Пророс сознанием до недр природы,
Вник в вещество, впился, как паразит,
В хребет земли неугасимой болью,
К запретным тайнам подобрал ключи,
…Освободил заклепанных титанов,
Построил их железные тела,
Запряг в неимоверную работу;
Преобразил весь мир, но не себя,
И стал рабом своих же гнусных
Тварей.
А следовательно, совсем не эти материальные свидетельства могущества и силы способны характеризовать имманентное содержание тех форм организации и движения материи, которые возникают на вершине эволюционного развития. Поэтому только вытеснение человека из непосредственного производственного процесса, передача всех очерченных выше функций искусственному устройству означает собой, что он окончательно выделяется из царства природы и становится субъектом действительно новой формы движения.
Строго говоря, единственное, что отличает человека от животного и уж тем более от мертвого механизма, — это способность к инновациям, творчество, но окончательно он расстается со своим прошлым только там, где все, что может быть передано искусственному устройству, уходит из его деятельности. Вот здесь-то в полной мере и проявляется значение того факта, что никакая, даже самая жесткая редукция, сопровождавшая труд на протяжении всей истории его развития, не в состоянии полностью элиминировать из него творческое начало. Ведь в противном случае окончательное высвобождение человека из непосредственного производственного процесса означало бы собой коллапс, окончательное завершение его истории. Простая логика подсказывает, что после того, как он отдает все машине, ему самому остается только деградировать и раствориться в каком-то небытии. В действительности же человеку предстоит расстаться только с тем, что роднит его с машиной; самое же главное, что характеризует высшую форму движения, остается при нем и наконец-то получает возможность свободного совершенствования.
Разумеется, это не означает, что человеческая деятельность целиком и полностью замыкается в сфере ментального. Еще мыслители древности понимали необходимость гармонического развития. «Живое существо,— писал Аристотель,— состоит прежде всего из души и тела <…> Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии…».[243] В общем, вторит ему Платон: «Для тела — это гимнастическое воспитание, а для души — мусическое»[244] (т.е. относящееся к музам). Поэтому, при всей милитаризованности, даже физическое воспитание подрастающего поколения греческого полиса включало в себя обязательный элемент эстетики, и именно Греция дала Европе образец физического совершенства человека, которое воплощает в себе его нравственный идеал.
Завершение тех тенденций, о которых только что говорилось, обязано влечь за собой самые радикальные следствия для всей экономики. В какой-то степени это тоже означает собой завершение истории, ибо теперь общественное производство обязано будет принять принципиально иной, совершенно несвойственный ему ранее, вид: если раньше оно замыкалось на сугубо материальном, то теперь самый его центр обязан смещаться во вневещественную сферу. Трудно прогнозировать ключевые характеристики явления, качественное преобразование которого потребует еще очень долгого времени, но одно можно утверждать a priori: оно должно стать гуманитарным. Это закономерно вытекает из того, что с вытеснением человека уже нет нужды в производстве и воспроизводстве одушевленных придатков машин и уж тем более в формировании способности к таким экзотическим видам технологии, как упомянутые здесь «отливка пленки бутафоль», «балансировка-заливка абразивных кругов», «вальцовка фибровых трубок», «набивка наконечников на шнур» и другие.
Смещение в гуманитарную сферу означает собой и полное перепрофилирование общественного производства. Оно, конечно же, продолжит служить удовлетворению потребностей человека, в том числе и потребностей материальных, Но роскоши «товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и мрамора...»[245] едва ли останется сколько-нибудь широкое пространство.
Повторимся: ориентированное на вещественный «эксклюзив», производство для избранных только на поверхностный взгляд служило специфическим потребностям тех, кто формирует один из его полюсов; подлинным его назначением являлось пробуждение творческих сил человека. Омертвляя в себе огромные объемы живого труда, оно выступало как один из стихийных принудительных механизмов истории, ибо в силу их действия человеку не оставалось ничего иного, кроме мобилизации дополнительных ресурсов своей собственной природы и своего организма. Образно говоря, оно служило допингом, который не позволял вечно формирующемуся социуму удовлетвориться минимумом, наркотиком, возносящим его в сферы, которые не могут быть ограничены пределами физиологических запросов его индивидов. Правда, именно такая ориентация порождала и самое ценное, что есть в обществе,— его культуру, но если именно творчество становится имманентной человеку формой деятельности, этот слишком дорого обходящийся ему стимул оказывается излишним.
