Иными словами, мы обнаружим в этой сумме то, о чем через шесть столетий будет говорить Фейербах. В его представлении Бог — это сам человек, понятый в его всеобщности (то есть не как индивид, но как абстракция от всего человеческого рода в целом). Именно сущность рода, его основные качества и свойства концентрировались в этом понятии: ««Во всяком случае в христианской религии выражается отношение человека к самому себе, или, вернее, к своей сущности, которую он рассматривает как нечто постороннее» [курсив источника.— ЕЕ]».[223]
Словом, обиходное представление о том, что религиозные представления порождаются не чем иным, как бессилием перед природой, обыкновенным страхом перед ее таинственными силами имеет мало общего с истиной. Тревожное ощущение постоянно растущего давления каких-то могущественных и часто враждебных индивиду стихий, конечно же, имеет место в действительности, однако это вовсе не силы природы, но обретающие демоническую власть и противостающие ему собственные силы собирательного человека. Иными словами, бессилие и страх — это не причина богостроительства, но такое же следствие тотального отчуждения.
Формой осознания утраты былой полноты бытия, уносимой с развивающимся разделением труда, стало и представление о герое. Феномен отчуждения проявляет себя как всемирно историческое начало, поэтому и понятие героя свойственно всем культурам; воплощение всяческих совершенств, идеал физической силы, необоримого духа, воинской доблести, нравственной чистоты, защитник и покровитель, он появляется повсюду. Но только в Греции это представление становится настоящим культом.
Греческий герой — это в первую очередь посредник между народом и богами; боги благодетельствуют прежде всего ему и только потом — его племени. Но сам герой не принадлежит последнему, между ним и миром людей пролегает непреодолимая черта отчуждения, которая проявляется в самой его природе. Герой не вполне человек, его генеалогия восходит к небожителям; Гесиод называет его полубогом.[224] Впрочем, задолго до него о смешанной природе героя говорил еще эпос о Гильгамеше:
Велик он более всех человеков,
На две трети он бог, на одну — человек он…»[225]
Только герою доступны великие деяния, но нельзя видеть в нем лишь воителя. Да, лишь ему дано совершать несмертные подвиги, но именно он же основывает города и царства, учреждает законы; в первую очередь ему община оказывается обязанной и своим процветанием, и всеми своими институтами.
Впрочем, и стремление к преодолению отчуждения свойственно человеку уже с самой глубокой древности. Так, например, это видно из самой эволюции мифа. Ведь первоначально герой — это разновидность младших богов, затем он становится плодом простого соития одного из небожителей с кем-то из смертных; позднее им начинает обозначаться знаменитый своими свершениями смертный (род которого в одном из поколений все же восходит к обитателям Олимпа), наконец, — просто выдающийся чем-нибудь гражданин. Так, тот же Гильгамеш — это прямое творение великой Аруру, древнейшей, дошумерской богини-матери; Гесиод относит героев к поколению, которое предшествовало появлению человека;[226] но уже у Гомера героем нередко называется тот, кто своими достоинствами заметно выдается из общего ряда. В словаре же Гесихия Александрийского (VI в.) понятие герой разъясняется просто как «мощный, сильный, благородный, значительный». Именно в этой нисходящей эволюции и отражено стремление человека возвратить себе то лучшее, что отчуждается им в пользу недосягаемого идеала.
Свойственные современности представления о гениальности — это рудиментарные формы по существу того же мифологизированного образа вынесенного куда-то во вне человеческого ряда идеального существа, которое аккумулирует все отчуждаемое от себя обыкновенным обывателем. Не существует абсолютно никаких критериев, в согласии с которыми можно строить ранжированный ряд талантов, в котором конструктор космической ракеты оказывается выше строителя какой-то «приземленной» конструкции, «физик» — «лирика» (или наоборот). Но есть неосознанная потребность социума в бережном собирании всех противостающих индивиду высших проявлений человеческого духа и в воплощении сохраненного хоть в ком-то из немногих.
