человека, развивающееся на всех уровнях человеческой деятельности — как на уровне эдисонов (эйнштейнов, наполеонов), так и на уровне миллионов рядовых безвестных исполнителей.
§ 48 Феномен отчуждения и персонализация творчества
И все же, говоря о великих свершениях в любой сфере человеческой деятельности, мы всегда останавливаемся на отдельных персоналиях. Этот факт весьма красноречив и способен говорить о многом. В сущности, в нем обнаруживается не что иное, как результат превращения и самой деятельности, и ее результатов (а вместе с ними и всего социального и культурного мира) в некую самостоятельную силу, которая противостоит человеку часто как враждебное начало и господствует над ним. Словом, то, о чем писал Маркс в упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописях 1844 года».
Впрочем, нужно отдать справедливость: над отчуждением задумывались еще задолго до Маркса. Собственно, иррациональные формы осознания этого феномена сопровождали человека на всем протяжении истории его мысли. Одной из, может быть, самых ярких была ностальгия по утраченной гармонии оставшегося где-то в прошлом «золотого века», когда люди жили
как боги, с спокойной и ясной душою…[219]
Напомним, еще Гесиодом в его знаменитой поэме «Труды и дни» была разработана философская концепция сменяющих друг друга пяти веков. Начало единому циклу мировой истории полагает «золотой век» человечества, время всеобщего благоденствия и гармонии. Он сменяется прогрессирующим упадком «серебряного», за ним «медного», затем «века героев», наконец, просто «железного века», который переполняет мир страданием и болью. Этот поступательный регресс и есть поэтический образ постепенной утраты человеком согласия с самим же собой: чем беднее становится содержание индивида, тем большее богатство оставляется им в каком-то мифическом прошлом, которое обязано вернуться в столь же мифическом будущем. Но тем слаще и золотой сон о грядущем его возвращении. «Царствие небесное» на земле, равно, впрочем, как и бытовое представление о коммунизме — это род не умирающей мечты человечества, такая же иррациональная форма ностальгии о счастливом разрешении всех следствий тотального отчуждения. Кстати, упомянутое здесь учение Аристотеля об идеальном городе лежит в этом же русле.
Еще более фундаментальным проявлением этого феномена стало рожденное первыбытным мышлением представление о высших надмирных силах. В нем — все та же закономерная реакция человека на постепенное противопоставление ему самому его же собственного достояния, его собственной сущности; чем слабей и униженней становится человек, тем могущественней и выше оказываются его боги. «Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. Что же это за существо? Не боги ли?»[220] (Нелишне заметить, что языческие боги — это существа, принадлежащие вещественному же миру; они, конечно, отличаются от людей, но сотканы из тех же, правда, чем дальше — тем более «тонких» материй, но отчуждение развивается также и по этой линии, ибо в конце концов Единая надмирная сущность выносится за пределы всего материального.)
Эта обратно пропорциональная зависимость не могла не остаться незамеченной рациональным сознанием греков, другими словами, не могла не породить мысль о том, что в своих богах человек воплощает (пусть искривленный мифом, идеализированный) собирательный образ всего того, чего лишается он сам. Поэтому не случайно, что еще к Ксенофану из Колофона, то есть к VI в. до н.э., восходит мысль о том, что боги — это ничто иное, как измышления человека. Каковы сами люди, таковы и их небесные покровители:
Если бы руки имели быки, или львы, или кони,
Если б писать, точно люди, умели они что угодно, —
Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий
Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы
С тою породой, к какой он и сам на земле сопричислен.
…
Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,
Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы.[221]
Все то же мы можем разглядеть в знаменитом четвертом доказательстве Фомы Аквинского. Его существо сводится к тому, что все предметы различаются качественно и по форме проявления различных свойств могут быть выстроены в некий единый ранжированный ряд, пределами которого являются полное отсутствие свойства на одном и максимально возможная степень – на другом. Следовательно, должно существовать нечто, представляющее высшую ступень реальности и совершенства: «Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные; и так обстоит дело и с прочими отношениями такого же рода. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу: так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, <…> Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всякого совершенства; и ее мы именуем Богом».[222]
Ссылаясь на Аристотеля, Аквинат говорит, что высшая степень всякого блага и совершенства является генетической причиной, порождающей все промежуточные формы их проявления. Но стоит (как это часто случалось в истории познания) перевернуть построение и вообразить, что подлинным основанием является отнюдь не вершина, что она сама есть простая абстракция, образованная от промежуточных степеней, что это не более чем образ логического предела, в который рано или поздно упирается любой последовательный рост,— и перед нами откроется прямо противоположное. А именно то, что не человек является порождением Бога, но Бог — это мысленный синтез (лучших) качеств, присущих самому человеку. Просто каждое из них доводится здесь до своего абсолюта.