Исключительным предметом и целью всего общественного производства в целом должен, наконец, стать сам человек, а следовательно, весь состав его потребностей, в свою очередь, обязан претерпеть радикальные изменения. Там, где экономическая инфраструктура открывает все возможности совершенствования перед каждым членом общества, представительская знакообразующая составляющая вещной оболочки индивида полностью утрачивает свое прежнее значение, и единственной функцией искусственно созидаемой вещественности остается служить гармоническому развитию его способностей и талантов.
Уяснив это важное обстоятельство, мы поймем, почему самим инстинктом общественной морали подлинное совершенство человека никогда не ассоциировалось с излишеством и роскошью.
Бедность в глазах античной общины — это неоспоримый признак совершенства и добродетели. Одним из постоянных мотивов политической риторики того времени было утверждение того, что именно она является самой верной спутницей свободы, спутником же роскоши и богатства может быть только рабство. При этом заметим: рабство в ее глазах – это не столько правовое состояние, сколько состояние духа, характеристика самой природы человека: «Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия».[246] Конечно, здесь легко распознаются истоки расизма, но и доля истины тоже наличествует: рабская психология и в самом деле существует, и формирует ее именно такая поляризация общества.
Мотив бедности как полюса притяжения лучших достоинств человека будет звучать долго, вплоть до наших дней: в сказках европейских народов (да и в русских тоже) именно богатые, по преимуществу, одолеваются самыми низменными страстями; в мифологии классовой борьбы именно пролетариату было начертано утвердить на земле господство высших нравственных ценностей; и анализ показывает, что в этом взгляде на вещи есть правда.
Разумеется, грядущий переворот не ввергает человека в нищету; речь идет о том, что разумный достаток должен сменить излишества в качестве средства мобилизации его творческих сил, и это прочитывается в биении человеческой мысли уже в глубокой древности. Цитированный нами Аристотель говорит не о праздном возлежании, но о повседневном труде, о прекрасных делах, которые должен вершить освобожденный от всех забот о насущном гражданин его идеального города. Эпикур, говоря об удовольствии, имел в виду разумное стремление человека возвышенному состоянию его души, а вовсе не к бездумному удовлетворению материальных запросов и физиологических позывов. В диалогах Платона[247] развивается упомянутое здесь учение о некоем мире идей, бесцветная, бесформенная, неосязаемая сущность которых зрима лишь кормчему души, разуму. Он существует вне земной действительности, в некой «занебесной области». Физическая же реальность представляет собой лишь его бледную тень, копию. И цель души состоит в том, чтоб слиться с оригиналом. Апостол Петр зовет к тому же: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа».[248] Наконец, Иисус произносит то, что примиряет всех — идеалистов и материалистов, верующих в Бога и отрицающих его: «Не хлебом одним будет жить человек…». Да и упомянутый нами «Союз неподражаемых» Антония и Клеопатры — это вовсе не эпатаж, во всяком случае далеко не только стремление поразить своей исключительностью окружающих, но прежде всего стремление создать — хотя бы на ограниченном пространстве, хотя бы только вокруг себя — ауру подлинного совершенства…
Но все это становится достижимым вовсе не там, где кто-то (или что-то) освобождает человека от материальных забот — как об этом мечтали приводившиеся здесь Ксенофонт и Аристотель (да и другие мыслители, рассуждавшие об идеально устроенном государстве). Единственным условием является развитие производительных общества: лишь на вершине этого восхождения человек полностью вытесняется из материальных процессов своего собственного жизнеобеспечения.
Выводы
1. Маркс прав в самом главном: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие человека. В разделенном обществе человек существует не как самоцель, но только как средство; в свою очередь цель господствующих над ним сил состоит в том, чтобы выжать из него все, что может способствовать расширенному производству прибавочного продукта.