Впрочем, сегодня доходит до того, что, в сравнении с полным поэзии античным сознанием, может показаться фарсом. Если еще в прошлом столетии герой — это крупный полководец, создатель революционной теории, великий писатель, артист, композитор, то в наши дни уже любая замеченная поп-культурной «тусовкой» величина начинает именоваться «звездой». В этом наблюдении нет места сарказму, ибо было бы непростительной ошибкой видеть здесь только следы какой-то деградации культуры. В действительности этот общественный феномен обнаруживает все то же, что сопровождало человека на протяжении тысячелетий, а именно: все ту же мифологизацию таланта, как проявления иной, возвышенной, природы, и, одновременно, все ту же подсознательную готовность разглядеть его в каждом, кто хоть однажды привлек к себе чье-то внимание. Словом, срабатывают защитные механизмы социальной психики, так и не сумевшей примириться с отчуждением, ибо чем меньше расстояние до такой «звезды», тем меньшей представляется утрата, тем больше собственная значимость...
Как бы то ни было, в каждом сегменте человеческой деятельности и сегодня формируются свои, пусть маленькие, боги и свои герои, глобальный же процесс отчуждения развивается, в частности, и по линии неограниченного увеличения числа таких сегментов.
Вот только важно понять: феномен отчуждения принадлежит не одной только психологии человека, его природа куда более фундаментальна. А значит, и преодоление его последствий требует фундаментальных же изменений всей социальной действительности.
§ 49 Социальная структура общества и способность к творчеству
Итак, в результате процессов, вызываемых разделением труда, дроблением единой человеческой деятельности на бесконечное множество бесконечно малых и простых операций, в своей массе индивиды теряют способность (да и физическую возможность) творчества. Своей высшей точки эти тенденции достигают в условиях капиталистической формации, когда труд в своей массе становится лишь обслуживанием машины, если не сказать прислуживанием ей:
...чтоб вытирать ей пот,
Чтоб умащать промежности елеем…
Поступательная редукция труда и, в особенности, становление всеобщего машинного производства, при котором исполнитель превращается в живой придаток механического устройства, доводят дело до того, что из человеческой деятельности элиминируется едва ли не все, что отличает человека от животного или от бездушного механизма. Это, как уже неоднократно говорилось, не означает собой, что творчество окончательно умирает во всем массиве чисто исполнительских репродуктивных работ; ведь, как ни парадоксально, в конечном счете и глобальные процессы отчуждения являются не чем иным, как его закономерным результатом. Таким образом, созидательная деятельность человека продолжает оставаться принципиально отличной от инстинктивной деятельности биологического существа, но совокупный субъект творчества претерпевает качественные изменения.
Строго говоря, на протяжение всей человеческой истории субъектом любой социальной функции, носителем любой общественной способности могло быть только все общество в целом. Но положение, имевшее место в самом ее начале, принципиально отличается от того, каким оно становится впоследствии, по мере прогрессивного восхождения к более сложно организованному социуму и производству. На первых этапах любой «среднестатистический» индивид обязан обладать практически всей суммой умений, какими обладает община в целом (речь, разумеется, не идет о половозрастных различиях, которые, конечно же, вносят свои коррективы в это утверждение). Однако с разложением общества и социально классовой дифференциацией каждая из них закрепляется за отдельным специализированным социальным органом.
В некотором смысле в исходном пункте исторического восхождения устроение общественного бытия ничем не отличается от стадного. Дело в том, что в животном мире отдельная особь является носителем всей полноты информации о своем виде; если отвлечься от индивидуальных особенностей, допустимо утверждать, что каждый может выполнить все, на что способен последний. В человеческом обществе все обстоит по-другому, ибо оно представляет собой род организма, который только на эмбриональной стадии своего развития складывается из клеток (индивидов), каждая из которых ничем не отличается от других, по мере же взросления превращается в сложную систему, состоящую из специализированных элементов, утративших способность к взаимозамене. Любая социальная функция становится узко специализированным процессом, который требует для своего исполнения адаптированного именно к нему исполнителя. Не исключение в этом ряду и творчество; со временем и оно, как специфический род социальной деятельности, становится доступным лишь немногим. При этом не вызывает сомнений, что способность к нему возникает по преимуществу у того полюса общества, где возникает исключительное право распоряжения прибавочным продуктом, где концентрируется власть и богатство. Власть, богатство и творчество — взаимосвязанные вещи, и эта взаимосвязь являет собой закономерный результат одного и того же глобального потока разделения труда.